как вступление к рассказам года 42-го. Свое собственное «я» в плохом

107

сне этой ночи представлялось как средоточие борьбы за «собственность», как силы центростремительной и силы центробежной («не от мира сего»).

Еврей с бельмом рассказывал, что однажды в Москве он собрал свой хлам, сжег его в плите, и другие жильцы воспользовались его теплом и сварили себе обеды. На другой день его примеру последовал другой жилец, да так и пошло, а когда свое сожгли, стали разбирать заборы, воровать, добывать всякими способами и за этим делом сдружились, и всю зиму было неплохо.

Приехали в Москву в 2 дня. Остановились у матери Кононова Марии Дмитриевны, на Мещанской, сложили вещи у нее и поехали в Хлебный к Раттаю и потом в Союз [писателей].

Раттай, увидев нас, не выразил на своем бритом лице ни печали, ни радости. Это объясняется тем, что он был взволнован внутри какими-то переживаемыми им событиями и держал себя изнутри… После оказалось, что под влиянием расстройства транспорта, голода в Москве, начала эпидемии сыпняка он начинал менять свои патриотические советские убеждения. Но это мы после узнали…

В Союзе мы увидели толкучку, и не сразу я разобрал в ней знакомых. — Да мы ли это, — сказал я, — может быть, тут какое-нибудь другое учреждение, а Союз писателей куда-нибудь перевели?

Но тут подошла к нам некрасивая блондинка с мелкими чертами лица, неправильными и запутанными. Это была Елена Исааковна Уфлянд. Она быстро ориентировала нас, как нам устроиться в столовой, как вообще раздобыть себе продовольствие, посоветовала пробиться к литерным обедам, предоставляемым 35-ти счастливцам, называемым «тридцатипятника-ми» (урки). Она обещала достать нам постного масла и т. п. «Рука дающего не оскудевает»95, — сказала она и тут же вспомнила отца своего (наверно раввина), который завещал ей непременно десятую часть своего дохода отдавать бедным. — Рука дающего не оскудевает, — повторяла Елена Исааковна. И приводила

108

в пример наше время. У нее небольшая квартирка, но она всем дает приют у себя. Однажды жили у нее фронтовики, и она с ними делилась своими достатками. Потом они уехали на фронт, и прошло много времени, они не давали о себе знать. Странно ей это было, потому что теперь каждый же знает, что именно фронт кормит тыл, а не как раньше было, тыл — фронт. Прошло длительное время, посылочки с фронта, очевидно, скоплялись на почте, и вдруг сразу пришло десятки посылок с маслом, с сахаром и крупой. Вот то-то радость была. — Да, воистину, — сказала Е. И., — это золотое правило: рука дающего не оскудевает. После того Е. И. многому нас и научила и повела к Скосыреву, который работал за больного Фадеева. Мы спросили его о ночлеге, он ответил, что никаких ночлегов, ни гостиниц и т. п., но в конце концов все как-то устраиваются, и мы тоже устроимся хотя бы на тех же диванах в Союзе, но в первую очередь надо устроить вот тех. И он указал на двух мертвенного вида людей, профессоров из Ленинграда. Потом под водительством Е. мы перешли в клуб и часа два сидели в ожидании жалкого обеда. Тут встретили Кожевникова, который, оказалось, работал все лето в колхозе и наработал себе много муки. Он высказал нам свое соображение о том, что едва ли немцы пойдут на Москву, а скорее всего через Турцию в расчете, что Ирак дешевле Ростова. В толпе промелькнул Новиков-Прибой с ведерочкой: так он потихонечку через поваров получает литерный обед. Я догнал его. Он меня ввел в какую-то клетушку и там дал выпить водочки: до чего ж человек приспособился.

Мы долго сидели среди этой толкучки, часа два: очевидно, кухня слабо работала. Однажды раздалось: — Четыре вторых и пирожки Симонову. И официант над головами нашими понес куда-то наверх в «литерную» обед Симонову. — А кто это Симонов? — Как же вы не знаете: это новая знаменитость в стихах и прозе.

Ночевать пришлось у Кононовых.

22 Марта. Сороки. Сильно потеплело.

Марья Дмитриевна, старушка, приветствовала мое раннее вставанье словами: — Ранняя птичка нос прочищает, а поздняя только глаза продирает.

109

Вчера мы узнали о смерти Чувиляева и решили с утра навестить Анну Дмитриевну. Жизнь губернаторши и костромского лесовика с его «чувилями»*. Смерть их разлучила: в морге, увидев мужа, она вскрикнула: — Не он, не он! — Служащий подошел к ней с запиской и, показав, сказал: — Нет, это в точности он. И когда последний долг выполнила, стала спокойной, сделалась губернаторшей, решила собрать сестер, словом, возвратиться к себе, в своей род, к своим привычкам. Смерть исправила ошибку. Мы поцеловались с губернаторшей, по-видимому, в последний раз.

Подняли вопрос о прописке в Лаврушинском (во время паники нас выписали) у Ильи Андреича, похожего теперь на позднеосенний, хваченный морозами, серый гриб. Замошкина не застали.

Вечером у Барютиных. Мы поделились картошкой с милыми людьми, и трудно описать, чего стоило им устроить нам спокойный вечер с чаем и музыкой. Эта попытка создать старинный русский уют семейный в такое окаянное время трогательна и чудесна.

Рассказ Жени о весне в голодной Москве. Какая-то огромная мрачная очередь, полное молчание измученных заботами и голодом людей. Вдруг крикнула по-весеннему ворона. И кто-то вскрикнул в очереди: — Батюшки, ворона проснулась! — Все засмеялись, все оглянулись по направлению вороньего крика и заговорили о весне, понимая, что пусть у людей нет ничего, а в природе весна, та самая весна, которую когда-то любили, когда-то ждали…

Узнали, что в Ленинграде умирало людей до 12 тыс. в день, и их складывали штабелями на кладбищах.

