только не должны насиловать своим сознанием природных людей, а проникать в природу их и открывать в ней с радостью то же самое движение к освобождению от времени: такое открывание единства всего мира и стремления выйти из себя и есть та творческая сила, которая называется любовью.
13 Июля. Установилась поездка Кононова в Москву с Макеевым на вторник.
Карьера Макеева: вышел из-под Ноды: тот спасся от суда войной, этот дрожит о том, что сегодня-завтра будет взят. И уже объявлено о пересмотре брони.
«Писатель Юшков» (Ленин) 50-ти лет пошел на фронт и спасся от суда (украл 10 буханок хлеба, а сам осаждал Сталина письмами о воровстве граждан и собственной честности. Принимали за сумасшедшего, а оказался плутом).
Вода живая и мертвая.
Наличие искусства есть свидетельство внимания к движению (началу жизни), а философия интересуется концом.
Все, что мы, люди, вложили в слово «свобода», до нас в природе существует как стихия воды. А то, что у нас признается как «необходимость», в природе — косная материя, земля. Значит:
Наступило время, когда правильные известия о фактах мировой войны скорее затемняют сознание, чем освещают. Те-перь каждый в ночные часы чувствует ход событий, пусть и неверно, а как непринужденный, готовый выход вероятности на долгий срок (если чего-нибудь не случится «вдруг», хотя тоже на каждый день ждут этого «вдруг»). Вот вчера мне с улицы поступали сведения о «плохо, очень плохо», а сам я ночью почувствовал, что может быть наше отступление и предусмотрено и что конца как «вдруг» возможно и не будет, и постепенно, длительно все будет сходить на нет.
213
Наконец пришел час и выхватило на фронт нашего хозяина. Сколько ни хитрил — нет! От этого никуда не уйдешь. И жутко подумать, к чему привела «весь» многомиллионный народ проповедь «свободы». Это все равно было, как если бы маленьким детям раздать заряженное оружие, пулеметы, минометы и пустить. Вспомнился Победоносцев.
14 Июля. Отправили в Москву Кононова.
15 Июля. Летний утренний окладной дождик. Прекрасный день! Так ему радуешься и в то же время тревожишься, как будто такой день тебе дается в долг: получаешь и боишься, что долг не отдашь. Но сегодня летний утренний дождь.
Просыпаюсь с открытыми окнами и слушаю миротворную музыку капель, падающих на траву. Все зазубринки души, острые уголки с приставшим навозом, пылью размываются и смываются, остается ровное спокойствие и любовно умное внимание ко всем существам, которые тут вспоминаются.
Мне вспомнилось из последней нашей прогулки нежное как зеленый дым поле льна, зацветающего маленькими голубыми цветочками. Когда мы вечером проходили обратно этим полем, убегая от тучи, настигающей нас, цветочки голубые все до одного исчезли: они спрятались в себя перед дождем.
Так и мы сейчас в дождь в себя прячемся и там сидим под своими зелеными листиками детства, голубыми лепестками юности, и так бывает уютно, и так по-детски веришь, что это хорошее теперь пришло навсегда.
Догорала заря, и небо светилось всеми цветами, а на земле зеленела омытая теплым дождем трава. Женщины у колодца стояли на зеленой траве, и до меня долетели слова:
— А лицо у него перед смертью стало страшное.
— Какое же?
— А зеленое.
Тогда, услыхав «зеленое», посмотрел я на зеленую траву -как прекрасна зеленая земля и, правда, как ужасно зеленое лицо человека.
214
— Так и помер, — продолжала женщина, — болел от голода, помер с желтым лицом, полежал немного, и лицо стало синее.
— Синее лицо.
Я посмотрел на небо — как оно было прекрасно, и как ужасно показывалось в этом свете синее лицо умершего от голода человека.
Больно мне стало бродить глазами в небесных цветах, пока наконец-то я не нашел прелестное личико в облаке телесного цвета с румяным отсветом зари.
16 Июля. Дожди все залили, картошка в поле сплывается.
Давно это было, не могу теперь найти в себе начала раздвоения в понимании любви: этот стыд того, что все мальчишки называют «любовью» и страх перед любовью большой. < Приписка: стыд жить с женщиной или с которой сошелся на час; и этот страх при встрече с женщиной одухотворенной, страх перед лицом ее обнаружить свой стыд> В юности я признался в этом раздвоении своей двоюродной сестре Маше, и она мне на это, лукаво улыбаясь, ответила:
— А ты соедини одно с другим.
— Как же это соединить? — спросил я. Она, еще загадочней улыбаясь, ответила:
— Это ты сделаешь сам, в этом будет твое личное дело: соедини и создашь любовь настоящую без страха и стыда.
Прекрасная Маша вскоре после того умерла и стала для меня Марьей Моревной. Теперь прошло лет сорок после нашего с ней разговора, я ежедневно поминаю ее на молитве и, когда бываю в духе, пытаюсь сказать ей что-нибудь хорошее. Сегодня, вспомнив «соедини!», я сказал:
— Милая Маша, только теперь, через сорок лет, я выполнил твое поручение и совесть моя стала спокойна, благодарю тебя, я соединил то и другое и больше не чувствую в любви к женщине ни страха, ни стыда.
