же это мысль для других?

— Та мысль, которая выходит из любви и непременно приводит к действию.

*Церковного, в оправдание церк. политики Сергея. – Примеч. В. Д. Пришвиной.

299

На это Ляля ничего не ответила, но вечером сказала за ужином:

— Если сергиянство кончится церковным благополучием: тогда ведь окажется, что жизнь мучеников советских была напрасна183.

— Почему, напр., чтут память преп. Сергия и не считают себя ответственными перед подвигом современных мучеников? Почему делать из мучений страх какой-то, паноптикум и не вводить современность, движенье, жизнь…

— Да если ты говоришь, что молитва рождает мысль, то для этого нужно движенье, жизнь, а у них нет движенья — значит они мертвы.

На ночь читали Фета и Блока: Блок сильнее Фета, но у Фета поэзия, питающая душу, а у Блока — раздражающая какая-то, страшно сказать, поэзия тоски и что всего удивительнее — поэзия скуки (Аптека, Крендель булочной и т. п.)184.

Мы провели дома целые сутки без тещи, и этот сумрачный день осени показался нам солнечным и открывал нам вид на возможность жизни совсем не такой, как она выходит теперь при наших больших усилиях. Теща — это ужасный пример неизбежности старческого эгоизма. Страшась этого, мы обыкновенно видим стариков, которые лишены сознания вредности для счастья ближних. Обыкновенно так бывает, что, старея, человек лишается страха перед своей моральной тупостью, мы же, страшась наперед этого состояния, мы тем самым просто еще молоды, как молод бывает еще тот, кто смерти боится. Но теща наша тем страшна, что не покоряется неизбежному, не сдается на волю победителя, а пытается всеми своими негодными средствами бороться против своих болезней и старости. Из этих попыток выходит та помеха, что мысль наша сбивается и заменяется разговорами во время работы о пустяках, о преимуществе алюминиевых кастрюль перед лужеными, о всяких мелочах с бесконечным расщеплением и распинанием, при невозможности сопротивления и возражения: каждая мелочь имеет важное значение в составе Целого.

300

15 Октября. Погода теплая, и, бывает, прекрасная такая, что не поймешь сразу, подумаешь: весна это, а не поздняя осень. Но чуть дунет с севера случайный ветер на какой-нибудь час и вдруг станет холодно, и мертвец стучится в окно. Так давно ли я любовался тобой, вспоминаю — всего час назад. А вот повеяло на тебя с холодной стороны…

Когда я приехал в Усолье, тут был отвратительный хаос: люди вырубили прекрасный лес у реки, и лесная речка, такая раньше грациозная в своих излучинах, стала распутной и наглой. Особенно жутко было встретить бор, изуродованный пожарами и вырубками. Но по мере того, как я вживался мало-помалу, я невольно стал избегать встреч с некрасивыми местами и открывать себе нетронутые прекрасные уголки для уединенных размышлений. Солнце я стал встречать на холме с разбросанными на нем соснами, и место это мне стало храмом, где я все вокруг себя соединял и достигал мысленного единства. Так в течение года я создал себе в этой природе уют, похожий на то, что люди называют родиной, и в этом отечестве я сам был и отцом и матерью. Вместо детей, которым родители передают свое чувство удовлетворения от совершенного для жизни, я собирал своих воображаемых друзей и писал им, невидимым, по вере своей в какое-то разумное и любящее существо, существующее помимо меня в моих друзьях.

16 Октября. Узнал от лесничего об отмене политкомисса-ров. (- Это Америка! — Ладно! у нас есть в армии своя Америка и др. разговоры.)

Аникину (предрайисполкома) в области дали строгий выговор «за мягкотелость». И в тот же день, как об этом узнали в Усолье, прекратили мне выдавать молоко из колхоза, очевидно, видя в этом распоряжении Аникина проявление мягкотелости. (Я выпросил себе пятидневку на выправление бумаг.)

Так стали вопросы: 1) молочный, 2) дровяной, 3) картофельный, 4) о передвижении без бензина (на своих на двоих).

Морозное утро. Чистый солнечный восход. Мы пошли в Купань фотографировать. Пока шли, набежала туча, и пошел сплошной дождь на весь день. Трудно представить себе более

301

ужасной дорогу, чем эта — по болоту, изрытому карьерами. Но мы от нищенства с фотографией перешли к мысли о настоящем нищенстве, что, мол, самое для всех страшное «побираться» больше не страшит и кажется даже преимуществом перед городом, где невозможно ходить из квартиры в квартиру и кормиться Христовым именем.

Под дождем осенним на изрытом болоте нам даже стало весело, потому что страх перед жизнью исчез: если такие дороги не страшат, если нищенство кажется преимуществом нашим, то всякая другая дорога, всякое другое положение, хотя бы вот это странствующего по деревням фотографа — должно вообще радовать. А если, например, нам удастся где-нибудь раздобыть осла и грузить свои пожитки на него… Так, несмотря на все неудачи несчастного дня, мы вернулись веселые, и эта веселость явилась только за счет нашей дружбы…

17 Октября. Несмотря на вчерашний дождь, снимки мои более или менее удались, и в свете удачи этой тяжкое чувство от необходимости выпрашивать у начальства продовольствие представилось как жизненная школа борьбы со своей гордостью и своеволием.

