с этой не может быть: слишком умна и серьезна. Но все-таки я поставил себе нож к сердцу, и какой-нибудь случай, самый даже малый, — и все будет кончено. Нельзя наверно сделать и то, что я хотел: бросить все, и жить, и писать для нее. Союз может быть только во имя прочего, а не нас самих, иначе непременно явится химера…

15 Февраля. Когда я рассказал Аксюше, что понял болезнь Павловны: болезнь в том, что власть ее отошла, не над кем и не для кого ей жить — властвовать, Аксюша согласилась. А когда я рассказал ей, что дал ей 3 тысячи, чтобы купить корову, кур, гусей, много навоза купил для огорода и что в наступающее голодное время с этим хозяйством она будет и сыновей кормить и внуков, Аксюша процвела. И тут я понял, что в душе она уже стоит на стороне Павловны и что это произошло от недоверия к В. Опять она стала уверять меня, что если бы В. пришла с духовной любовью, то не закрыла бы дверь: духовная любовь распространяется на всех.

— Не духовная, — сказал я, — а человеческая: есть животная любовь и есть человеческая, а есть духовная любовь человеческая.

— Как это вы понимаете?

— А так понимаю, что не сидеть на месте, а вперед двигаться…

Да, конечно, если у Валерии это религия, а не богоискательство, не авантюра, то это религия жизни (движения), а у Аксю-ши религия смерти (покоя). Так она, бедная, и сказала:

— И чего вы ищете: в Загорске у вас покой, корова будет,

45

На том согласились, что я все меры приму, чтобы Аксюшина душа не стала полем борьбы, но и она, чтобы вовсе отстранилась от вмешательства в мою жизнь.

Замечательно проходили дни нашего «пьянства», когда в особенности мы переписывали рассказ «Фацелия», и так не могли его окончить, и не окончилось бы никогда это мученье, если бы, к счастью нашему, не испортилась машинка. В то же самое время, ничего не делая, мы были глубоко убеждены в том, что заняты чем-то гораздо более серьезным, чем дело.

Она работать может прекрасно и будет мне делать все лучше других, но, как и все такие люди верхних этажей жизни, не упирается в работу: они работают, не делаясь рабами дела.

Правила:

1. Не думать обо мне со стороны.

2. Помнить «осадное положение».

Эти правила продиктованы мне 15/II, причем поведение мое названо глупым, был вздох со словами: «Трудно же с вами!» и рекомендовано на некоторое время разойтись. Под таким давлением просидел с 3 ч. до 9 в. = 6 часов. И вечером пришел во время веселого представления Разумник. «Мой архив» в состоянии отчаяния. Мне стало очень стыдно за все, что я писал ей, за весь роман, до слез стыдно и унизительно. Центр обиды исходил от нее: выболтала мне свою жизнь и теперь мучит меня обязательствами, открыто сомневается, что я сохраню тайну, и даже Аксюше об этом болтала. Какой эгоизм и какая куриная слепота: вообразила по книгам во мне своего героя, а настоящий мой, действительно героический путь не видит и даже высказывает: «читала дневник и… какой это человек его пишет, так какой-то…»

Соединив все, почувствовал впервые возвращение тоски и ночью написал ей письмо.

Она мне сказала: как трудно с Вами, и я сейчас думаю: как мне трудно с ней.

Начинаю понимать, почему, выходя из-под Вашего прямого влияния, я и возвращаюсь к Вам не тем, каким был. Это потому, что Вы меня совершенно не любите. Вы любите во мне

46

воображаемого Вами человека, сочиненного Вами отчасти при помощи героя «Жень-шеня». Ваша любовь к «герою» ничем не отличается от любви большевиков к будущему человеку: все в будущем, а настоящего нет.

Если бы любили меня, каков я есть действительно, Вы бы приняли к сердцу и то, на что я отдал свою жизнь, на мое художество. Вы не только по человечеству, Вы по должности своей секретаря вовсе невнимательны к моему делу и смотрите на мое заветное дело снисходительно. Даже то немногое, что Вы прочли из мною написанного, Вы прочли под давлением моим и Разумника. В горе своем, в нужде, в тоске по любимому человеку я создал себе из таланта на утешение привлекать к себе людей и во множестве детей. Вы это последнее утешение бедного человека отнимаете благодаря своему рассеянному вниманию.

Чего Вы ищете? Я с самого начала сказал Вам… я вел себя в отношении Вас все время как ребенок: вспомните, я начал с того, что просил Вас вместе с Вашей мамой переехать ко мне и т. д. и т. д. вплоть до «героического» письма. Из всего этого Вас тронуло одно «а если?», так тронуло, что закрыло глаза на все хорошее. Это потому так, что Вы не видите меня и не хотите меня, а хотите героя своего, т. е. себя.

