в воду, но монах ее спихнул.

— А монах был тоже голый? — хохотали дяди мои.

И она, верующая, не обижалась и тоже ела икру. И сами дяди эти, если бы всерьез с ними что-нибудь случилось, тоже бы, наверно, и к старцу пошли и тоже купались бы в св. колодце. Вот и все это язычество наше православное — в икре, в блинах. Купцы все объедались и опивались. Но когда я их теперь поминаю, своих родных дядей, на молитве, то нахожу и у них, и у матери, и у братьев что-то хорошее, общее: все они люди детски-наивные, ходящие в глупости под Всевидящим Оком и знающие в сердце своем, что на Страшном судище Христовом придется рано или поздно им ответить. Их смех над попом и монахом имеет смысл как бы оттяжки этого времени: придет время, и мы там будем, а пока поживем как хочется. Интеллигентское немецкое (Гете) эстетическое и религиозное язычество к этому народному язычеству не имеет никакого отношения, от него у нас только слова.

Поминая на молитве своих покойников, я, как писатель, чувствую себя наследником и культурным выразителем этой объединяющей всех их черты, добродушного юмора у св. колодца, и хорошо понимаю: это происходит не от французского сарказма и не от еврейского скепсиса. Мне думается, что и святые наши не обижаются этим смехом, а скорее даже в виде поощрения простым сердцам сами способны иногда подмигнуть. К этому «язычеству» относится и то, напр., что старец-священник во всенощной, когда подходишь к нему чинно под благословение, потихоньку возьмет и пожмет тебе попросту руку, и т. п. И так, по-моему, и у настоящих святых-православных должно быть милостивое отношение к этому народному и, если хотите, языческому юмору. Так, наверно, через это милостивое отношение святых к простодушию народа совершился переход от культа

616

Богоматери Девы к культу Божьей Матери как Матушки царицы небесной.

Нужно сказать, что весь этот переход совершился не идейно, а вырастает из человека как бы само собой, как из земли. И вот это-то «само собой» из души, как из земли, и особенно ценится в русском народе, и так возникает особая русская добродетель простоты. Так, в числе первейших качеств характеризуемой личности называют: он простой, она простая, это значит — хорошие. Все идейное подлежит контролю этой святой простоты, и все нарочитое, горделивое время испытания ломает вдребезги. Так, напр., была отброшена (даже и самим автором) в свое время книга неоправославия Флоренского «Столп и утверждение истины»169. Одним словом, вся русская православная культура сводится к Ивану Дураку, а что сверх того, то от лукавого. А сколько во время революции было ораторов! И каждый оратор, как вглядишься в его лицо, чувствуешь, он сам смеется над своей важностью. И у нас в Союзе только глупый, вроде, бывало, Ставского, говорит вполне серьезно, а, напр., Фадеев всегда, кажется, готов подмигнуть, а Толстой откровенно сам над собой хохочет и сам перед собой строит рожи. Я всегда имею успех, потому что умею всякую условность сбросить с себя и говорить в обществе по-домашнему.

4 Ноября. Без результата. Ждала Москва на конференцию Рузвельта, а он не приехал. Вышло без Рузвельта. — Без рузвельтации вышла конференция, — острит Москва.

Русский неглупый и дельный человек в старину любил умом своим поиграть и вызвать на игру такую собеседника. Так вот вчера затащил меня Лева к Григорьеву Сергею Тимофеевичу; тот пригляделся ко мне, и вижу — до смерти ему хочется узнать, как я ориентируюсь в современности. Старый умник, чтобы выведать мои позиции, а потом повести свое наступление, так начал:

— За время войны я пытался пророчествовать и у меня это не раз выходило, а теперь все спуталось, все нити потерял, как ни думаю, все выходит безрузвельтации.

— Знаю, — подумал я, — старый умник — и хорошо понимаю тебя: никаким расчетом тут теперь ты не возьмешь, и не тебе быть пророком по нашему времени.

617

— Как вы ориентируетесь? — спрашивает он.

— Вы, наверно, о конце войны? — сказал я. И чтобы сразу сбить его, выпалил:

— Думаю, что до конца столетия война не кончится.

Выстрел мой попал в цель. Старик взыграл:

— Вот это так!

— Но я не удручаюсь, — продолжал я, — концы войны вижу часто. Вот баба одна ждала, ждала… Да зачем тебе конец-то, спрашиваю, как зачем, говорит, хозяина жду. Вскоре поле этого разговора приходит хозяин без руки и с белым билетом, вчистую. Ну вот, говорю ей, хозяин пришел, вот, значит, тебе и ждать нечего конца, кончилась твоя война. Кончилась, отвечает радостная баба, теперь опять будем жить. И я за нее порадовался. А вчера прихожу в «Советский писатель», там мне говорят, что книжка моя о радости «Фацелия» напечатана, та самая книжка, которую именно за радость и запретили перед войной. Война на носу, писали о ней, а он радуется. Теперь же понадобилась радость, и книжку напечатали, и в ней о войне ни слова, как будто она давно кончилась. Весь день я ходил радостный, и в моей душе это было концом войны, и я смотрел на улице людей и по себе узнавал тех, у кого радость, и значит, конец войны: тот что-то раздобыл, тот выдумал, тот орден получил, там девушка туфельки достала.

