снег. Ночь прошла без снежинки. Классическая пороша должна быть. Петя с вечера ушел на Купань бить лося.
Читаю «Типикон», и вся служба церковная является,мне диалектическим раскрытием словесных судорог царя Давида и молчания рождающей Девы (Слово стало плотью).
642
И все пришло от евреев: вся духовная культура! И сейчас с материальной стороны кто побеждает мир? Америка, а в Америке евреи. Мир-то человеческий оказывается какой маленький!
Скоро будет (январь 1944) четвертая годовщина жизни нашей с Лялей: четыре года каких! За эти четыре года она, как охотник на зайцев, обошла меня со всех сторон, и я, как зайчик, лежу где-то во мху под елочкой и наблюдаю удивленно, как она меня кругом со всех сторон вкладывает. Впрочем, мне это только приятно, потому что чувствую в себе какое-то «я-сам», свободное от оклада. Мало того! Я и в ней это же самое чувствую, и мы с ней в этом равные, и еще больше: не будь этого «я сам» во мне, она не стала бы меня складывать, а я ее.
Клубок. Валил снег вчера, валил сегодня весь день, и лес наш совсем завалило, лес стал глухой.
— Какое это счастье, — сказала Ляля, — сидеть в тепле одним и смотреть, как падает снег! Тебе это вышла награда за твою мучительную борьбу.
— Мне моя борьба, — ответил я, — была в охоту, а вот тебе, да, за твое страданье, правда, это счастье.
— Да, я совсем счастлива! Давай шерсть разматывать, — предложила она.
И мы стали, глядя на падающий снег, распускать кофточку, она распускала и связывала нитки, я наматывал. Снег падал, клубок мой рос и рос, время незаметно проходило, как будто время, грызущее сердце, покинуло нас и сматывалось на клубок. Стало темнеть.
— Я как-то не чувствую времени, — сказал я.
— А это же и есть счастье — не чувствовать времени: мы наше время сматываем на клубок.
Мы зажгли лампу и продолжали наматывать, и время шло, и мы его не чувствовали. Потом стало клонить ко сну. Мы уснули, а клубок вырос до огромных размеров. И спали мы долго, может быть, мы столетья спали блаженные, а наше злое время отдельно от нас все моталось и моталось в огромный клубок.
И сколько снегу нападало. И весь лес стал глухой.
643
2 Декабря. Теплый снег в такой массе испугал зайцев, и ночью, хотя снега и не было, но они не вышли. И зайцы даже лежали, когда еще в полной темноте и тишине этот человек вышел из дома в лес и прислонился к дереву. То, что он делал в этот заутренний час было, с точки зрения «всех», бесполезно и бессмысленно. Именно, что он шептал какие-то слова с верой, будто эти слова, произносимые им в этой лесной тайне, войдут в жизнь, воплотятся и будут двигать людьми.
Военный рассказ: шофер так относился к своей жене и ребенку, что заглядывал домой, чтобы стянуть что-нибудь. Дома почти и не жил, и домашние даже не знали, как и когда он попал на войну. И вот он приходит на побывку и так переделался, что не наглядится на жену и носит ребенка по улице и просит прощения. Оказалось, что он в отпуск ушел незаконно, его назначили в штрафную роту, и он скоро был убит.
3 Декабря. Сильнейшая метель с утра. Свету не видно. Рассветало в лесу не как всегда, через светлые небеса за лесом, а прямо внутри леса само от себя. Через это стволы сосен, наполовину опушенные белым, казались гигантскими.
Завтра попробуем уехать из Усолья, если одолеем сугробы.
Но забыли мы, что осияно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это — Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
(Гумилев)186
Из вечера стихов, прочитанных Лялей 4-го декабря, когда оказалось, что из Усолья в такую метель нельзя выбраться.,
Петя клеит резиновые сапоги, Ляля читает стихи Гумилева и, прочитав одно стихотворение, спрашивает меня:
644
— Ты, наверно, видел Гумилева, скажи, какой Гумилев?
— Я видел его раз…
— Валерия Дмитриевна, — полушепотом спрашивает Петя, -мне нужно гвоздиков, где у вас гвоздики?
— Сейчас, — отвечает она ему.
И мне:
— Где ты его видел?
— Видел я его у Манасеиной, редактора детского журнала «Тропинка»187, за столом сидела, разливая чай, Манасеина и рядом с ней Поликсена Соловьева.
— Поищите, Петя, гвоздики, на столе в той комнате, в баночке от американского консерва. — Поликсена — это сестра Владимира Соловьева. Какая она?
— Стриженая дама лет под сорок, лицо удлиненное, глаза Соловьева — большие карие.
— Валерия Дмитриевна, — шепчет Петя из другой комнаты, -баночка от консерва пустая.
— Ах, я забыла, Петя, гвоздики я уложила. Сейчас приду. И оставляет меня. От нечего делать я беру корочку хлеба, жую.
— Ну, так что же, Поликсена, а что дальше?
— Дальше раздается звонок. Это, наверно, Гумилев, сказала Манасеина. Вошел Толстой. И т. д.
(Записываю на память о мелькнувшем плане изображения домашней застольной беседы в двух, трех или больше планах. Мысль, перебиваемая необходимой хозяйственной суетой. Специальная дама-хозяйка, задающая формальные вопросы, на которые отвечать надо ловко, на лету. Чуть серьезно — и попадешься. Типичная Нат. Арк. — губернская светская дама.)
