работой в школе. 2) Сознавайте значительность Вашей работы возле мамы. 3) При работе у вашего нового друга помните, что Бог его любит, больше чем Вас, и он больше Вас подготовлен к тому, в чем Вы его наставляете. Выбросите из своей головы горделивую мысль устроить его душу. Он нуждается в любящей руке, внимании к своему делу, в читателе, который взялся ему помогать, сказать бы сразу — в женщине, если бы это слово не было так же многосмысленно, как любовь, дружба и т. п.

Вчера я сказал Яловецкому: — Все вокруг меня шепчут: «будьте осторожнее». А я просто дивлюсь, чего это они мне говорят? Ведь если скажут мне: Сталин или Царь? Я выберу по совести Сталина. Если, напр., спросят, кого желаю Сталина или своего друга Иванова-Разумника, я скажу, конечно, Сталина, и не дай Бог Разумника. И если к этому еще: почему же не Разумника? Потому, скажу, что Разумник завернет еще круче, и людей еще больше погибнет. Спросят, желаю ли я победы Красной армии55, я, не колеблясь ни на мгновенье, скажу: на всех фронтах желаю победы. Тогда в чем же дело? Чего мне бояться, остерегаться?

Кроме того, ведь в форме своей «будьте как дети» я любовь проповедую, и мне в этом ничуть не мешают: во всех букварях на весь многомиллионный народ печатается заповедь любви царя Берендея. Так что, повторяю, бояться мне вовсе нечего: меня Бог любит.

Я из интеллигенции единственно уважаю В. А. Фаворского, которого на чистке спрашивали: — Что вы сделали для антирелигиозной пропаганды? И он на это ответил: — Как я могу что-либо сделать, если я в Бога верую? За эти слова Фаворскому ничего не было, а того, кто спрашивал, посадили.

— Почему же других мучат за веру, а Фаворскому можно?

— Потому что Ф-го, как и меня, тоже Бог любит.

А В. Д. мученица и трусиха за то, что Бог создал ее для любви, а она полной любви предпочла полулюбовь. За то, вот, и

50

мучится, и все ждет, бедная. Ее пожалеть надо, помочь, поласкать, а никак не ругать и не сердиться на нее, бедную. Это она ведь из мучительного плена вырвалась, и оттого наговориться не может: говорит, говорит…

Нет, нет, — пусть вздор говорит, надо терпеть. Хорошая она, буду любить, пусть не как хочется, ради счастья; и с тоской можно любить.

В каком тяжком и глупом положении должен быть тот, о ком она подумала: не он ли? Единственное средство для такого, это убедить ее, что, конечно же, он — не Он, но что и не Он -тоже не плохо, если от него исходит ласковое внимание и уход. Только такой Берендей и может ее удовлетворить, потому что настоящий Он есть Христос.

Продолжался под влиянием тоски перебор критический, но все-таки явственно определилось, что это не конец, а новая фаза отношений. Она отличная хозяйка внутреннего двора и Sexus у нее подчинен руководству на внутреннем дворе. Вот откуда и стремление настойчивое к обороне внутреннего двора и как будто странный и болезненный страх за откровенность. Причина понятна, но форма выражения противна, что-то вроде беспричинной ревности.

Она столько перебрала причин моих провалов, из которых будто бы меня ей надо вытаскивать («ох, трудно с вами»), но самое главное забыла: при этих кипучих переживаниях я ведь пишу, заканчиваю трудную вещь, и чувство, которым пишется, совершенно противоположно тому, которое относится к ней. Происходит борьба за себя одного, за свое одиночество, и когда художник бывает освобожден, то отношение к другу становится внешним. Тогда пишешь ей часто от ума, хотя кажется, будто сделал все самое хорошее. Вскоре, когда кончишь писать, и опять захочется друга, как лучом осветит умную глупость написанного, но бывает поздно, стыд охватывает, страх, и она приходит злая, холодная и начинает «вытаскивать». И так вытащит, что дня три не можешь писать. В то же время, конечно, и сознаешь, что ее-то дело вытаскивать, конечно, больше моего.

51

Писать, значит, прежде всего это отдаваться всему целиком, в полном смысле душой и телом, выражая: «да будет воля Твоя». И когда найдешь таким образом точку равновесия, тогда-то начнется воля моя. Все делается обыкновенно, привычно, ежедневно, как у верующих молитва. Теперь же я не могу это сделать сразу: я несколько раз повторяю молитву «да будет воля Твоя и потом моя», меня перебивает воля другая, с большой бы радостью бросил работу на время, а бросить нельзя: все расползается и журнал теребит.

А она со своей мудростью ничего этого не понимает и думает, что вытаскивать меня — дело душеспасительное. Жду часа, когда можно будет ее вразумить и, пожалуй, смирить это «ох, трудно с вами». Трудно мне с тобой, моя матушка, а не тебе со мной.

Какая же это сила влечет меня в сторону от себя самого, от своего художества, сбивает меня с того пути, на котором меня Бог так полюбил, на этом пути: будьте как дети?