— Туфельки, туфельки, — хихикал старый сатир, — а кругом страдание.

— Страдание, — ответил я, — не характерно для времени, с этим я покончил, как баба с войной, пусть война — хозяин пришел, пусть страданье — а я буду вестником радости.

— Так это эгоизм?

— Нет, это милосердие.

На этих словах вошел Володя Елагин и еще кто-то, и разговор наш остановился. Но, выйдя на улицу, я вспомнил себя всего, как писателя: именно, что я все свои 40 лет писательства писал о радости. Знаю, и всегда это знал и терзался, что меньше, много меньше давал, чем дано мне, но теперь ясно мне было, что может быть потому и мало давал, что писал только о радости, что, может быть, в этом я единственный писатель, и что быть таким очень трудно.

618

Да, да! Теперь понимаю вполне ад таких людей, как Григорьев. Он по природе своей рационалист и стремится для спасения людей что-то выдумать, изобрести. В сущности, он на тех же пружинах стоит, как большевики, но не большевик и не личник, как я: он и не может быть личником, потому что по природе своей умник, изобретатель, строитель и втайне хочет господствовать.

Читал «Ифигению» Еврипида170 и раздумывал о том, как теперь нам стал близок эллинский мир. Я не говорю о мифах, о той серьезности переживаний, которая вызывает на свет эти мифы. Появление таких же рабов, как в Элладе — рабочие и специалисты, и господ — «организаторы», и боги бессмертные -абстрактные существа «пролетарии», так серьезность переживания распределяет людей в вечные классы. <Зачеркнуто: А жертвы>, и алтари, и жрецы, и жрицы.

Организатор — центральная фигура современности.

Не упустить из виду любовь — соревнование полов в равенстве. (Доброта и жестокость Ляли попеременно в движении, и что-то не пойму, не могу ухватить.)

«По песенке, как по лесенке» – это самое первое начало правдания радости (личности).

Разбирая отношения в моей старой семье, Ляля говорила, что в существе этих отношений много сходного с семьей Льва Толстого, — только пониже разбором. — Повыше? — поправил я. — Ну, в том смысле, что там графы, а у вас мужики. — Значит, -повыше, — повторил я.

Вчера я говорил Григорьеву, что радость моя явилась в страданиях, но из этого вовсе не следует, что нужно искать страданий для радости… Напротив, именно в борьбе со страданьем, как средство против их зла, я рождал это добро: радость.

Он сказал:

— Это личный выход, я сорок лет тому назад считал это выходом, но теперь все против этого.

619

— Неправда, сорок лет тому назад личный выход видели в страдании. Но теперь время переменилось, теперь личный выход стал в радости и среди всех. Надо считаться со временем и понимать его. Раньше лучшее свое люди вкладывали в жажду страданий: только бы пострадать! И брали на себя бремя (Каляев брал бомбу, Толстой — пахал). Теперь время подходит выхода из страданий, и каждый лично (а не общественно) должен найти свой путь к радости.

На 8-й симфонии Шостаковича. Это музыкальный миф о современной войне, вещь настоящая, без подтяжек. Я пришел на симфонию, простояв с женой проф. Виппер 5 часов за колбасой, был измучен глупостью положения, болела спина, и после симфонии пришел домой свежий, как после всенощной. Сам Шостакович маленький человечек, издали будто гимназист 6 класса, капризное дитя современности, вместивший в себя весь ад жизни с мечтой о выходе в рай. Но то ли будет, когда люди пробудятся!

Публике, кажется, симфония не очень понравилась, а может быть, еще не разобрались и были в недоумении.

5 Ноября. Хватил мороз, но день солнечный, и радиаторы нашего отопления, слава Богу, потеплели: начинают топить. Но все еще ходим все в валенках.

Дела: 1) Леве о ремонте машинки, 2) ремонт пера, 3) определиться в ЦДРИ, 4) приезд Пети (возможный). Выкупить бензин. 5) Ремонт машины.

Собирался в старое время человек [верующий по обету] сходить пешком за 2 тысячи верст в Соловки. И когда собрался, туда провели железную дорогу: идти полгода, ехать три дня. Поехать легко, обет теряет смысл, пойти — бессмысленно перед Богом. Поехать или пойти? Стал ждать, как люди. И дождался: люди поехали. Это к мысли о том, когда человеку определиться на подвиг, и когда подвиг ищет другую точку приложения, а здесь вместо подвига тащит буксир.

Время меняет точку применения силы подвига. Нельзя тратить силу личного подвига там, где это можно сделать трактором. Значит, чтобы найти точку приложения силы личного

620

подвига, надо понять время, или иначе: надо быть современным.

А что это значит быть современным? В мое время мы, мальчики, именно для этого пичкали себя книгами и стремились «все знать». Когда прошло время юности, мы поняли, что добытые знания не дали ответа на наши вопросы, что ценным было лишь скрытое в этом стремлении к знанию желание познать себя самого. И, выходя из юности, мы познавали себя через любовь. Значит, чтобы понять время или быть современным, надо понять самого себя через любовь, и что знание без любви не может сделать современным, и что только одна любовь определяет точку применения силы подвига.

Подмена любви верой в знание привела к подмене личного усилия переменой внешних условий существования.

Вследствие этого стремление