из него комаров! И потом…

9 Июля. (17-й день.)

Знойно-безоблачные дни. Рожь начинает стеблем светлеть, цветущий легкий колос все еще тянется вверх, но от ветра уже начали ходить волны…

N. сказал: — Патриотизм! да ведь это же шкурный интерес масс, их кровные родовые интересы, — что тут хорошего? — Нет, это не только кровные интересы, тут на помощь им приходят

508

бессмертные мертвецы. Пушкин с нами! Преподобный Сергий Радонежский, святой Серафим. Вся родина участвует в борьбе, все мы. — Но ведь и у тех, у немцев вся родина, и у англичан вся родина с Шекспиром. Как же понять эту борьбу? — Как Суд Божий. Мы сделаем все, чтобы победить. — Хорошо, но лучшее, то, что побеждает, победив, ложится в могилу: Пушкин, Шекспир, Гете и лучшие юноши из живых, а те, худшие, мерзостные существа, «эвакуированные» на время войны, появляются и пожинают плоды победы. — Вот против этого идет фашизм с «лучшей расой» и коммунизм с идеалом труженика. Обе идеи в борьбе уничтожат друг друга, и восторжествует еврейский капитал… (Чепуха!)

Тревога идет к нам из Москвы и несмотря на относительно утешительную сводку постепенно охватывает всех, и все только и думают, куда бы им убежать.

Подлость не ветер, она веет сквозь леса, не шевельнув ни листиком, ни былинкой. Все началось так благопристойно под предлогом эвакуации государственных ценностей, а потом с этими ценностями стали утекать и те, кто самих себя считает за ценность, и пошло, и пошло, и до нас докатилась эта волна, и каждый, не изменяя наружному спокойствию, затрясся внутри себя, как осиновый лист.

10 Июля. (18-й день.)

А может быть, это вчерашнее настроение есть только ревность к своему светлому чувству родины как лестницы в мир вечности.

И все-таки печка моя сложена! и все-таки в связи с этим написана «Голубая стрекоза», если только удастся отогнать немцев, то и печь моя, и «Стрекоза» покажутся свидетельством моего мужества.

Ходил к директору просить грузовик для перевозки вещей, а у него будто бы нет машины, и он просил легковую машину для своих вещей.

Какую цену имеет рассказ о геройских делах отдельных летчиков, если войска в этом направлении отступили? Даже и

509

после сообщения об успехе слушать рассказ о геройстве не хочется. Так обыкновенно, прочитав и прослушав официальную сводку, мы о делах героев не дослушиваем.

11 Июля. (19-й день.)

Церковный брак — это есть узаконенная моральная эксплуатация одного человека другим в целях охраны потомства.

В деревне с усердием налепливали лозунг о дисциплине, и через это показалась наша сила: она в том, что каждому дикарю давался понятный словесный лозунг, за который тот мог держаться и ориентироваться в малом кругу своих интересов.

Для образованных людей эти лозунги ничего не значили, и потому образованные большей частью своей и не сознавали скопление народной массовой силы на случай массового действия на войне.

Эта организующая словесность, конечно, питалась простейшей силой жизни, которой обладает в высокой степени русский народ, это сила «хочется жить».

Совершеннейший продукт цивилизации — самолет, танк, пулемет; организация массовых лозунгов — вот сила, о которую разобьется культурно воспитанный немец. В существе своем эта сила та же самая, какая разрушила Римскую империю. Через русских поднимается вся Азия.

Если оглянуться на весь период советского коммунизма, то окажется, что весь этот коммунизм, как и старая народно-крестьянская община, продиктованы государственной необходимостью и значение их не более как принудительной силы.

Вот почему на первое время после возможной победы нам будет непременно легче: по миновании близкой военной опасности не будет такой большой необходимости в принудительной силе.

Второе, почему будет легче, — это что на некоторое время будут держать голос фронтовики, третье, — что к нашей дикой революции присоединятся культурные народы и смягчат [жестокость] коммунизма.

510

Мудрость жизни состоит в том, чтобы, сохранив во всей силе свое детское «жить хочется», приучить себя к мысли о необходимости расставания со всем, чем обладаешь, и даже собственной жизнью. Все, чего страстно хочется — то вечно, а все, что собственное, то смертно.

Если не прийти к религиозному сознанию и не найти оправдание своему терпению в Боге, то после стольких унижений разве можно оправдаться тем, что просто «хочется жить».

Мое «хочется жить» начинается в солнечном луче, заключенном в кусочке черного хлеба, кончая лучом родственного внимания, открывающего доброту мира.

Очерк в районную газету.

Небывалое случилось на памяти нас, отцов наших, дедов, а может быть, даже и прадедов. Я слышал, будто бы в метеорологических записях за 250 лет тому назад не было случая, чтобы в Июле месяце под Москвой цвели ландыши! И случись такое за несколько веков до нашего времени, сколько бы суеверий возникло вокруг этого удивительного совпадения редкой катастрофы в мире природы и величайшей войны человечества (двух столь близких народов, немцев и русских, разделенных фанатической фашистской теорией).

И вдруг после таких страшных холодов жара и такой рост трав, что цвет ландышей сошелся по времени с цветом шиповника…

Сила жизни с такой силой вытягивала цветы из земли по направлению к солнцу, что, погостив в растительном обществе часа два-три, я с удивлением и восхищением отмечал везде и во всем перемены и думал о нашем русском народе, сколько вынес он в своей истории холодов, сколько перетерпел и как ему теперь хочется жить.

