полной действительной жизни нет места страху и смерти.

Обыкновенная утрата доверия вызывает на время утрату веры, и такая утрата сопровождается выражением гнева. Человек скрежещет зубами, потому что жить без веры не может.

Ездили на хутор Серове и весь день на Медвежьей горе собирали грибы, волнушки, грузди и белые. При сборе грибов работают только глаза, как при управлении автомобилем, но там хорошая дорога дозволяет иногда о чем-нибудь думать. Здесь ни о чем другом, кроме гриба, думать нельзя. Ели костянику, бруснику, чернику, а под вечер набросились на остатки малины и ели с наслаждением.

Двойная волнушка. Ляля нашла волнушку, в которой только по двум ножкам можно было понять, что это одна слилась из двух.

— Это мы с тобой, — сказала она.

Я подумал про себя, чем же это похоже на нас и догадался: волнушки сверху головками своими слились и у нас тоже происходило вначале все сверху, с духа-души постепенно распространялось на тело, теперь же действительно дошло до того, что двух в одном узнать разве только по ножкам. Это и удивительно, потому что у большинства людей в любви их бывает наоборот: у них с самого начала только ножки сливаются, а все другое остается по-разному.

256

В дебрях приболотицы Медвежьей горы дико переаукивались бабы. Среди этого волчьего воя я едва расслышал несчастный голосок потерявшейся Ляли.

— Почему, Ляля, — спросил я, — у тебя такой милый голосок, когда ты напеваешь, а когда в лесу аукаешься, голос у тебя визжит, как в немазаной телеге.

— Потому,- сказала она, — что наверно у меня горло больное.

— А не будь оно больное, ты была бы, может быть, замечательной певицей, а я бы ездил за тобой, был около тебя.

— И ничего бы не делал?

— И ничего бы не делал.

— Нет, — раздумчиво сказала она, — тогда мы едва ли бы нашли друг друга: у меня наверно был бы какой-нибудь покровитель, от которого трудно бы мне было отделаться, а главное, любимое дело: я бы любила пение, а не тебя.

Мы говорили это в глухом лесу на Медвежьей горе. Я представил себя медведем, как в сказке о девушке, которая попала к медведю, и он ее полюбил, и она столько-то времени с ним жила. Жила, любила его, и он ей казался лучше человека только потому, что от человека узнавала только горе и вовсе не знала любви.

Боровик. Огромный белый гриб, величиной в хорошую миску, почернел, раздрых, весь изъеденный червями, провонял, но все стоял.

— Нечего и смотреть, — сказала Ляля, — никуда не годится. Но вот смотри, вот другой молодой.

— А вот еще, — крикнул я, — И еще там!

— И там. Гляди, гляди, и еще.

— И еще.

Мы собрали много молодых белых прекрасных грибов и на жаренье, и на соленье, и на маринады. И всех уложили в свои кузовки, а старик у старого пня в папоротниках остался на семена.

Сегодня ночью Мишку берут на военную службу. Он пришел попросить у меня для писем матери бумаги и проститься.

— Не горюй, — сказал я, — скоро может быть и вернешься.

— Конечно, — ответил он, — скоро вернусь, война скоро кончится.

257

— Ты уверен?

— Совершенно уверен: Кавказ скоро отрежут, воевать будет невозможно, правительство уйдет и все кончится.

Через несколько месяцев его, мягкого, обтяпают молотком, обточат напильником, вгонят в какую-нибудь дырочку войны в форме какой-нибудь «шпонки», и он заговорит по-другому.

Наш лес тянется на север из-под Москвы и весь он такой, что по холмам сухо, хоть в туфлях, как на даче, ходи, а внизу черная пропасть зарастает частым ельником, смолоду сухим -глаза колет и держит не только человека, а бывает, и заяц тут не решится прыгнуть.

Случится попасть в это чертово логово, так намучишься в нем, что когда наверх выберешься, то невесть как хорошо покажется. И когда случается северный человек начнет страстно хвалить свои леса, то надо знать, что он достаточно на своем веку помучился в чертовых ельниках и за то и хвалит суходол на холмах, что очень уж в болотах помучился.

И когда случится мне пойти в такой лес за грибами или за ягодой или дичью и бывает на этой охоте большая удача и радость, я не смею его хвалить перед людьми: никто из них не позавидует и не поймет такой радости, для которой столько истрачено горя.

Темная переспелая малина, сладкая как мед, еле держится на веточках. Мы сначала снизу подставляли ладонь, трогали другой рукой веточку, и малина сама падала в руку.

Груздь как будто нарочно сам это придумал так прятаться: лезет из-под колодины, во впадинке у него темная листва и только по белому ободку бывает заподозришь, наклонишься и вытащишь, да такой белый, такой сочный, такой хрусткий, что будь сметана, окунул бы и прямо сырым закусил.

На старые сосны смотришь, как они медленно растут, а молоденьких два-три года не видал и ахаешь, когда свидишься: растут как грибы.