Бывает, хочется забежать вперед себя и оттуда посмотреть на себя, идущего по неведомому пути, глупенького, как все случайно рожденные и пущенные в жизнь на произвол судьбы. Вот эта потребность забежать вперед себя и есть потребность в руководстве жизнью. Но для действительного появления руководящего сознания необходимо перервать как-то свой естественный рост, свой обыкновенный жизненный путь. Для этого необходимо свое «хочется мне» подчинить иной высшей воле, пусть это Бог или старец, или сверхчеловек, или взятая из книги «идея». Так или иначе, приходится пройти школу послушания, которую в порядке общего роста, движения проходит всякий человек. И вся разница этой общей школы от этой в том, что там живут не по судьбе, а здесь стремятся забежать вперед своего естественного пути и через это сделаться личностью.

— Брось свой вздор и подумай, сколько замечательных душ, гораздо больших, чем твоя собственная душа, ушли из жизни

302

никому неведомые. Я не говорю о том, чтобы ты бросил всякую попытку раскрыться при жизни в людях, нет, я только предупреждаю об опасности губительной претензии в себе, если попытка раскрыться на людях окажется на первых порах неудачной. Надо помнить, что этот путь от начала до конца усеян трупами самоубийц.

— Почему, почему? …мир живых людей и природа построены без «почему».

18 Октября. Продолжаются совершенно теплые дни с моросящим дождем.

Она шепнула мне: — Еще ближе, вот так, получается совсем как один человек. — Я на это лукаво спросил: — А где же другой, кого ты раньше любила? — Она возмутилась: — Я так никого не любила. Господь с тобой! Могла ли бы я так тебя любить, если бы раньше у меня был такой же другой.

Я, конечно, это знал, но меня интересовало происхождение этой, по какому-то закону сводящей к единству, любви: пусть другой, пусть третий, пусть много в прошлом, но то все не то, ты один и таких как ты и такого как у нас сейчас никогда не было.

Я понимаю теперь эту ошибку любви, как первоначальное сотворение человека, утверждение господства личности над проходящим мгновеньем и этим утверждение проходящего мгновения в вечности.

И наша художественная деятельность в сущности и сводится к отбору всего, что поддается соединению (в личном единстве), отчего собранное получает форму с освобождением от времени («Мгновенье, остановись»)185.

По-видимому, самый загад мой, первоначальная мечта увезти Лялю от матери — чистая утопия, похожая на попытку рассадить два сплетенных корнями дерева. В своем мечтательном сознании Ляля искренно готова оставить мать для меня, в своем же обычном, но тайном, сокровенном может быть и от себя сознании она живет только для матери. Вот именно эта жизнь, отданная навсегда безоговорочно другому, и поселяет в

303

душе раба мечту о свободе в святой пустыне здесь, на земле, и может быть, и за гробом.

Но, так или иначе, я должен стряхнуть с себя этот кошмар. Я должен быть каждую минуту готовым вернуться к возможности выполнить свое назначение, и когда я этого достигну -только тогда Ляля будет со мною. Только освобождая себя как художника, я могу освободить ее от плена.

Между тем на Руси так и создалась революция: самодержавие было как больная старуха, капризная, упрямая, ограниченная, ничего не понимающая в современности. Какая-то Пиковая дама186. А молодая Россия, наша, желанная, как Лиза, а немец Герман, пытавшийся вырвать ее напрасно у старухи, запутался в трех картах. Под носом была Москва, он же думал о себе, о высшей расе, о своем господстве, о трех несуществующих картах.

Вот это счастье в пустыне вдвоем, как мы с Лялей мечтаем, и есть именно те три карты, на которых помешался Герман, и герой Достоевского <...> построил фантастическую счастливую жизнь через убийство старухи: три карты, три карты, только три карты, а не я сам, живой творческий человек могу изменить к лучшему свою жизнь. Вот это вверение себя чему-то внешнему материальному и есть присяга дьяволу, называемая св. Отцами пагубным «самоутверждением».

Вот теперь ясно, что немцам остается, как Герману, самоубийственный выход. А… если бы он жив был, пришлось бы стать на коленки… остается подумать о настоящем выходе.

Я буду раздумывать об этом, представляя себе способ освобождения Ляли от тещи.

19 Октября. С часу ночи буря и дождь.

Вот какая наша жизнь. Аникину в Ярославле дали строгий выговор за «мягкотелость» и как только весть об этом дошла до сельсовета, меня лишили молока (очевидно, в силу того, что кормить писателя есть мягкотелость). Вместе с тем не вышло с дровами (тоже через Аникина), с овощами. Москва отошла из-за недостатка бензину, и вся опора жизни моей теперь фотография.

Есть последняя степень серьезности жен, когда легкомыслие мужа вытекает из этой неподвижности, как ручей из переполненного

304

дождями болота. У Толстого ручей — это Стива Облонский, из наших знакомых — художник Рыбников. Там и тут, однако, легкомыслие остается неоправданным. Вероятно, для оправдания требуется третья фигура, в которой то и другое органически сливается в цельную личность. Возможно, что такой задумана Анна Каренина. А у меня Ляля такая.

Напечатал для Ляли свою детскую карточку «Курымушка» и, вспоминая свое прошлое, мне кажется теперь, будто мальчиком я не улыбался, что я рожден без улыбки и потом постепенно ее наживал.

Но возможно, что это вспоминается не я, а созданный мною из себя Курымушка.

20 Октября. Продолжается сутки за сутками осенний мельчайший дождичек, тепло. Рано утром, несмотря на дождик, я в туфлях по тропинке, устланной рыжими хвоями, между рыжих мокрых сосновых стволов благоговейно прохожу с молитвой о хлебе насущном. Я молюсь