быть самому принципу старчества, на основе которого была построена эта община. Одним словом, Зина видела все, но вера ее была больше, и если бы явился какой-нибудь особенный случай вроде встречи Ляли с Олегом, который бы сделал общину помехой в ее продвижении в вере, то она бы тоже оставила общину. Но именно случая-то такого не было. Вот почему Ляля не осуждала Зину за пребывание в общине, а Зина — Лялю за выход из нее (с истории «лялиного бунта»). Услышав этот рассказ, я подумал о своем русском народе: сколько я претерпел от него внешне и все продолжаю верить в него, как родник моей поэзии, и никогда не перестану верить. Вот так точно верующие люди берегут в себе непорочную церковь. — До какого же предела можно выносить падение церковных нравов и политики?

15 Августа. Ляля немного больна, и я, пользуясь тем, что около нее можно сидеть и болтать, не пошел на охоту. На этом я поймал себя и вспомнил, что вся история наших отношений состояла в утрате моей чистой девственной радости от общения с природой и замене природы Богом, живущим в ее сердце. Нет никакого сомнения, что я стал бесконечно содержательней, умней, вырос в возможностях своих писательских бесконечно и все-таки былую чистую детскую радость в природе утратил.

Всматриваюсь в образ Ляли и понимаю ее, как соблазнившую меня Еву, и все грехопадение и сама Ева представляется мне вовсе не такими, как это воспринято в Библии. Рай, мне представляется, был тем «рай», что в нем времени вовсе не было, и Адам был благодаря этому существом бессмертным. Возможно, что он тоже, как и мы теперь, умирал и как мы возрождался, но он жил вне сознания времени, как живет теперь птичка и любое животное.

Быть может, в раю случалось, что во время купанья какой-нибудь райский крокодил хватал Адама за ногу и увлекал в недры райских вод, или тигр уносил его в тропики, как котенка. Быть может, рай оглашался на миг пронзительным криком. Но что из

241

этого? Щебечет же радостно ласточка у нас на сучке в то время как другая пищит в когтях ястреба. Рай был именно тем и рай, что в нем не было страшного нам сознания времени или смерти.

Там было в раю точно так же, как было в природе у меня до встречи моей с Лялей: я жил как все в природе, не обращая на смерть никакого внимания, каждое радостное мгновение в природе принималось мною как вечность. И пусть эти мгновения обрывались криком уносимого крокодилом или тигром какого-нибудь Адама — все равно, после крика опять вечное мгновенье и плюсом соединялось с другим, и так плюс да плюс, одна вечность на другую, и это-то и было райское состояние первого человека, не имевшего сознания времени.

Я теперь очень хорошо понимаю состав яблока, поднесенного мне от древа познания добра и зла Лялей: змеиная ядовитость его состояла в том, что вкусивший этого яда начинал тяготиться покоем райского бытия, ему становилось скучно пребывать не только со своими сожителями в раю, но и с тем веществом, в которое заключен его пришедший от яда в движение Божественный Дух. В этом состоянии родилось в нем сознание времени и смерти, которую рано ли, поздно ли он должен преодолеть.

Я так понимаю праматерь нашу Еву по опыту собственного грехопадения: Ляля извлекла меня из райского пребывания основной чертой своего духовного существа: подвижностью духа и отвращением к пребыванию, к быту. Все ее столкновения с людьми именно происходят от необходимости равняться с ними в медленном движении. И всех женихов своих и мужей она не бросала, но они сами просто не поспевали за ней. Я же, вкусив яду, с такой стремительностью понесся из рая, что и не отстаю. Мы с ней понеслись с такой скоростью, что мне думается, обогнали всё то время, в котором двигался и движется родовой строй Ветхого Завета. Он и сейчас еще на наших глазах движется внизу, как бесконечный поток повозок Израиля в пустыне, но только по их медленному ходу мы чувствуем еще быстроту нашего полета, мы еще сравниваем их и себя: мы еще во времени. Но рано ли, поздно ли мы должны их обогнать, и тогда времени в нашем полете не будет, как все равно исчезает ручей, когда он придет в океан.

242

И когда я теперь в этом страшном и, может быть, <зачеркнуто: самом грешном> полете всматриваюсь в черты древней матери, породившей в мире движение и время, я вижу в новом свете лицо моей подруги: она давно мне мать, эта же Ева, соблазнившая меня когда-то яблоком познания добра и зла, теперь уже не жена-соблазнительница, а мать, родившая меня на борьбу со временем.

Я смотрю на нее, больную, на подушке, и знаю, физически чувствую, что она не умрет. И пусть даже ее и похоронят, я знаю, для меня это не будет та страшная смерть, перед которой трепещет все живое. Для меня эта смерть будет последней повозкой бесконечной цепи повозок Израиля, медленно движущихся в пустыне в страну обетованную. Эта смерть будет моим окончательным освобождением, — после того времени больше не будет.

