чудаки: Кононов, Раттай, Map. Вас. и Филимонов — чудеса. Map. Вас. рассказывала, что священник на пасхальной заутрене предупредил публику, что приехали иностранцы, которые будут фотографировать заутреню. После того погасли огни, и началась вспышка магния. После этой заутрени священник не вышел с крестом, как обычно, и не приветствовал обычным «Христос воскресе». А в другой церкви повесили маленькие колокола внутри церкви и в них звонили (возможно, для репродукции пасхального звона).

Это значит влияние Америки, а между тем ни одно кощунство наших безбожников не имело такой силы, как это.

Почему то же чувство природы привело Тютчева к буддизму101, а меня ко Христу? Не потому ли, что одно дерево ищет света, а другое прячется в тень? Не потому ли, что жизнь есть борьба и роли борющихся предопределены?

125

Просматривал остроумие 16-го века у Рабле о том, какая самая приятная подтирка и что самое приятное для человека подтираться гусенком. По свидетельству историков литературы, это остроумие, этот смех свидетельствует о жизнерадостности той эпохи грюндерства. В наше время такой смех мог бы развлечь только раёк*. И какой ужасный конец пришел этой «жизнерадостности».

<Позднейшая приписка: Автограф Симонову> т. Симонову завет: пишите о войне, только помните, война должна кончиться, а книга должна остаться.

6 Апреля. Ночью два раза бомбили, один раз около двух, при звездах и половине луны, другой — в самом начале рассвета. Раза три слышались взрывы фугасных бомб, и каждый раз я подумывал, что в меня — ничего бы, но Лялю невозможно оставить одну. И я по-детски молился: — Пронеси, Господи, только в эту ночь, только одну, а завтра Ляля приедет, и если вместе, то ничего.

День выкатился открытый, солнечный, но, конечно, с морозом, и дай Бог, чтобы продержало дорогу до нашего возвращения.

В связи с фотографированием верующих в церкви, думал о своей прекрасной «Муравии»102 — как было правда прекрасно и как наше русское православное племя стало теперь похоже на индейцев в Америке. Если немцы победят как цивилизаторы, то большевики тоже отойдут в Муравию. Трудно сейчас это представить себе, но гонения безбожников в сравнении с американским фотографированием заутрени представляется Муравией.

Итак, цивилизаторская «радость жизни» показала нам, чем она кончается. Отсюда простой вывод, что по смыслу такой машинной цивилизации должен пройти варварский социализм. Но претензию на варварство имеют немцы и большевики.

*Раёк — театральная галерка.

126

Какое у меня в Усолье было солидное стремление попасть в центр, чтобы «ориентироваться». Вот теперь я выслушал десятки лиц и ничего нового не узнал, разве только, что никто ничего не знает. Но и этого достаточно, я вполне удовлетворен и потерял всякую охоту обсуждать политическое положение.

В беседе с Филимоновым: как выход из состояния универсального субъекта — наука (объект) и Христос, значит, реальность Христа есть божественная личность и «смерть» есть преодоление индивидуальности творчеством. (Есть пример: «Хозяин и работник»)103.

Если я пишу для себя, я еще не писатель, а какой-то универсальный субъект; я писатель, когда я напишу книгу.

Я верующий — что из этого. Я действительно верующий, когда я в церковь иду («верующие едоки»).

Так и если я пищу варю для себя, а когда я для других делаю, тогда я повар (развить эту мысль).

В 4 часа привезли Лялю. И начались разговоры.

7 Апреля. Благовещенье.

В Москве нет бензину, мы остаемся. Елена Ис. устроила нам 10 белых батонов, принесла 1 «трофейную» банку консервов. Все собрались возле постели Ляли, пришел Попов (почему-то неприятно было выслушать его психическую маскировку), Коноплянцев, Власов, Раттай. Ориентация: немцы победят в июне. В заключение Елена Ис. с батонами, тремя селедками, трофейным консервом. Все люди отчетливы, как во сне: гравюры. Ориентация Попова: у нас разруха. На фоне этого неукротимая воля Хрулева. И это понятно, так оно и быть должно.

Ночью объявили тревогу, но не было слышно ничего и через полчаса объявили отбой.

8 Апреля. Весна изморничает, утренники еще крепкие и не очень теплые дни. Я уверен, что вне Москвы дорога вполне зимняя.

На фронте борьбы за бензин у нас «ничего существенного не произошло». С. И. даже и не явился. Был от Литературной

127

газеты Перцов с предложением написать «от души». Я ответил, что с самого начала пробовал: «Голубая стрекоза», но Фадеев отверг, как «не остро-политическое»104.

Ориентация Филимонова: борьба слепых сил, разрушение мира европейского по Шпенглеру105 (Россия — вопрос). «Животный мистицизм». После всего — или конец, или возрождение из духа.

9 Апреля. Серый день, раскисает к полудню. С. И. нашел 25 литров. Но трудности с пропиской. К вечеру Шурка все разрешил: завтра будет бензин, и пойдем к начальнику милиции. Шурка сказал, что если бы за мою жизнь отдать руку — отдал бы. И все наделал рассказ «Ленин на охоте»106 (указал на комнату: получил из-за меня). Не вижу ничего существенного, за что бы можно ухватиться и оставить впрок для себя: все проходит в суете, смысл которой — сохранение своей собственной жизни.

Теперь все видят, все чувствуют, что настала весна, и это чувство является теперь как возможность… счастья, и в то же время каждый знает, что эта весна для него может быть последняя.