На Лаврушинском вокруг нашего дома все разрушено. Флигель, в который еще при нас тогда бомба попала, когда-то так трогательно чинился под новыми ежедневно падающими бомбами,

*Чувиль — жаворонок; этнографы связывают «чувиль» с весенними заклинками на прилет птиц, в это время пекут из теста «жаворонков» («чувильки»).

110

теперь стоит недоделанный: видно бились, бились за жизнь и бросили. Так и человек, очевидно, бросается…

Снег толстыми слоями лежит на крышах. Но коты от голода, страшного холода этой зимы куда-то исчезли. Видел одного кота, живущего в печке, исхудалого, а люди в той же холодной квартире жили и не очень ежились. Вот и говорят в благополучии: живуч как кошка. Наверно теперь у кошек в неблагополучии говорят: живуч, как человек.

Принуждены ночевать опять у Кононовых. Старушкин старший сын, инженер, неглупый, умеючи рассказал нам о германских «зверствах». Это было началом утоления нашего голода по правде: собственно нового мы ничего не узнавали, но только получали подтверждение нашим догадкам. Страшный рассказ о поле, усеянном тысячами трупов за один день. А ночью валом валил снег, и утром под глубоким снегом было все скрыто, только кое-где торчали человеческие руки и ноги. И вот теперь подходит весна.

23 Марта. Легкий мороз-утренник. Перебрались жить на Лаврушинский в квартиру Ляшко. Навестили свою квартиру и вошли в нее, как в склеп.

Вчера без света (нет маскировки).

Ляля только тем и замечательна, что в чувстве своей женственности никому не поддавалась и умела отстоять свои права на материнство, не отдаваясь свойственному всем женщинам обману и поглощаемым обманом. С этой только точки зрения становится понятным ее дикая выходка в избрании себе мужем Ал. Вас.

Мне думается теперь, что самое чувство собственности, столь губительно распространенное в мире, источником своим имеет падение женщины, которая в обмане своем не возвышает мужчину, а складывается с его слепой волей в слепое размножение. Если же при этом обмане оказывается, что и мужчина-то сдал, то она обращает мужа в бабу.

Лялина жизнь есть борьба за женщину в ее сокровенном значении, как материнство личности <приписка: духовное материнство>

111

Читаю вновь Джеффериса96 и понимаю все больше и больше, почему Хаксли поднял вопрос о родстве его со мной. Мы с ним тем родственны, что понимаем природу вроде как бы отражение «я» человеческого Духа: смотришь в природу и видишь вечность своего «я», своей души. И тогда является мысль об источнике могущества человека, если он слепую силу свою, направленную целиком на борьбу с природой в достижении господства над ней переносит на собственную душу.

При этом является вопрос: — А разве не о том же самом говорят индусы и отцы нашей церкви?

Первый ответ на этот вопрос заключается в том, что, конечно, в том опыте есть все, заключенное в книгах Ницше, Метерлинка, Джеффериса и, конечно, меня, их соратника.

Но церковь, почему-то падая в влиянии, не могла воспользоваться ценным опытом отцов и забросила этот опыт, и веяние подвига духа заросло, как могила, сорной травой. Однако, сквозь мусор, и пепел, и грязь цивилизации из-под низу по-своему, минуя прямое влияние церкви и в ней погребенных отцов, начинает в поэзии пробиваться зеленая трава новой жизни. Эти первые ростки выбиваются независимо и они говорят, конечно, о том же самом, о чем говорили давно, только говорят по-своему, своими словами, в своем завете без ссылок на старый. И может быть так и нужно забыть старое, чтобы древние достижения человека показались с новой силой. Джефферис указывает на эти три древние откровения человека: 1) Существование души, 2) Бессмертие, 3) Божественность. К этим трем он присоединяет свое четвертое: 4) Возможность усилием воли расширять человеку свою душу до беспредельного могущества.

Христиане: Филимонов, Рождественский и т. п. отрываются от земли, но не возвращаются. А надо вернуться и только с радостью, тогда рождается дело и механический выход: порядок. Иначе, если не дело, то паденье в «бабу»… Значит, «бабу»-то и надо преодолеть и «порядок» подчинить: т. е. к ребенку плюс мужская деятельная сила.

Литерный обед (35-пятники): возмутительно и самому отказали: нельзя.

112

24 Марта. Метель, ветер, снег.

У Зины какая-то птичка запела, ужас кругом, а она поет и поет. В «птичке»-то и есть все дело: сохранить птичку. Щегол цел у Анны Дм. Кошка — есть захочется и дичает. Как бросается на кусок мяса: орет, требовательна. А собака смиряется, ластится. Кот в печке. Бывало, на крышах жил весной света.

<Приписка: Рассказ о немцах>. Самовар восстанавливают и вокруг него греются. Немцы: фотографии. Общая черта рассказов: и так — и так. «Приказ» — обливают керосином, и старушка просит, а он «приказ». Не дают доедать с тарелок. Забывают закрывать двери: пружина (посылки, угощают). Не могут ходить, не привыкли: ездят. Грязная свинья (мужик обманул — дегтем). Офицера нет — ломали ружье: не хотим воевать. За печкой спрятался, хотел в плен, а выбежал и его убили.

Чистая поляна (тысячи под снегом — руки).

Н. В. Власов столько набрал картошки, что не мог нести, а когда спустил с плеч и