не утешительно. Пусть и тут каждый кристаллик зла превратится в каплю добра — не утешительно…
Получено письмо от бюро Союза писателей (правление в Казани) и от Удинцова из Чкалова. Впечатление такое, что все, как и мы, сидят и ждут чего-то, ни о чем не зная, не ведая. Есть у многих смутное чувство, что коммунисты еще чем-то думают немцев угостить.
Зина и Филимонов. У нее всякая мечта превращается в дело, у него мечта остается мечтой, и он вьется по ней мечтой своей, как хмель по осинке. Может быть, и настоящие верующие православные люди тем и отличаются от религиозных искателей, что их вера — всегда дело, что у них вера без дел мертва19. У верующих настоящих нет вовсе неудачников, потому что неудачник для них — это грешник, а путь борьбы с грехом открыт даже для тех, кто стоит перед смертью: для них даже смерть побеждается и в самом тяжком деле человек остается свободным.
Неудачник, это есть отношение личности к обществу и, как таковое, есть безвыходное положение души. Остается одно: войти в отношение к Богу. Значит, утверждение Ляли о неудачнике, как обязательном сотруднике и предшественнике удачливого, неверно, потому что неудачник — это грешник, а герой может обойти грех. В новой природе, создаваемой новым человеком, и нет греха.
NB. Пересмотреть смакование греха у Достоевского и ап. Павла.
21
12 Января. -24, а после тех морозов кажется тепло.
Лес завален. Многие сучья сосен… перед паденьем. С 9 утра до 1 дня хлопотали о продовольствии: привезли на санках картошку, капусту, лук, макароны, пшено.
Когда шли за квашеной капустой, то под влиянием чтения вслух своих вещей, думал о себе, о своем писательстве, как о подвиге. Я вменяю себе в заслугу успешную и трудную борьбу с самолюбием, постоянно уязвляемым. Мне казалось теперь, что нет поприща, на котором человек так уязвим, как искусство слова. И вот я, постоянно чувствуя сладость какой-то пустыни, спасался в ней и преодолевал сам себя. Так почему бы, спрашивал я сам себя теперь по пути через реку за квашеной капустой, почему я тот путь свой в искусстве слова не могу считать путем святости? Чтобы увериться в этом, я стал искать себе примера и спросил себя: кого из писателей можно признать подвижником на пути святости? Гоголя? — нет. Достоевского? — даже Достоевского нет. Разве Чехова?
— Ты, Ляля, — спросил я, — как думаешь о Чехове?
— Замечательный писатель, — ответила она, — только он не на пути духовной культуры, не самый ствол, а завиток какой-то.
— А кого же ты можешь поставить в центр основной преемственности?
— Думаю об этом и не могу никого назвать.
— Даже Пушкина?
— Даже Пушкина нет.
После Пушкина я как-то до того съежился в себе, что отбросил этот соблазн понимать свой писательский путь, как путь подвижника. Нет. И ясно увидел я лицо Зины Барютиной, все перекрытое мельчайшими морщинками кожи, вот это подвижница настоящая, и о. Александр Устинский, и даже какой-нибудь Гаврила — все это люди прежде всего деловые, для которых нет ни к чему пристрастия, кроме как к Богу: туда отдается вся страсть, весь жар души, все же остальное в жизни они понимают, как дело свое, дело — как спутник веры, в смысле: вера без дел мертва.
Но как же Рафаэль или Рублев, или создатель оперы «Кармен», или Бетховен, в особенности композиторы, певцы, живописцы,
22
скульпторы! Одно, одно только искусство слова в столь бедственном состоянии, что является даже вопрос о возможности подвига на этом пути: Евангелие Иоанна, «Песнь Песней» Соломона, может быть, «Ромео» Шекспира20, и так далее, все как-то «может быть» или «кое-что» у такого-то автора или из такого-то сочинения.
Я это прочитал Ляле, и она возразила:
— По-моему, даже «Песнь Песней» сомнительна, может быть Соломон поел хорошо и написал.
— Мне-то какое дело, каким путем у Соломона вышла Песнь Песней, какое мне дело до жития древнего царя.
— Как так, — вскинулась, было, она и вдруг, как с ней это бывает, одумалась.
— Это поповство, — сказал я, — что житие определяет сознание, не житие, а — во имя чего было житие. Пусть царь Соломон пировал во имя Господа и на пиру создал Песню — не пир определяет вещь, а сама Песнь.
— Верно, верно! — воскликнула Ляля, — и так все в литературе, в искусстве. Вот Лермонтова мы пропустили, да и вообще все повертывается: судить писателя надо не целиком за жизнь, а за вещь, которая свидетельствует, как у Лермонтова в «Ангеле»21, о мире ином. Все подвижники, все на пути святости, кто своим писанием доказал это. Чехов «Степь» написал, «Даму с собачкой»22 -и довольно, значит, у него есть и свое «житие». Но я не знаю, я всегда сомневаюсь в Пушкине, есть ли у него такая вещь.
— «Пророк»?23
— Сомнителен. Я боюсь его довольства жизнью.
— «На красных лапках гусь тяжелый»?24
— Да, и гусь, все прекрасно, только где же трепет душевный, свидетельствующий о большем, чем земное бытие.
— Там не досказано…
13 Января. Лесные фигуры.