Любовь, или то, что мужчина называет любовью, и чем он легко удовлетворяется и, что всего смешней, этим гордится, с точки зрения любящей женщины только забавно. Тут все
215
немножко похоже на мышеловку: ароматный для мышки кусочек поджаренного сала, вкусил — щелк! и все кончено. Чем же тут гордиться и петушиться? Очень смешно, конечно, было бы все это, но в настоящей большой любви смотрит на эту любовь с улыбкой и отвечает мужчине так же охотно, как голодному ребенку, когда он со слезами просит, а то и кричит, орет, требует у нее молочка.
Лен цветет. Утром мы залюбовались нежно зеленым дымком льняного поля, покрытого маленькими цветочками, похожими на голубых бабочек.
Мы были вдвоем и взяли себе на память по одному цветочку и спрятали.
К вечеру, убегая от тучи, мы возвращались этим полем, оно было такое же, но голубенькие цветочки исчезли, они все спрятались в себя перед дождем.
Мы не успели убежать от тучи и нашли себе убежище под густой елкой, свесившей ветви свои непроницаемым шатром до земли. Тут мы, взрослые люди, под шум дождя съежились, сжались и мало-помалу в молчании ушли в себя, в свое детство и скрылись там, как на зеленом поле льна перед тучей ушли внутрь себя голубые цветы.
Так и мы сейчас, в дождь, в себя прячемся, и там сидим смирно под своими зелеными листиками детства, голубыми лепесточками юности, и так по-детски веришь, что нашел опять и вернул назад свое детство, и что теперь оно никогда не пройдет.
Лес и парк. Из леса на опушку вышли молодые березки, тесно с маленькими елками, соснами стали на ярко зеленом мошку и все вместе дивились цветущему лугу и речке, стыдливо укрываемой ольховой порослью. На эту опушку по тропинке из лесу вышли не первой молодости люди. Он ей говорит:
— Люблю я лес, пусть и плохенький, но девственный, чтобы рос и вырос сам, без прочистки и оставался вместе со своими нелепо корявыми можжевельниками, пнями, обрастающими брусникой, и папоротниками и всяким невозможным хламом, даже и так, чтобы можно было пролезать в чащу лишь с топором.
216
— Не понимаю вас, — отвечала нарядная молодая женщина, — вы лесничий и ваше назначение помогать деревьям свободней расти, ваш идеал это парк, а не дикий лес.
— Я это знаю, — ответил лесничий. — Когда я вхожу в девственный лес, то начинаю всегда с того, что представляю себе, будто бы он мой собственный, и я могу делать с ним, что только мне захочется. Вот тогда-то я начинаю каждое дерево понимать по себе и желать ему как себе лучшего: больше света кроне, больше свободы корням. И мало-помалу мой девственный лес превращается в парк.
— Так мы с вами говорим об одном и том же, что культурный парк лучше дикого леса.
— Нет, — ответил лесничий. — Я люблю всей душой девственный лес.
— Но почему же не парк всей душой? Почему же, почему? -настаивала нарядная женщина. Лесничий сказал:
— Да, конечно, парк это лес, но я не могу его сделать своим: его до меня другой какой-то садовник любил145.
— Меня, мама, ту меня, какой ты не знаешь, никто не взял и никогда не возьмет, и взять нельзя: я там царица. — Но, как же привязанности? — Там я не знаю, не хочу знать никаких привязанностей: я там совершенно свободна, живу как ветер, который веет, где хочет. Зачеркнуто: Ту меня никто ничем не привяжет: там у меня только подданные и там я царицах — А любовь? — Там любят иначе и ничем друг друга не связывают, там любят друг друга только равные, только цари.
Прекрасный день. Так ему радуешься, и в то же время тревожно бывает, как будто такой день тебе дали в долг: получаешь в долг и боишься того дня вперед, что когда-нибудь он придет, и надо будет расплачиваться.
Но сегодня летний утренний дождь. Просыпаюсь с открытыми окнами рано и слушаю миротворную музыку капель, падающих на зеленую траву-мураву. Все те зазубринки души, острые уголки и ямки с навозом и пылью — все размывается,
217
все смывается, остается спокойствие и умное внимание ко всем существам, которые теперь напоминаются.
Как цветок вверяет слабый венчик жаркому лучу, птица — ветру тонкое крыло, малая букашка, ползущая в свой дом, вверяется согнутой былинке, так я смиренно сжег бы перед тобою все свои думы и сомненья, — перед твоими путями, животворящими мир.
Догорала заря, небо светилось всеми цветами…
Я стоял на подмытом берегу, у сосны, свесившей обнаженные корни до самой воды, и легкий ветерок откуда-то доносил журчание воды, размывающей берег:
— Рано ли, поздно ли, мы с тобою, берег, придем в океан.
— Рано ли, поздно ли, — думал я о своем, — она оставит меня тоже, как уже оставила другого. А если когда-нибудь это совершится, она тоже и меня оставит, как же я выйду тогда из невыносимого состояния оставленного? — Я так не останусь, -ответил я себе, — как он, и что-нибудь с собой сделаю и умру.
Но что это значило «умереть»? Не могу же я теперь, как юноша, броситься в воду или повеситься на этой сосне. Что же делать?
И вот мне представилось ясно, что я уже и остался один, как тот другой, и стою неподвижно брошенный в одиночество, как этот пустынный берег с одинокой пустынной сосной.
Вода оставила этот берег и, намывая новый, журчала:
А оставленный, перешедший в меня, вслед за водой повторял:
— Рано ли, поздно ли, она вернется ко мне.
Невыносимо тягостно, невозможно