От Кирилловой «вечности» к нашей: вечность, когда бывает достигнута, то последующее время теряет злое качество времени, потому что не «времени больше не будет»107, а «время потеряло своей вредный для духа смысл».

10 Апреля. Утром хлынул дождь после ночи без мороза (воду Кононов не спускал из машины). Весна пошла в ход, а мы ни с места. Шурка Егоров осекся на Морозове (нач. 2-го отдела милиции). Отказали в прописке, и Шурка ринулся на Петровку.

Давно уже не хожу в Союз и давно уже кажется все сошлось вокруг одной мысли — выбраться из Москвы на волю.

Из какой-то книжки о Толстом Ляля вычитала, что крестьяне его моральные выходки понимают как остатки крепостного самодурства.

128

У Джеффериса сегодня меня остановила его мысль о механизмах, что при всем их бездушии нельзя бросить время и вернуться (как Толстой) назад к примитивной жизни. Т. е. что нельзя и невозможно выйти из времени, а также что во всякое время есть своя цельность.

— Что это, прогресс?

— А это уверенность в том, что Бог все делает к лучшему. Вы говорите механизмы? Так и это к лучшему.

Как Морозов оказался во всем замечательным, но в одном сплошал, не понял, что для отдельных людей он должен выходить из закона.

Сколько бумажек, сколько ошибок: напр., «командировка» без понимания, к чему обязывают эти слова, а сколько раз написано и произнесено: «орденоносец». Все эти справки, доверенности, удостоверения забили меня, смирили, я увял, я умедлился, опустел… И в то же время чуть на люди — веселее всех, спокоен, любезен, и кругом говорят: — Вам ничего не делается, все такой молодец, что значит — охотник.

Машина сегодня будет ночевать на дворе и в ней Кононов.

11 Апреля. Легонький утренник, слава Богу. Серо на небе, но с просветами. Сегодня Шурка с Ильей в 10 утра должны сходить в милицию, и если пропишут, мы выедем в полдень. Но мало надежды.

Если бы я был достойно современный человек, то я мог бы угадывать в смысле движения всего мира по внутреннему своему состоянию духа. Вот было вчера. Мне, как всегда, нужно было сделать усилие — сделать запись утреннюю в свою книжку. В это время Ляля открыла глаза, чудесно улыбнулась и сказала: — Милый, напиши справку для Марии Васильевны. — Под влиянием ее улыбки я ей уступил и, отложив трудное, взялся за приятное, легкое — заниматься с ней текущими делами. Но мало-помалу эти дела захватили меня, повлекли в милицию, к Илье Андр., к беседе с Шуркой Кононовым и т. п. К вечеру я

129

был затрепан и пал духом именно потому, что утро свое трудное заменил легким.

Утром во время бритья Ляля напомнила, что надо бы помянуть Куприяныча. — А с губернаторшей, — сказал я, — мы теперь едва ли будем встречаться. — Молока ей я все-таки привезу, -сказала Ляля. — Но скажи мне, почему же этот лесовик вздумал жениться на губернаторше? — Мне это очень понятно, — ответил я, — может быть он любил кого-нибудь, не удалось, стало тяжело: надо было сделать героические усилия, чтобы поднять тяжесть, а он вместо этого соблазнился приятной жизнью с губернаторшей. Я сам помню, когда у меня было с Е. П., то я с каким-то наслаждением покупал столы, стулья, ведра для своего хозяйства. Вещами я спасал себя.

Подумав, я вспомнил о Толстом: — А он, сходясь с Софьей Андр., разве тоже не заменил чего-то очень трудного легким, приятным? Мы все понимали эту уступку, я, сходясь с Е. П., Толстой с графиней, лесовик — с губернаторшей. Наши поступки как возрождение свое — и все несли за это роковое возмездие.

— Это верно, — согласилась Ляля.

— И может быть верно, — сказал я, — эта нынешняя мировая катастрофа есть последствие того состояния, которое когда-то называлось «Возрождением». Не по силам бремя легло на человека, он уступил, воспротивился тяжести и пал.

— Значит, началось паденье в церкви?

— Конечно, в церкви.

— Морозов, — сказал Шурка, — чудный парень только в одном оказался… он постучал косточкой согнутого пальца по столу — ту-ту. — А именно? — Именно, что закон для всех, а есть люди, для которых надо отступать. — Какой же это человек, для которого надо раскрыть ворота закона? — А единственный — ответил Шурка, — есть такой единственный, и это надо уважать.

Я отступился от литерного обеда не совсем из-за брезгливости, а, вероятно, почувствовал свой закон с этим обязательством: ешь, но делай. И мне пришло в голову, что Петя не

130

совсем прав в решительном осуждении разделения жизненных условий командира с рядовым. Рядовой напрягает все усилия, чтобы сохранить свою жизнь, а командир на все идет. Он пьет и жрет без упрека совести, потому что взял власть и тем самым отдал всего себя этому делу. А рядовой метит вернуться домой и зажить счастливо. Но в конце концов, командир, вероятно, выигрывает, потому что риск скорее сохраняет жизнь, чем боязнь за нее.

Шурка с моей большой книгой явился в милицию и сказал: -Ты одного не учитываешь: это единственный. — Егорыч, — ответил милиционер, — да разве я… — И прописал.

Явился Илья с паспортами, Шурка торжествующий, пришел Кононов, Map. Вас., — целая шайка добрых сил: и Александр Николаевич.

Выехали в 3-м часу в Союз, заехали за деньгами, и стал час четвертый: колебанье — не остаться ли. Но небо расчищено, мы вспомнили о возможности бомбежки и сразу: