не надо было заключать военного союза с Англией, — «зачем это надо было себе руки вязать?» Это единственный теперь, кто высказывается: все молчат. Становится тревожно от неподвижности фронта. Из Москвы люди продолжают бежать и наполнять деревни. Очень повышаются цены: ржаная мука 140 р. пуд, масло 35 р. кило (и говорят: это у нас только, очень недорого, а в Пензе, Уфе 50р.).

Хорошие признаки. (В «Правде» стали попадаться корреспонденции о героических действиях лиц с еврейскими фамилиями, и целиком было напечатано воззвание немецкого

538

писателя Канторовича. Это они языки немцам показывают -признак хороший.)

Читаю «Остров Достоверности» Олега121, и мне очень нравится его исходное положение, что философия существует именно для обыкновенных людей (не для святых и т. п.)

Я при этом вспомнил, что трудности и усталости при чтении философских книг происходят именно оттого, что вместо просто-понятного дается сложное рассуждение, цель которого привести к тому, что ты сам хорошо знаешь без рассуждения.

Слабость народа, разложение его нравственных сил, а вовсе не евреи.

В Америке, в Англии евреи делают свое специальное дело, как цыгане, кочующие в странах цивилизованных народов: цыгане спекулируют лошадьми, евреи — в банках. А спекуляция одинаково пригодна и в капиталистическом и в коммунистическом обществе.

Если мы победим немцев и Россия встанет как могучее государство, то кто, как не евреи, помогут сколотить ему в трудное время сильную центральную власть? Если же Россия будет разбита и окажется, что она была обглодана евреями, то какой же это народ, если дал себя обглодать, значит, так ему и надо.

Ляля любит мать и Александра Васильевича, жалея их и мучась, а меня любит радуясь.

6 Августа. 45 [дней].

Читаю Олега и вспоминаю себя в его возрасте: какой был я в его возрасте глупенький и сколько мне нужно было пожить, чтобы стать на его точку зрения и любить в мои 68 ту же Лялю, которую любил он в свои 24 года. Должны были пройти десятки лет, чтобы мы с ним стали единомысленниками.

Так и все люди в данный момент находятся на разных ступенях духовного развития, начиная от тех, кто всю свою личность тратят, чтобы родить другую в надежде, что этот сын его взойдет на недоступную ему ступеньку сознания. Для этих людей,

539

движущихся по ступеням родового сознания, даются и особые «ветхие» законы жизни, и любовь у них между собой движется согласно движению рода.

Другие сосуществующие люди живут на высоких ступенях сознания, и внутреннее управление у них доходит до противоположного смысла (у одних «чти отца», у других «оставь отца и мать свою»122, одни должны молиться в храме, другим — везде храм и т. д.).

И все эти люди со столь разным сознанием располагаются вовсе не во времени, как нас в школе учили, т. е. что проходит будто бы время Завета одного и наступает Завет другой. Нет, во все времена люди разных Заветов, разных ступеней сознания жили рядом друг с другом, боролись между собой, и в зависимости от этой борьбы складывался характер эпохи.

Наше время теперь характеризуется чертами нижнего (ветхого) сознания, в котором родовая сила переформировалась в государственную, и личность высокого человеческого сознания подавляется представителем родо-государственного сознания. Это варварское движение Германии и России вовсе не имеет свою антитезу в Англии.

Напротив, может быть, именно как следствие подмены культа духовной личности человека цивилизованным спекулянтом, вследствие недоверия масс к этим якобы высшим руководителям и организаторам жизни произошло восстание варварских масс России и Германии.

Никто не должен победить в этой войне, потому что все правы и все неправы. Война эта будет независимо от победы той или другой стороны разрушением обманных перегородок в обществе, революцией: это не может закончиться чем-то старым, это революция.

Подкрапивник-мать, серая птичка, заслышав меня, стала пищать и давать сигналы своим птенцам:

— Опасность!

Я затих, она подсобралась, стала узенькой и молча слетела на луг и мышкой побежала между рядами скошенного сена. Мне было понятно — это мать обежала своих птенцов, каждому шепнула:

— Сиди и молчи!

540

И так предупредив, явилась ко мне, села рядом со мной и стала непрерывно твердить:

— Опасность!

Помню, мальчиком я на таком близком расстоянии стрелял безжалостно таких птичек дробинкой из рогатки.

Почему же теперь я не могу?

Поглядев на встревоженную птичку, я понял: это мать!

И когда понял, то вспомнил свою мать, которая всех нас выходила и даже всем дала высшее образование.

Но ведь и эта птичка такая же мать, как моя: те же заботы. Мать как мать.

И мне стало так, будто эта птичка лишь какой-то птичий образ одной общей всем матери. И теперь я это понимаю, а тогда я ничего не понимал, был жесток и стрелял в птичку, и сколько раз и как жестоко обижал свою мать!

Как стыдно вспомнить! но и то слава Богу, что вспоминаю и стыжусь. А могло быть и хуже того — всю жизнь проживет человек без стыда.

Книгоиздатель купец Сойкин, когда я принес к нему свою книгу, дал мне гроши.

— Несправедливо! — сказал я. — Книгу я сочинил, и я, автор, получаю ничтожную часть того, что получает издатель.

— Напротив, — ответил Сойкин, — это очень справедливо, вы же получили свое удовлетворение в авторстве…

— Ах, так! — ответил я с негодованием и больше не стал говорить.

