Барсовой. (NB для будущего историка: рабочие руки в частной жизни, даже услуги дворника можно получить только за водку.)

Почему я написал горы и все по правде, от себя, а не вдохновенно, как пишут настоящие поэты. Это, конечно, потому, что я хочу правды, а она кажется ближе к себе самому. Да, кажется… А когда возьмешься писать вдохновенно («Жень-шень»), то оказывается, что тут, в этом вдохновении больше правды, чем у себя. Так вот кажется одно, а оказывается другое. Кажется, правда в том и состоит, что за нее отвечаешь своей собственной личностью, а оказывается, что в лично безответственной сказке правды больше. Вот почему я и называю себя очеркистом: очерк — это форма ближе к себе, к человеку, а поэма ближе к Богу, а раз Богу ближе, то это ближе и к истине, куда правда входит только как часть.

Подкрапивник, серая птичка, чудесно поет для своих ближних у себя под крапивой. А жаворонок поднимается к небу и поет для всех…

Редко я взлетаю наверх, как жаворонок, больше у себя под крапивой пою <зачеркнуто: и благодарю Бога> Как-то страшно взлететь: ведь и ворона сверху орет.

Так сижу я, как птичка на сучку, и распеваю песенку свою Для своих окружающих, а жаворонок поднимается.

605

Так вот и Розанов писал свои «Короба», воображая, что он единственный в поэзии. Нет, он меньше меня мог взлететь, но больше меня стремился к правде, и эта правда связала его, и он стал поэтом-юродом158.

Взять Бунина — вот жаворонок! и насколько он пишет лучше меня! Но ведь и Лев Толстой пишет куда хуже Бунина, а когда взлетит, то это орел. Да ведь и я даже, когда взлетаю, становлюсь крепче Бунина. Вот почему неплохо тоже держаться ближнего в человеческой правде: трудно подняться к истине, но если поднимешься, то летишь не жаворонком, а птицей орлиной.

О, как мне хочется взлететь, и чувствую, силы достаточно, и в то же время как подумаешь о таком жаворонке, как Барсова: да, подумать только, Барсова за полулитром стоит в очереди! Как об этом подумаешь, страшно станет взлететь: а ну-ка, не долетишь и будешь вороной сверху орать.

Розанов, по признанию его современников, был самым лживым писателем («с органическим пороком», — писал о нем Струве). И как не подумать о лжи, если он об одних и тех же вещах в разных газетах писал противоположные мнения. А между тем это был поэт правды159.

28 Октября. Ляля устроила мне мучительную сцену ревности к Пете и наговорила много неприятных вещей. Я не был ни в чем виноват и чувствовал себя, вероятно, как Вронский, когда на него, глупого, набрасывалась умная Анна Каренина, или, наверно, как А. Толстой при Крандиевской…

Болезнь Ляли состоит в том, что всякое дело свое она выполняет сверх-силами и сама оценивает это обыкновенное дело как сверх-дело. У нее нет благоговейных минут в труде, когда человек, радуясь, перестает тревожиться, отдыхает, сводит концы с концами. Мне казалось, что именно так спокойно и уверенно должны жить религиозные люди и что именно благодаря такому благоговейному труду создавалось доброе в

606

православном быту. С этой точки зрения, вся Лялина деятельность есть не труд, а суета.

Не раз она признавалась мне, что при неравенстве чувств она не могла бы любить, а между тем и я тоже так чувствую, что если бы она перестала любить меня, я бы тоже перестал. Получается любовь, исключающая драму: как только одна сторона перестает, сейчас же и другая отходит. Это же и есть «любовь для себя». Так, наверно, и любовь к Богу бывает такая: Бог любит меня, и я люблю Бога, а оставит Он, и я Его оставляю. Но я не верю, что Ляля такая в существе своем, она видит душу мою в Боге, и это ее любовь, а не то, что она говорит. Ее слова что-нибудь значат лишь при озарениях. Она ужасно много болтает, вернее, рассуждает.

Она не знает того благоговейного чувства в молчании, когда человек вынашивает слово и, как беременная женщина, осторожничает, чтобы не вышло преждевременных родов…

Особенность ее в том, что в себе она настоящая, умная, все понимает, все правильно чувствует, [а] в делах она выходит из себя. И вот Александр Васильевич одно время, как она сама говорит, разлюбил ее за эти «дела» и, только уж когда она его бросила, вдруг понял всю ее в себе. Ляля предупреждает и меня в этом, как бы и со мной того не было, если бы я ее утратил. На это я ответил, что я-то ее «в себе» (т. е. мое выражение: ее душу в Боге) хорошо понимаю, и как раз это меня и расстраивает: кажется, будто она уже вся со мной такая, и если она, бытовая, уйдет от меня, то та останется со мной. — Какая нелепость! — воскликнула она, — выходит, что если я умру, так тебе еще лучше будет. — Конечно, нелепость, — ответил я, — но выходка твоей ревности тоже нелепость. Из этого следует, что тебе надо добиться управления собой, в постоянной борьбе с суетой. — Я это сделаю, как сделала я в отношениях с мамой: нет же у нас с ней больше тех сцен. — И это правда, под угрозой распада нашего союза она переменила отношение к матери. Наверно, и тут мы все уладим.