— Скажи мне, Ляля, — показал я ей на лес засыпанный, задавленный снегом. — Почти что нет ни одного сука в лесу совершенно бессмысленной формы: вот, видишь, слон как бойко вскинул хобот, а ноги, как плети, висят.
23
— А вот, — ответила она, — человек в противогазе сидит за столом и дремлет.
— Да, большинство фигур дремлющих, но все-таки это фигуры.
— Кто же их создавал?
— Лично никто. Ветер был ваятелем и материал его — снежинки — шестигранные звездочки. Почему же создавались, значит сами собой, формы, понятные человеку, намекающие на него, самого, на его душу, на повседневную и даже современную жизнь? Знаешь, я думаю, все потому, что весь мир и есть сам человек: все, все — человек — от шестигранного кристалла снежинки вот до этого крокодила. Видишь крокодила?
— Вот он, и будто что-то схватил.
— Нет, это другой крокодил, спит на берегу Нила. Так вот и крокодил, как ты сам знаешь, не чужд человеку, а вот и Ангел летит. Тоже и Ангел в нас, пусть даже ветер делает, все равно и ветер ничего не может сделать вне нас. Мы все вмещаем, и ничего нет вне нас.
Мне кажется, я только теперь начинаю понимать Бетала26. -Удивляюсь, — говорил он, — вашему восхищению: человек и человек, а вы удивляетесь.
Мне кажется, он, как вождь своего народа, смотрел на человека снисходительно, как мы смотрим на животное. И это единственно правильный взгляд, если мы самому человеку желаем сделать добро: надо снисходить к человеку, как к животному, но никак не иметь в виду его божественное начало. — Пусть Бог в человеке сам за себя постоит, мы же будем заботиться о человеке, как о животном, со всеми его нажитыми культурными потребностями.
То, что влечет меня к таким, как Лермонтов27, Ляля назвала состоянием «нищего духом», т. е. что дух у человека все равно как у нищего, не связан богатством, славой, честью и другими земными благами. — Лермонтов дал нам такие вещи, а вот Пушкин… назови что-нибудь.
14 Января. Из моей жизни (преодоление неудач)28. В связи с чтением «Кащеевой цепи» мне вспомнилось, и как жаль, что
24
это я не вспомнил, когда писал «Кащееву цепь». Мне вспомнилось, что когда после исключения моего из Елецкой гимназии Розановым29, Алеша Смирнов прислал мне сочувственное письмо с обвинением во всем Розанова (все были против исключения — он один), а ответил ему: «Дорогой Алеша, не вини Розанова — я один во всем виноват. Я даже хотел было застрелиться, и револьвер есть, но подумал, и оказалось — я сам виноват, так почему же стреляться — и вот не стал». Что-то вроде этого, а умный Алеша письмо это снес в гимназию, а из гимназии оно попало к матери и Дуничке, и вот почему все стали ухаживать за мной, как за больным и хорошим мальчиком.
Значит, «я виноват» — это решительный выбор одного из путей, открытых в жизни человеку.
Читаем «Кащееву цепь». Ляля возмущена тем, что я вместо невозможного при большевиках конца сделал концом «Журавлиную родину»30. — Ведь ты же, — говорила она, — начал писать современное евангелие, вспомни, как кончаются «Голубые бобры»31, там даже Сикстинская мадонна привлечена к свидетельству, и какой конец!
Ответ на мой вопрос: почему ветер или сила тяжести, действуя на шестигранные звездочки снега, создают формы, знакомые человеческому сознанию.
На этот вопрос философ отвечает: неизвестно нам, какие это формы сами по себе, мы ведь все воспринимаем на свой лад (в категориях пространства и времени), значит, не тяжесть и ветер заботятся о формах, а мы сами творим их из хаоса и все приводим в порядок согласно ритму ударов нашего сердца и последующих заключений разума. Мы смотрим на хаос снежного леса, создаем в нем свой порядок, и так начинается наше творчество.
Так просто ответить философу со стороны, но когда сам остаешься один сам с собой в этой снежной пустыне, то ведь не тебе же лично, но на твою душу ложится вся эта снежно-грузная тишина, и давит, и давит на тебя, как на ель, принуждая тебя к творчеству, то вот и встает под тяжестью хаоса этот
25
вопрос о существе: по существу-то, в себе самом, что все это значит?
Мы раскрыли снежный холмик ударами валенка, и открылась маленькая сосна с поломанной центральной веточкой верхней мутовки, там была и другая, и третья, и на больших соснах висло там много перегруженных снегом суков, близких к поломке. Это бессмысленное истребление живых существ у немецкого лесничего наверно бы вызвало противодействие, возможно, что там и выдумали что-нибудь против этих снежных обвалов в лесах.
Но что делать поэту в этом снежном лесу, брошенном на произвол стихии? Он тоже бессознательно побуждается к помощи лесу, и в этом его помощь, что все принимает в себя, все берет на себя, включает в свой образ, и так пересоздает, преображает, как Бог, природу по образу своему и подобию.
Они у лесничего пели «Белую акацию»32, а я, глядя на горевшие в печке дрова, думал о том, что ведь это все наше добро в комнате против зла зимы (-40°!), все это добро пришло к нам от Солнца, что это в печи сейчас Солнце.
Лесничиха, распевая «Белую акацию», швыряла в печь оснеженное полено, и там снег тает, шипит, пары уносятся в трубу, чтобы потом снова вернуться кристаллами. Но придет время, и Солнце возьмется само, и нам не нужно будет помогать ему своими