Есть ли еще в Европе другой такой народ, кому так хочется жить?

И если такой народ вооружен современным страшным оружием и пуще оружия организацией, небывалой в истории, то

511

какая же сила может ему сопротивляться? Мы должны победить, и мне кажется, мы уже победили: лучшие дивизии немцев разбиты.

Сколько серых слез неодетой весны скопилось по сучкам, по веточкам и почкам и упало на землю, столько теперь на тех же ветках и сучках шумит зеленых листиков и столько цветов на земле под березой…

Я вспомнил юношу на платформе с зенитным орудием. Стон и вой и вопль был в воздухе от деревенских женщин, провожающих эшелон на войну. Слезы рекою лились о всех и о том юноше, который сидел и улыбался возле зенитного орудия.

— Он улыбается! — сказал кто-то возле меня. И кто-то ответил:

— А ты вглядись и пойми, чего эта улыбка стоит ему!

И вот теперь я смотрю на море радостных цветов под березой, на всю эту улыбку земли и сквозь свои собственные слезы вижу победителя юношу с цветами в руках.

Шел из Глухова в Старую Рузу лесами, и мне показалось в этот солнечный день, что при выходе из леса косцы костер развели и это синий дымок показался в лесном окошечке. Но это не синий дым был, а леса синели на Москве-реке и на милых холмах, похожих на улыбки земли.

Еще не выходя, сам незаметный для птиц на лугу, я увидел на скошенной полянке толстый черный портфель и двух глупых молодых ворон. Старая ворона, их мать, вероятно, услышала мои шаги и своим натужистым криком с березы предупреждала молодых ворон. Но мне казалось, и очень возможно, что это правда была: мне казалось, будто старуха предупреждала глупеньких о портфеле.

— Пор-р-рт-фель! — кричала старуха.

Молодые вороны не слушали, подойдя к портфелю, взобрались на него и сели, как ни в чем не бывало.

Тогда ворона с криком сорвалась с березы, и молодые тоже полетели за ней: на луг вернулись косцы. Они уходили позавтракать всего на полчаса, и когда уходили, ничего на лугу не было, а теперь вот портфель, толстый накругло, как большой

512

беременный кролик. Все стали как вкопанные от изумления. Кто-то хотел сунуться, его остановили:

— Забыл войну с финнами? там даже часы, а не только портфели взрывались!

— Не бойтесь, — сказал я, набрав в лесу камней.

Я хотел камнями из-за дерева растрепать портфель и обнажить его содержание. Но женщины остановили меня и заставили бросить камни. Страшно казалось не то, что в портфеле может быть мина, а страшен тот, кто положил этот портфель.

— И разве можно касаться такого без милиционера?

Кто-то побежал, и скоро пришел милиционер, моим способом вскрыл портфель с одеялом и переменой белья.

Может быть, это вовсе и не шпион. Догадываюсь, что это собака вытащила портфель из куста, где ночевал и пошел по своим делам кто-то… Все может быть, но какая настороженность, какая организованность, какое особенное чувство к этому ветерку…

Я думаю не о том ветре, даже самом тихом, который отмечает осина трепетом своих листиков. Я думаю о том дьявольском ветре, который проходит с войны через леса, не задев ни одного листика.

12 Июля. (20 дней.) Тяжино.

7 дней немцы стоят на месте. Является подозрение, что их сюда на линию Днепра заманили и теперь начнется наше наступление… Так упавшая волна патриотизма вновь поднимается…

Сегодня утром мы переехали в свой дом в Ст. Рузе.

13 Июля. (21 день войны = 3 недели!)

Еще не совсем отцвела сирень и не замолкла кукушка.

Стручки на акации. Сенокос в разгаре.

Мы вчера переселились в свой домик и мало тревожимся о возможной необходимости бегства. Я думаю, что и тот патриотический искренний пафос скоро кончится, потому что разве все то время, чуть не четверть века мы не находились в состоянии самой ужасной гражданской войны? Разве

513

не привыкли мы к государственному механизму, который вовсе даже и не считается с наличием того или другого мнения в отдельном гражданине? И вот теперь фронт как последствие, как вывод не из «мнения», а из силы вещей (пусть «общества» даже).

Прошлый год я вел священную войну (за свою личность), нынешний год веду отечественную…

Что бы ни говорили, но та война больше. А впрочем… вот если Поповы потеряют сыновей на войне отечественной, то ведь едва ли даже полный разгром германской армии может компенсировать их потерю. Я же, в личной войне потеряв сыновей, в любви своей к Фацелии я получаю много больше, чем получал от привязанности своей к сыновьям.

Понимаю теперь, что именно эта борьба моя в литературе за мнение и создала мне положение гражданина второго разряда в своем отечестве116.

«Фацелия» именно потому и провалилась, что она была демонстрацией «мнения», а не лозунгом необходимости общественной. Она свидетельствовала о том, что несмотря ни на что кто-то еще может «дурить»117.

Слушал с Поповым по радио сводку (утята, гуси, куры, «Кузя» и жеребенок).

14 Июля. Петров день. 22 дня, т. е. четвертая неделя войны.

Иногда в глазах Ляли я чувствую то самое, что бывает у меня, когда я ласкаю свою собачку. — О чем ты думаешь? — спрашиваю. И она мне отвечает, что думает о мне: как это можно жить так беззаботно.

Меня охватывает тогда суеверный страх, как собачку, и мне приходит в голову: — А что если Ляля настолько умна,