258

Земляника еще не кончилась, началась черника и за ней малина, и не кончилась малина — поспела брусника и начала краснеть клюква. В этом году малину и бруснику не добрали и бросились все на еще зеленую клюкву. Не до малины и брусники в этот год: клюква ягода — на нее больше спроса, ягода годовая, прочная и на все годится в хозяйстве: здоровому с ней и без сахару можно чай пить, а больному клюквенный морс -первое лекарство, полезная ягода. А что зеленую рвут — ничего, на печке дойдет, будет красная.

25 Августа. Пожар в Усолье, сгорело 8 дворов. Печальная участь «Депы» и начальника Кошкина. Диктатор пожарный на деревянной ноге, кричит, поворачивается на месте, а никто не слушает: «рукава не хватает».

26 Августа. Всю жизнь слышал слово «душа» и сам произносил это слово, вовсе не понимая, что оно значит. Мне кажется, если бы меня спросили, что такое «душа», я бы довольно верно ответил на этот вопрос. Я сказал бы, что душа — это внутренний мир человека, это что он сам знает о себе. Во-вторых, я бы о душе сказал с точки зрения философа, что душа есть совокупность знаний человека о себе и т. п., как сказано в учебниках психологии. В-третьих, я бы вспомнил о представлении души примитивным человеком, как некой сущности, обитающей в теле.

И все это понимание души было бы не о себе, не своей души, а как говорят и думают о ней все люди.

Между тем у меня была душа своя, и я знал о ней с очень далекого времени, почти с детства, когда потихоньку проливал слезы о том, что я вышел на свет не такой как все.

Мало-помалу с годами, с десятками проходящих лет я через это страдание узнавал свое назначение: мало-помалу оказывалось, что быть не как все, а как сам, и есть то самое необходимое, без чего мое существование было бы бессмысленным. И мое страстное желание присоединиться ко всем, быть как все, не может произойти иначе, как через раскрытие в глазах всех себя самого.

И еще должны были пройти десятки лет, чтобы я понял, что перед всеми раскрыться нельзя, и «все» — это ничего не значит

259

и может быть «всех» даже вовсе и нет. И что если мне хотелось быть как все, то «все» в этом желании были близкие любящие люди, избранные, которых бы я любил и меня бы тоже любили.

И еще прошло много времени, пока я понял, что желание быть, как все, во мне было желанием любви.

И еще совсем недавно я наконец-то понял, что это стремление любить и было действием души моей и что душа — это и значит любовь.

Точно так же все говорят, как я о душе, о Боге, не подозревая, что Бог тоже в себе и представляет собой самое достоверное из всего, что мы узнаем.

Но почему так бывает, что повторение людьми имени Бога не усиливает и не яснеет от повторения, а, напротив, все больше и больше теряет свой смысл и доходит до того, что умный человек, сознавая именно в этом повторении имени пустоту и бессмыслицу просто бессвязного звука, решается сказать: «Бога нет!» и рассекает бесконечный клубок суеверия и обмана, намотанного на имя Божие, как на катушку.

Нет Бога! и предоставленный сам себе человек, бессонными ночами разбирая свою психику, ищет какой-нибудь достоверности проходящей жизни и не находит, и мечется в страданиях души, теряющей в других людях опору и пример для себя.

Такими ночами я перебирал в памяти знакомых людей, маленьких хороших и великих в своих именах и не находил среди них ни одного достойного, кому бы я мог вручить свою душу на исправление, на восстановление.

Только теперь издали я вижу в этих исканиях себя самого со стороны, как я поднимался, садился к столу, брал перо. В этот момент на лице моем происходило дрожанье ли ресниц, или легкая перемена цвета лица, или мускульное движение, еле уловимое глазом, как бывает, когда один плут перемигивается с другим умным плутом.

Так и я, в этот миг, перебрав за ночь всех известных мне близких и дальних людей и не найдя среди них ни одного такого друга, кому бы мог доверить свою душу, писал:

— Друг мой!

260

Его не было у меня среди всех людей на земле, но я в то же время знал, что он где-то есть и должен быть непременно.

Да, я чувствовал тогда, что плутовал, что никакого друга среди людей у меня не было, и я делал вид, будто он есть у меня, и я могу ему совершенно открыться в любви своей.

Только теперь я стал понимать, что никакого плутовства у меня не было, а это я, низший, такой же человек, как и все плуты-человеки мерил на свою мерку Высшего Духа во мне, укрывавшего непонятное больше людям имя Божье в словах: «Друг мой!» Не другу-человеку вручал я тогда душу свою, а другу-Богу. И это Он есть, и я Его знаю теперь, как самую достоверную действительность, точно так же, как знаю и душу свою. Теперь мне больше не страшен клубок паутины, обмана и суеверий, извертевшийся на имена Божьи. Напротив, я с благоговением вхожу внутрь всего пережитого людьми, все обманы для меня исчезают и в обыкновенной церкви, где-нибудь в переулке Арбата среди живых и мертвых людей мне воздвигается храм Любви.

— Разве можно чувствовать себя хорошо, — говорит теща, -если происходит такая ужасная война.

— А я, — отвечает Ляля, — никогда в жизни не была так счастлива,