4 Декабря. Метель на вторые сутки ослабела. Берем с собой лопату и постараемся пробиться через сугробы. В последний час перед отъездом пришли девки и принесли нам за фотографии, сделанные в августе, хлеб и деньги. Это подстегнуло меня, чтобы не бросать фотографию, а зимой этой подготовиться к весне. (Значит, по приезде в Москву помнить о трех вещах: 1) избегать спора с Лялей. 2) Не соблазняться ни в каких случаях даже на одну папироску. 3) Наладить фотографию в Москве.)
645
Когда принесли хлеб и деньги, Ляля сказала:
— Вот, Бог послал!
А Петя, укладываясь, пробурчал:
— Послал фотоаппарат.
— Ляля, — поднял я Петино ворчанье, — ты слышала? Петя сейчас сказал, что не Бог послал, а фотоаппарат.
— Ну что же: это два понимания, одно через мотивы, другое через вещи. Сейчас, может быть, вся война проходит как спор культуры с цивилизацией.
И пошло, и пошло… Петя уперся, было, в природу, как в средство спасения культуры.
— А все равно и природа не спасет, если делать ее фетишем, не все ли равно, летать на самолете по чужому велению или землю пахать без Бога, как и снимать фотокарточки, а с Богом везде и всюду, чем бы ни занялся — все будет культура, значит -связь между людьми и любовь, вот почему мы говорим: Бог послал нам хлеб и деньги.
После рассвета началась опять снежная вьюга. Пробовали уехать и не могли выбраться даже из Усолья. Ляля вечером читала стихи.
Говорили об устройстве на Торговище возле Хмельников.
(Подготовить фототехнику, спиннинг, пчелиные отводки и пр.)
5 Декабря. Снежная метель продолжается на третьи сутки. Мы попали в мышеловку и сидим, готовые к отъезду. Необходимы два условия для выезда: 1) прекращение снега, 2) проход грузовой машины.
К вечеру прошло сразу 6 машин. Мы быстро уложились и распростились с Усольем. Около 12 ночи приехали в совхоз Пушкино.
У Пети в семье скарлатина: Ия с Сережей в больнице. Ввиду Лялиного горла, ночевали у Портновой. Эта умная Нина выросла из беспризорства и так, хлебнув в жизни всего горького, с подозрением относится ко всему «сладкому» в жизни. Из этого чувства подозрения всей жизни в обмане, вырастает тот путь общественного долга, которым жили наши старые революционеры до самого Ленина и его комсомола.
646
Ляля подходит к заподозриванию радости жизни религиозным путем, но психологически, конечно, исход этого чувства в личном страдании. На этом вырастает вся религиозная и революционная мораль: неприятие жизни земной в том виде, как она дана, и неизбежная необходимость личного воздействия на нее.
Вся моя жизнь как художника была вечной борьбой с этой моралью, точно так же, как было у Пушкина, Толстого, Гоголя (Декабристы, Чертков, о. Матвей).
Каким-то чудесным образом так сошлось, что у Ляли в душе не заглох живой родник радости жизни — безотносительный, и в то же время она обладает полнотой морали в смысле контроля поведения. К сожалению, Ляля, сама лично не связанная с искусством, выключается из этой неслиянности ликов искусства и морали — и становится обычной моралисткой.
Обе женщины, Ляля и Нина, напали на меня за Петю. Нина сказала, что я испортил Петю своими приманками к охоте и жизни вольной и независимой.
— Вы-то сами, — говорила она, — я понимаю, имели право на охоту, поэзию, свободу: вы подошли к этому… Но зачем вы сманивали сына своего на этот путь жизни без страдания? Сын ваш должен был пострадать лично, как все мы: у нас не на кого было надеяться.
— Кроме как на себя, — подсказал я.
— Зачем именно на себя, — сказала Ляля.
— Ты хочешь сказать, на Бога, но ведь Нина комсомолка.
— Все равно, и комсомолка. Не на Бога, так на любовь.
— На ближнего, — ответила Нина.
— А кто ваш ближний? — спросил я.
— Правильный ответ, — подхватила Ляля, — может быть, «*• именно в простоте такого ответа и заключается правда.
Так обе соединились против меня: беспризорница Нина — за то, что я не бросил сына своего на самоопределение. Ляля — за то, что я был ему в своей личности образцом поведения, но не учил словом, обращенным к нему самому.
И я оставался [виноватым], как всегда с такими хорошими людьми, что не могу, как они, определить свои отношения к ближнему непосредственно — из-за каких-то смутных обязательств
647
к Дальнему. Знаю, что не могу оправдаться перед ними «художником» (какой я художник), но в то же время знаю, что если не оправдывает меня сделанное, то, кажется, в будущем оправдает, и нельзя это будущее бросить. А в этой мечте о Дальнем забота о ближнем проваливается, как в решето.
Конечно, все-таки очень-очень хорошо, что Нина и Ляля судят меня с точки зрения морали ближнего, что бы это было, если бы все прощали мне, как художнику. Теперь я слышу их голос: сотням тысяч тебе далеких людей ты, как близкий друг, показал радостные огни впереди, но единственному твоему ближнему ты не мог сказать властного слова, чтобы он мог устроить жизнь свою по правде.
6 Декабря. Проснулись в 6 утра под хрип радио. Так вышло, что когда приехали в глушь, так огорошили вестью об урезке хлеба и через это спустили настроение донизу, а приблизились к столице — узнали о конференции в Тегеране188 — и опять ничего, хорошо и можно жить.
Часов в 11 утра приехали, поели,