Моя вина в этой истории состоит только в том, что я при Пете слишком «просто» к ней относился, упустив из виду, что

607

Петю она не знает и, естественно, хочет ему показаться существом высшим для него. Впрочем, я именно и вел все к этому и только разве чуть-чуть вел себя вольно.

29 Октября. После бессонной ночи от спора с Лялей весь день ходил как после тяжелой болезни, а она винилась. Да, совершенно необходимо (и можно, и не трудно) учитывать ее слабости и относиться к ним спокойно. Дело поправимое.

Вечером пришла Зина и была в восторге от рассказов о «маме». В них есть такое простое, о чем я даже и недомечтал, и я в них делал то. что делалось. В этом и состоит секрет настоящего творчества — участвовать деятельно в том, что само делается или, все равно, кто-то делает, или сливать свое «хочется» с тем, что «надо».

Заминка на фронте снижает уверенность в близком конце войны, русские несколько падают духом, а евреи, как говорят, голову поднимают, и опять после некоторого снижения наступают везде и склоняют на все лады родину (наша родина). Было бы очень мудро не давать им выскакивать со своими легкими словами в русском ужасном молчании.

30 Октября. Первый зазимок. Петя уехал в Пушкино и останется там до выздоровления (радикулит).

Так вот что значит «врачу, исцелися сам»: это значит: «Я -это Ты в моем сердце, Возлюбленный»160, или что Бог содержится в «я» и если я люблю, то и Бог меня любит, потому что в любви «я» — это Бог.

С некоторого времени меня преследует А. Н. Толстой в образе повара: я вижу его упитанное, улыбающееся лицо в поварском белом колпаке среди жареных индюшек, которых он ест и сам и другим подает в обилии и говорит: — Чего вы с меня спрашиваете еще, разве так-то плохо? — А вокруг изможденные голодом и злобой лица… — Ну, Ляля, — говорю я, — посмотри, какая у него добродушная морда, покушай немного, ведь очень вкусно, ведь и это Бог дал. — Ляля, улыбаясь, не кушает, а кусочек индюшки завертывает в газету для своих бедных. И, успокоив себя бедными, говорит мне: — А морда его такая меня

608

тоже интересует: очень смешная, и глаза живые, веселые. — Конечно, — отвечаю, — это занятней, чем те обездаренные голодной злобой лица, вроде Бахметьева и др.

Так мы миримся с Толстым, и так он поваром в белом колпаке проходит по советской литературе. И так латинская поговорка «de mortuis aut nihil, aut bene»* переиначивается на живых в том смысле, что и о некоторых живых надо тоже так говорить, как о мертвых: или ничего, или только хорошее.

Хотя, кажется, на свете очень мало таких, как мы двое, чтобы до такой степени друг перед другом были в откровении помыслов, но все-таки, мне думается, до конца открыться друг другу невозможно при всем желании. Как откроешься, если нет средств у живого человека добраться до всей глубины колодца сознания: каждый из нас тратит всю свою жизнь, чтобы добраться туда, а между тем несознаваемая, недосягаемая глубина колодца главным-то образом и определяет наши поступки и помыслы, неуловимые ни собой самим, ни другими.

Я не сомневаюсь в том, что Ляля верит в Христа и знает Его, но это живое чувство до того ревниво к формам его выражения, до того противоречиво в жизни, что, только любя ее, можно не сомневаться в подлинности ее веры даже в Христа.

Больше всего смущает в Ляле ее вечная игра: в жизни она, как талантливая актриса, вполне верит в то, во что играет. Подчас я, несмотря на весь ее героизм в любви, сомневаюсь, не разыгрывает ли она и эту любовь. Именно героизм-то ее и наталкивает меня на эту мысль: так в природе не бывает, так может любить только Божий актер161.

Но что это — Божий актер? Может быть, истинная любовь и есть Божья игра? И в этой игре отношения любящих определяются их соревнованием, как и в театре: актер любит такую актрису, какая, играя с ним, больше других помогает ему играть свою роль?

*De mortuis aut nihil, aut bene (лат.) — о мертвых или ничего, или хорошо.

609

Ну, а я сам-то разве тоже не Божий актер? Разве я выбрал ее не для того, чтобы лучше было вместе играть?

Есть образ любви, столь нам привычный: она любит его даже при всех его слабостях, определяющих его полное ничтожество, любит, как собака хозяина, и все рожает и рожает детей. Этот идеально-собачий образ любви передан нам Ветхим Заветом, поэзией родового строя, и продолжает до сих пор господствовать, хотя и прикрытый не очень прозрачным флером современности. Общий мужчина — не скажем «кобель», и жена его — не скажем «сука», как презрительно говорят иные люди о животных, священных в своей преданности человеку. Мы так не скажем, но…

Любовь как Божественная комедия162 именно и начинается в тот момент, когда кончается та обыкновенная любовь людей как священных животных. Является Утешитель, и начинается игра Божьих актеров перед честной «публикой» священных животных в их чаянии конца,