Дева, чтобы не остаться старой бесплодной девой (и не быть побитой камнями), должна или потерять девство и родить, или, оставаясь девой, родить без семени в непорочном зачатии (стать творцом, родить Бога). О мужском творчестве говорят: шерше ля фам, — это значит, что божественная сущность мужского творчества исходит от женщины, что эта ля-фам в последнем выражении есть Богородица.

Углем на стене утром. Опять явилось о будущем мире и о настоящей войне такое же чувство раздельности, как с детства было внушено оно в отношении настоящей жизни и загробной. Сегодня я почувствовал упрек себе за постоянные свои высказывания, будто я работаю не для войны (настоящей жизни), а для будущего мира (загробной жизни). Вспомнив, однако, о борьбе своей с разделенностью этой жизни и той, будущей (о том, что будущая жизнь есть продолженная и очищенная жизнь настоящая), я внес поправку и в отношении равнодушия к войне: нет! это неправда, что можно пропустить настоящее войны ради будущего мира: свой прекрасный будущий мир есть дело своих собственных рук в настоящем. Друг мой, торопись, собирай все последние свои семена и сейчас же их сей: когда эта жизнь кончится, ты в той жизни соберешь свой урожай. Не бойся ничего, умирать собирайся — рожь сей.

243

Человек повел счет дней своих с того разу, когда вкусил от древа познания добра и зла: в тот раз и началось у человека время и смерть.

16 Августа. Опять поутру пришел дождь. И так он шел и шел по крыше, а я дремал под его шаги и я чувствовал, будто этот дождь смывает с души моей все упреки за лень мою.

Страшно думать, что холода скоро заставят меня вернуться и ночевать и писать у тещи. Все яснее становится, что старушка, душевно больная, паразитирует на Лялиной душе, на ее здоровье, и мало-помалу делает ее тоже больной. И когда поднимается гнев, то исчезает его направление: можно ли гневаться на семидесятилетнюю ненормальную старушку. Это еще бесполезнее, чем Ивану Константиновичу гневаться на большевиков, а Сергею Алексеевичу на немцев. Ясно одно, что конец войны освободит И. К. от гнева на большевиков, С. А. -на «высшую расу», а меня от тещи. Тогда я не для себя даже, а по долгу в отношении Ляли освобожу ее от этой нравственной эксплуатации.

По теще вижу и по Шуре, что душевно больные люди могут обладать особенно четкой рассудительностью. И вот именно только по этой обостренности в логике можно догадаться, что имеешь дело с душевно больной. Этой логикой именно они и обороняют от постороннего глаза свой тайный бред.

Но ведь теперь в каждой семье, в каждом тыловом человеке, над каждой душой нависла угроза безумия: над каждой головой висит острие Дамоклова меча.

Часто кажется, будто это все видишь во сне, и тогда молишь Бога, чтобы Он разбудил нас от этого тяжкого сна «тем или другим способом», т. е. устроил бы мир, и мы бы очнулись от сна войны на земле, такой прекрасной, какую мы когда-то знали, но не отдавали себе в этом отчета, или бы разбудил нас решительно и навсегда той острой силой, которую принято называть смертью.

Последний коммунистик деревенский, выгоняя на уборку последнюю деревенскую бабу, делает общественное дело.

244

И последняя выгоняемая баба работает тоже не для себя, а для общества. Мы же думаем только о том, как бы чем-нибудь обеспечить себя, чтобы пережить зиму и так перешагнуть за рубеж, где начнется мирная жизнь.

Ляля даже поощряет меня на какое-нибудь общественное дело с целью маскировки им своего духовного неучастия и поправления финансов. Я просто не могу, мне противно такое писательство. Но она допускает его в самых широких размерах, как блудница какая-нибудь в ее глазах остается чистой девой, если только в то же время она в себе держит Христа. Я это допускаю и понимаю и прощаю, но сам, как подумаешь это поведение на себя, охватывает необычайная скука и лень, а Лялино поощрение меня к этому на короткое время и омрачает и раздражает.

Именно то и раздражает, что ведь — знаешь себя — когда дойдет до последнего, я непременно почувствую святое вдохновение, при котором станет даже интересно блудить. Но когда этой крайней необходимости нет — нет! я не могу.

У Ляли к этому нашему нищенству есть отговорка: — Он (М. М.) выпрашивает не для себя, а для меня и мамы, а я тоже делаю вообще все для него и для мамы. А будь я одна, я одна жила бы только для Бога.

Дело в том, что ее-то любовь ко мне в своем принципе существует не для себя, а для Бога, что только в Боге эгоизм любви находит свое оправдание. И значит, если станет на пути этой любви стыд перед блудом или «общественность», то значит долой блуд, долой общественность, потому что мы двое в любви (в Боге), и общественность, и церковь, и вселенная — мы больше всех.

Всякое искусство предполагает у художника наивное, чистое святое бесстыдство рассказывать, показывать людям другим такую интимно-личную жизнь свою, от которой в былое время даже иконы завешивались. Розанов этот секрет искусства хорошо понял155, но он был сам недостаточно чист для такого искусства, и творчеством своим не снимает, а, напротив, утверждает тот стыд, при котором люди