познать себя подменялось техникой, и машина сделалась идолом, противопоставленным личности.
Люди, утратив понимание личных отношений, отдались во власть идолов: так произошла подмена культуры, как связи между людьми, цивилизацией, связью вещей.
И так вера в знание, поднимающее личность человека ввысь (самолет), стало орудием смерти личности.
Капитализм (по Марксу) и есть система фетиширования производимых человеком вещей или подмены культуры цивилизацией. С этим спорить нельзя. Мы спорим с тем, что социализм и коммунизм в движении человека к себе самому, т. е. к личности, уповает целиком на изменение внешних условий существования, а не делает это путем движения самой личности.
Вследствие этого личность и попадает в социализме в еще большую зависимость, чем при капитализме, значит, сила личного подвига заменяется принудительной силой общества еще в большей степени: общество, как организм, заменяется обществом-машиной, а страдающий раб становится рабом благополучным. Таким образом, социализм имеет своим идеалом благополучного раба (стахановцы), а не творческую личность в ее движении от страдания к радости.
621
У нас принимают социализм, как необходимый этап от разлагающегося капитализма (война) к лучшему будущему, проще сказать, как неизбежное зло, и в это верит огромное большинство. Мы в этом загипнотизированы и готовы за это умереть. Перед «свободомыслящим» остается вопрос: нет ли в самой системе капитализма своих собственных средств для освобождения личности от машинного рабства к самоопределению? Он, иностранец, конечно, пожалуй, скажет: личность при системе капиталистической машинизации есть все-таки некоторая несовершенная реальность, тогда как при социализме она должна для того, чтобы возродиться, совершенно исчезнуть. Что-то вроде самоубийства с целью загробного возрождения.
Значит, весь спор капиталистов и коммунистов относится к спору о вере: одни верят в наличие реальной человеческой, способной к развитию личности, которая в совокупности с такими же личностями, пребывающими во всех классах общества, переменила к лучшему условия высшего своего существования; другие утверждают, что личность зависима от внешних условий и верят, пропуская наличие живой реальной личности, в то, что новые лучшие условия создадут новые личности. Таким образом, реальностью становится не личность, не зависимая от положения в классах общества, а человечество как среда, порождающая феномены (личности).
Итак, в этой войне принимают участие боги и, может быть, даже и конечно, так воюют боги между собой: Рузвельт, Гитлер и Сталин, прямые выразители воли этих богов. В настоящее время фактический зачинщик войны Гитлер выходит из строя, <зачернуто: потому что защита его основных идей войны...> … наши русские делаются националистическими социалистами в чистом виде, а не в смешанном, как у Гитлера.
Национальность у Сталина перестает быть узкой германской: здесь всякая национальность является воплощением социализма.
У Рузвельта цель защиты личности, независимой от нации, положения, класса: творческой личности.
Мировая война теперь в сущности своей происходит между Америкой и системой капитализма, питающей личность, и
622
Россией, питающей внешнюю среду, как абстрактное человечество без отношения к личности. В дальнейшем ходе войны вопрос сводится к форме войны: будет ли война продолжаться в настоящей ее форме, или в форме какой-нибудь новой, экономической, неопределимой в настоящее время.
NB. Все это написанное имеет смысл только для себя как леса: без этих лесов я не могу думать дальше.
Характерно в этой войне, что Рузвельт открыто является защитником религии, питающей личность, а Сталин, уступая внешнему давлению Рузвельта, лишь допускает религию, втайне являясь ее непримиримым врагом (личность-феномен).
То, о чем я пишу сейчас, есть то, чем я живу, я не пишу, а достаю из себя то общее, что движет мною для личного своего рассмотрения и проверки. В большинстве случаев достаешь из себя такое, что при проверке оказывается глупостью.
Сегодня я говорил некоему Саакову, директору ЦДРИ, что писать очень приятно и легко, трудно удерживаться от писания и беречь свои мысли, чтобы их сгустить: чем меньше писать, тем гуще и сильнее выходит. И трудность писания, его подвиг состоит в том, чтобы строить плотину потоку слов и регулировать спуск их.
6 Ноября. Морозное утро, солнце. Радио жует конференцию.
Не забывается, как во время конференции два какие-то иностранца из членов посольства в полувоенной форме (возможно, охранники, или повара, или что-то вроде этого) шли по Москве в ногу и точно между белыми шашками пешеходов. Шли они, чистые-чистые, выпятив груди, сытые, довольные, и все-то все глядели на них и улыбались. — Почище наших, — говорили одни. — Они и природой почище. Наши военные Ми-тюхи171 при встрече улыбались на них. И все кругом казались такими пыльными, истрепанными и оказывалось нам самим, что Бог знает, до чего мы дошли!
623
По пути в ЦДРИ (обед) за мостом увидел скопление народа возле громкоговорителя. Слышались позывные: «Широка страна моя родная». В 4-20 радио передало о взятии Киева.
Вечером у Шишкова в очень плохой передаче слышал речь Сталина, оправдавшую оптимизм Рыбникова. Раздумье об этом вечном легкомысленном оптимизме русского народа и таком же вечном мелком скептицизме еврея. Этот полевой оптимизм соответствует географической обширности страны и пессимизм — безземельности еврейского народа.
7 Ноября. Мороз при солнце в теневых местах белым пролежал до ночи и ночь пережил.