<Зачеркнуто: Вот Вы мне обещаете женщину живую, настоящую во плоти, но я чувствую опять, что она в будущем,>

Я чувствовал от Вас в себе счастье, какого никогда не знал, но теперь понимаю, что я не как мужчина жил, обрадовался и вел себя от радости как ребенок. Вы и это мое состояние не поняли и откровенно назвали его глупостью. <Зачеркнуто: с самого начала, как Вы стали критиковать меня как политика, Вы ошиблись во мне.> Где же ваше «будьте как дети»53, самое священное, самое великое для меня в Евангелии? Я думаю, ищу, не сплю ночь и не нахожу. Нет, ничего нет, ничего не нашли, [не] взяли Вы себе из того лучшего моего, что я так недавно с такой безумной расточительностью развернул перед Вами. Вы приходите, и я начинаю бояться Вас: чувствую, вот сейчас мне за что-то достанется. Ваша какая-то тайная тревога, отдельная, смущает меня, и очень боюсь, что эта тревога относится только к себе. Вы трусите, что ошиблись и отдались в ненадежные руки.

47

Слушаю Вас как божество, старшую, тружусь, спрашиваю благоговейно, и Вы мне отвечаете: «Трудно с Вами». И мне трудно с Вами. Я перестаю любить Ваш «ум» и удивляться ему: это Вам хорошо, а мне это не нужно, у меня своего глупого ума хватит. Я не надеюсь пробудить в Вас в отношении себя и женщину: я не могу прийти к этому, когда нет простоты, и не хочу [выхода] искать в сожалении. Но я люблю Ваше страдание, оно трогает меня, влечет, я не мог бы расстаться с Вашей задумчивостью. И мне очень нравится Ваша улыбка. Должно быть все-таки я Вас люблю. <Зачеркнуто: Но я хочу жить, а не разговаривать.> А глупости своей, так и знайте, я не боюсь, и писем рвать не буду, не Вы <зачеркнуто: так люди> оцените ребячье мое чувство, так оно само по себе сделает что-то хорошее. Так и знайте, «правила» Ваши не принимаю, думать [как выполнить] правила не стану, буду какой я есть, и это гораздо лучше того, что Вы хотите из меня сделать.

16 Февраля. Написал Валерии Дмитриевне письмо, несколько смягчив написанное в дневнике, но такое же энергичное. Написанное в «героическом» письме, оказывается, было правдиво написано, особенно там, где сказано, что когда самоунижение дойдет до конца, то начнется возрождение.

И оно дошло до конца: в тоске я несколько раз подумывал о своем привычном: «не пора ли исчезнуть»? И, во всяком случае, хотел уничтожить все, для нее написанное. Но тут же начало процесса возрождения: 30 лет с Ефр. Павл. это ведь было воистину 30 лет в детской комнате, и при такой личной скудости жизни, сколько радости дано мною людям. Весь мой подвижнический путь представляется мне строго по заповеди «будьте как дети!» И я до того выносил в совести своей своего Бога, что ничего мне не нужно, мне стоит только пойти с Аксюшей туда, куда надо54, и меня сразу же примут там, как своего.

И вот если бы она была настоящая женщина, внимательная,любящая, она бы, выслушав меня, стала бы восстанавливатьтого человека по дневникам, и меня бы подняла на высоту, какой я заслуживаю, и себе бы нашла высокое удовлетворение, и людям бы надолго оставила пример достойной и независимой жизни.

48

Но у нее в голове торчал не настоящий, а какой-то, скажем, принципиальный герой, созданный частью по моим же книгам и по Гамсуну, зацементированный опытом богоискательства. Этого [созданного ею] «настоящего» человека она и ставит в основу наших отношений и старается подогнать меня к нему, как старшая.

<Зачеркнуто: Она убеждена наивно, идеалистически, что если мы будем с ней сидеть на диване и целыми днями говорить, то и откроем друг в друге «настоящих» людей. Но сама цель создания атмосферы без цельного гипнотического влияния: человек взят для чего-то, а когда выходит из-под влияния, то, конечно, становится тем, каким он был и понятно: ничем же материальным не закреплено влияние...>

17 Февраля. С каждым часом крепну в себе и готовлю этой бедной женщине обвинительный акт.

1) Цветной карандаш на рукописи свидетельство ее мало-культурности, отвечающей ее времени (то же что и мои дети), как дернулся Разумник.

2) До нее не запирал ящиков, потому что знал, что ни Разумник, ни Аксюша никогда не полезут в те ящики, в которые им не указано. Я спрятал конверт нарочно в тот ящик, куда всем запрещено, где лежит светочувствительная бумага. Она и в тот ящик пробралась и там нашла. И еще меня упрекала, что я не запираю. Следствием этого было то, что я велел починить замки. Я ей точно написал, в каком ящике ей взять дневник, зачем же ей было лазить по всем ящикам, откуда она взяла себе право контроля над всей моей интимной жизнью? Это явление бытового нигилизма тоже отвечающее эпохе.

3) Безобразное бумажное хозяйство портит весь вид кабинета. Я посвятил утро приборке. Входит Разумник:

— Это она прибрала? — Нет, это я. — Очень жаль! А на письма ответила? — Нет. — Что же она у вас делает?

Я сказал, что мы пишем вместе рассказ. А мне был вопрос Разумника неприятен, мне хотелось бы перед людьми гордиться своим секретарем. Она же хочет владеть моей душой — это важно, а то все — мелочи.

4) Не могу назвать, как это скверно: сама по личному почину жизнь свою мне рассказала, а теперь, не скрывая, взвешивает

49

меня, — могу ли я, достоин ли я хранить ее тайну, и жалуется даже Аксюше, что вот, кажется, ошиблась. Это у нее от травмы: психоз.

18 Февраля. Совет царя Берендея: 1) Дорожите своей