А между тем он был очень прав: всякий автор именно тем и автор, что создает не для себя. И существует два удовлетворения, одно в том, что делаешь для себя, другое — что не для себя. Тут своего рода эмбрион нации (для себя) и человечества (не для себя).

Велико ли дело в лесу найти себе лопух, а вот случилось, раз в жаркий день очень захотелось мне под картуз холодный лопух подложить. Место было низкое, самое бы расти лопуху, а вот поди, на версту вокруг обшарил лес и не нахожу нигде лопуха. Вдруг вижу…

541

7 Августа. 46 [дней].

Перестаем слушать радио, потому что все одно и то же слышим каждый день: «ничего существенного» и разные подвиги воинства. Замечательно, что задержка немцев в продвижении вливала в сердце надежду, каждый день задержки считался новым богатством. Так шло до какого-то дня, после чего оценка стала обратная: теперь начинают думать, что немцы сами не хотят идти почему-то, а мы не можем наступать. Мало-помалу Москва разбегается, и беженцы подумывают о зимовке. Одним словом, раньше мерили свое время на счастливый случай, теперь стали мерить на худой конец.

Читаю философскую разработку темы «Люблю тебя» = «Мы с тобой = Вселенная». Это и будет содержанием моей Песни Песней, т. е. «Мы с тобой как Вселенная».

8 Августа. 47-и день и больше не считаю.

Я потому не хочу больше считать дни войны, что оказывается и правда, — счет ведет не [к] счастливому случаю, а к худому концу. Пришли вести из Москвы, что от 11 [до] 2-х регулярно бывает тревога и все, кто может, из Москвы удирают. В нашем писательском доме на Лаврушинском выбило стекла. Когда-то их вставят и скорее всего вовсе не вставят, а забьют фанерой. Тут-то вот, на этом и скажется наша слабая сторона: у нас не хватит, как в Англии, упорства и культурной возможности отстаивать города.

Слышал, что будто бы Панферов отказался ехать на фронт и за то исключен из партии и отправлен к черту на кулички.

9 Августа. После Белой Церкви (80 верст от Киева) органические пороки нашего советского строя стали глаза колоть. Вот хотя бы эти огромные площади некошеной травы: сами не могут скосить и частному человеку не дают. И эти отцветающие луга, тускнеющее богатство колет глаза, и думаешь: «а ведь и во всем так, кроме ударного места». Такая была вся тактика большевиков, в военном деле рассчитанная тоже на удар. А вот

542

удар не удался, и дома в Москве стоят без стекол, и наверное знаешь: нигде нет этих стекол.

Обсуждаем вопрос, где нам зимовать, здесь — через три недели мы будем отрезаны непроезжими для машины дорогами. Не в Переславль ли перебраться?

Наступает время суровой борьбы за спасение жизни, и надо быть вполне готовым к возможности самого «худого конца». Я буду считать подвигом, победой, великим счастьем, если я в результате борьбы за жизнь напишу свой «Остров Достоверности», как Песнь Песней.

Солнце, холодная роса, тучи воробьев в овсе, и когда их спугнешь, все на сарай — один к одному, тесно рядышком, симпатично до крайности. Сено стало в стога, рожь поспела, повар ладит крюки для своей бригады.

После 11 веч. началась бомбардировка Москвы. Нам хорошо были видны разрывы снарядов зениток…

В газетах ликование англичан и Америки: им удалось стравить…

Мне так было ночью, что какая-то очень тонкая пленка разделяет меня от ясного сознания, понимания современной мировой борьбы. И мне казалось еще, что я должен сделать усилие и могу разорвать эту пленку. Я стал делать усилие, и современная борьба стала разбиваться на свои элементы: 1) Личность. 2) Общество. 3) Индивид в подмен личности. 4) «Человечество» в подмен церкви. 5) Нация. 6) Вождь. 7) Власть. 8) Спекуляция (капитал).

11 Августа. Вчера уехал Д[митриев] в Ярославль. Завтра мы выедем в Переславль попробовать найти квартиру, чтобы иметь возможность связи с Москвой через Д[митриева]. Встретимся с Дмитриевым] в Переславле и на волю Божью в Москву за вещами (верим, что Д. нам достанет бензину на обратный путь).

543

Всего километров — до Переславля — 90 Москвы — 135

Достать в Москве = 40 литров.

Бензинный человек Д[митриев], на него вся надежда: у кого бензин, у того все.

12 Августа. В 8 у. выехали из Заозерья в Москву через Переславль, имея в виду найти возле Переславля место, более связанное с Москвой.

В Усолье встретил П. М. Назарова. Он хочет выгнать свою квартирантку и устроить нам квартиру. Решено переехать в Усолье.

В Переславле остановились в Подгорной слободе у Ивана Сергеевича Холмогорова (его жена, хороший человек тетя Поля, Пелагея Александровна). Вечером полюбовались городом и собором.

13 Августа. Утром из Ярославля приехал Д[митриев]. Вместе с ним вернулись в Усолье. Ничего не решили, купили рыбы. Вечером выехали в Переславль с тем, чтобы ночевать на Кубре, а утром выехать чем свет и приехать в Москву в 8 утра. Так и сделали.

На Кубре ночевали у стога сена с погонщиками эвакуированных из Белоруссии стад. Узнали, что взят Смоленск. Погонщики наняты на 10 дней, но гонят уже 28, босые измученные люди, их семьи остались за эти дни по ту сторону фронта.

— Родина, а где родина? — Так, милый, нельзя думать, — сказал я, — что если моя деревня взята, значит, взята и родина. Мало того, что деревня,