Солнце, утренний мороз на крышах, как снег. В первый раз теперь в Октябрьскую годовщину пришел такой сияющий день в соответствии с делами большевиков: встала слава и на такой крови! Ляля остается верна себе и ни малейшего интереса не оказывает к победе. Она последовательна тем, что не как прочие… не включает внешние изменения жизни — отказывает внешним событиям в своем моральном признании. С обыкновенными людьми постоянно бывает так, что когда внешние события им на пользу — это они называют добром, а когда события во вред — злом. Ляля от этой морали отказывается.
Толстой сутки тому назад получил приглашение на прием в Кремль с указанием на повестке: мужчины во фраках, дамы -в бальных платьях. Шишков мне шепнул: — Обидели нас, стариков. — Меня нет, — ответил я, — искренно говорю: не заслужил.
Историческая справка: был ли после Пушкина кто-нибудь из писателей на приеме при дворе?
Фрак и бальное платье Толстым сшили в одни сутки.
Толстой был в эмиграции, с ним были Бунин, Ремизов, Мережковский — все очень умные, очень образованные и любящие свою родину люди, но почему только один Толстой догадался вернуться на родину и один из всех выжил и сохранился писателем? Ответ ясен: выживают не лучшие.
624
Брат жены Шишкова, какой-то молодой капитан Михаил Михайлович рассказывал о войне ужасы и между прочим, как они под Ленинградом, обливая на морозе груды сложенных трупов водой, делали из них прикрытие. — На войне, — спросили его, — лишаешься чувства страха и жалости к мертвым? -Нет, — ответил он, — на войне люди очень привыкают друг ко другу, очень скоро сживаются и расставаться бывает и жалко, и страшно: там у людей очень много дружбы, и я верю, что это они привезут к нам ее после войны.
Гуляя от головной боли, завернул к Ивану Воину к «Достойной»172 и сразу пришел в умное настроение души, чувствовал всем своим существом, что только здесь молящийся человек соответствует тем, кто впереди на войне.
Бедная Ляля, ей хочется почета для меня, и еще ей хочется того самого, чего не мог я всю жизнь получить и что так просто дается другим. Я, может быть, и писать-то начал, чтобы это найти в себе и, казалось, даже и нашел: славу и Лялю. Но вот оказывается, чего-то и тут не хватает с точки зрения любящей женщины. Вот все-таки у Толстого есть это все. Не знаю, как это «все» назвать, как определить, но оно вполне соответствует ее женской душе: по всей полноте ее любви ко мне у нее не хватает от меня ребеночка. Такого же ребеночка не хватает и в моей славе: моя слава какая-то монашеская.
Среди людей я всегда был, как, помнится, один послушник в Жабынской пустыни173. Помнится, мы стояли с ним на берегу Оки, и с той стороны, из деревни, несутся к нам звуки деревенского праздника. Послушник мне и говорит: — Дух у нас в келье складывается особенно. Ведь я вот тоже из деревни и тоже гулял на улице. А пожил в монастыре и страшно кажется теперь туда попасть, и звуки эти, песни и все страшно, будто какие-то животные.
Страшно, нехорошо, а втайне хочется. Мне кажется, я с этим чувством послушника, слушающего со страхом песни родного села, я так и родился на свет. Не случайно пришлась мне в лице Ефр. Павл. такая жена, с которой я никуда не мог показаться в обществе. Не случайно и Ляля нашлась, она хотя и из общества,
625
но у нее тоже такая душа, как у меня, и недаром она любила монаха. Какое-то у обоих нас промежуточное положение: и в келье холодно, и страшен козлиный гам за рекой из родного села.
Вчера говорили с капитаном об ужасах на передовых позициях. — А что, — спросил я, — мы с вами выберем, испытание голодом, как в Ленинграде, или там на позициях? — Конечно, на позициях! — не раздумывая, сказал капитан. Это потому, что там, на позициях, перед лицом смерти люди сдружаются, а от голода спасаются поодиночке, и каждый, [как] мышь в наводнение, ищет отдельного спасения.
Есть — и много их, мечтателей из работников искусства, уповающих на конец войны: они будут творить после конца. Им никогда не дождаться такого конца! Я же уповаю не на конец, а на то время, когда от войны сварится весь человек для новой, доступной и мне, старику, формы жизни. Это будет что-то вроде «ныне отпущаеши»174.
8 Ноября. Вчера, вспоминая прежние парады, я вышел утром на Красную площадь, там было пусто. Стояли кое-где милиционеры. Какой-то странник в ушанке с большой палкой переходил площадь. На тонкой веревочке рядом с ним шла коза, видно, очень ручная, постоянный друг этого странника. Он прошел площадь, спустился вниз к набережной и спокойно дошел до Каменного моста, и по мосту свернул в Замоскворечье, и там скрылся где-то на Б. Полянке между домами. Казалось, странник с козой в это утро, выйдя откуда-то, переходил Москву, чтобы снова выйти в большое пространство. Проводив глазами странника, я вспомнил в нем героя моего романа «Кащеева цепь»: не он ли, этот Алпатов, переходит Москву в знаменательный день 7 ноября? Не пора ли мне взяться за дело и рассказать его историю с тех пор, как я остановился…
Вчера, 7-го, при ярком небе до восхода на крышах белый мороз. Когда солнце взошло, мороз стал сходить и крыши чернеть.
626
Но городские дома все разные высотой: большие дома бросают тень на малые, и так есть дома