Было бы совершенной глупостью думать, что все сводится к греховному влечению, куда-нибудь, только в сторону, только не на свой огород. Все, конечно, есть вплоть до самого простого, но главное в чем-то другом, быть может, в стремлении к большей уверенности в большей прочности бытия, чем какое получается у меня в одиночестве. Вот и надо строго проверять себя, и не судить себя по низшей линии, отчего собственно и становится «стыдно».

А электричество в туче все больше и больше скопляется..

Разве могу я слепо отдаться этой силе, влекущей меня в сторону будто бы лучшего с моего простого и прекрасного пути? И разве не прав я в своих сомнениях, когда она, получив доступ к моим дневникам, где записаны этапы моего подвига, признается мне, что автор этих записей ей не кажется значительным человеком: «так что-то». Легкомысленной она быть не может, и говорит, очевидно, что-то зная с какой-то высшей, чем моя, точки зрения. Я должен строго проверить, не та ли это точка зрения, которая увела и Гоголя и Толстого от их художества56, и эти гении стали, как все? Не к тому ли это все сводится, чтобы

52

личного человека ввести в общий путь… вместо пути, на котором приходится все лично самому прокладывать, повести на путь, где все готово, где все идут.

Но самому уйти назад и отказаться от нее ради своего художества, покоя, привычек становится все более и более невозможно без нарушения согласия с ее стороны. Самой лучшей гигиеной в этом положении будет считать, что тебя взяли, и уйти тебе никуда невозможно, и надо претерпеть все до конца.

Надо быть готовым и к тому, что она почему-нибудь раздумает и уйдет. Тогда все, что было, буду считать поводом для создания какой-нибудь небывалой вещи или жизни в ином месте, среди новых людей. Но это лишь в том случае, если отступится она.

19 Февраля. Весенний солнечный луч ведь из хлама же выводит живых существ. Так вот и ко мне весна пришла и сколько нужно греть лучам мой залежалый хлам, чтобы из-под него вышла зеленая трава!

На этом мы и порешили, что все эти мои муки, подозрения, все — хлам!

И как вот не видишь самого-то себя: все думалось, что я, как ребенок чистый и готовый на жертву и полюбить. Так был уверен в том, так уверили меня самого читатели: царь Берендей. А когда стал проверять, не Берендей, а человек из подполья57 какой-то. Но милостивая пришла и помиловала. Но погрозилась, что если так все и будет проходить в сценах, то придет такой день, когда она и не помилует.

Как легендарная резиновая гора в Финляндии58, в нее стреляют, а пули от нее летят назад и будто бы тех, кто стрелял, убивают, — так и все слова против Валерии возвращаются в меня самого.

И точно так же, все мои тайные и хитрые, какие-то купеческие помыслы и разные надумки от «большого ума» — все это она возвращает мне и прямо показывает.

Можно бы умереть от стыда, получая такие подарки, но в то время как я получаю эти щелчки и просто вижу, какой я дурак,

53

она в моих глазах становится такой большой, такой любимой, что все обращается в радость, и такую, какой в жизни своей я не знавал.

Я не знаю сейчас в себе и вокруг себя такого, чему бы я мог ее подчинить и сказать: «слушайся, то выше тебя». Даже Солнце!

Я ведь и Солнце боготворил только за то, что оно согревало, освещало, ласкало лучами своими мою бедную душу.

Но если душа моя и без того прыгает и трепещет, переполненная радостью, то зачем я буду искать себе какое-то Солнце.

Когда ее не было, Солнце меня учило обращать внимание к поднимаемой им жизни и любить ее. Теперь не Солнце, теперь учит меня женщина.

Зачем же теперь мне нужно Солнце?

Была у меня Поэзия, и я плел свои словесные кружева и привлекал к себе сердца многих людей.

Так что же, если не Солнцу, то подчинить ее Поэзии?

Нельзя подчинить ее и Поэзии: она выше и, напротив, я должен самую Поэзию ей подчинить.

Она выше всего в мире, и я молчу лишь о том, что выше самого мира.

Господи, помоги мне ее больше любить, чтобы она питалась моей любовью и была ею здорова и радостна.

Я смотрел на ее волосы каштановые, пронизанные сединками и странно, что, целуя их, думал: «Ничего, ничего, милая, теперь уже больше не будет их, этих сединок». Смысл же слов теперь разгадываю так, что вот раньше ты ведь все мучилась и сединки росли, а теперь мы встретились, горе прошло, и они больше не станут показываться. Или может быть в это время, как тоже бывает, я почувствовал вечность в мгновении: движения в этой вечности не было, и волосы больше седеть не могли. Или и так может быть, что в этот миг любви рождалось во мне чувство бессмертия и, может быть, даже и магии: было так ведь, что это как будто во мне заключена сила остановить мгновение и больше не дать седеть волосам.

Если думать о ней, глядя ей прямо в лицо, а не как-нибудь со стороны или «по поводу», то все, что думаешь, является

54

мыслью непременно поэтической, и тогда даже видишь сплав чувства с двух сторон: с одной — это любовь, с другой — поэзия. И хотя, конечно, нельзя поэзией заменить всю любовь, но без поэзии любви не бывает, и, значит, это любовь порождает поэзию.

Гигиена любви состоит в том, чтобы не смотреть на друга никогда со