о том, чтобы этот хлеб давался не в поте лица, чтобы это проклятье первых людей было снято с меня не одним усилием моей воли (в специальности), а в оправдание дела спасения мира Богом, взявшим на себя грех мира.

До того было тепло в лесу, что рыжие стволы сосен, как весной, погружались в сизую дымку испарений земли. И мне вспомнился рассказ из юношества одного старого художника о еще более старых временах, когда художник посвящал свое дело Богу, и в знак этого во время работы в мастерской у него горела лампада и курился ладан, как вот теперь даже осенью курится земля перед Богом.

Параллельно с этим древним художником, возмещавшим путем посвящения своего ремесла Богу, разобщение свое с миром людей, я вспомнил современного специалиста, работающего в общественном конвейере. Мы все видим теперь ежедневно одичание этого существа, возвращающегося в состояние полной рабской зависимости от «хлеба насущного».

И вот теперь, зная это, я молюсь о ниспослании мне той благодатной праздности, в которой человек забывает о трудностях

305

своего дела, и хлеб насущный ему дается даром. А еще прошу об избавлении от зависти других, трудящихся «в поте лица». А еще я хотел бы, но только думаю, что это само собой выйдет, если труд мой будет благодатным, — чтобы остаться в чувстве вечности, исходящей от Бога, не лишиться до конца дней своих чувства времени и [если] даже наступит этот конец дней моих -расстаться с этими днями-временем в мире и сознании благодетельной необходимости.

Вечером в постели, желая по обыкновению почитать Ляле на сон грядущий стихи, я взял Пушкина, и мне открылась «Гаврилиада»187. К моему удивлению, Ляля нисколько не смутилась этой кощунственной поэмой: то, что когда-то так пугало царя, митрополитов и церковников, не оставило на нее никакого впечатления. Прочитав в жизни множество всяких стихов, она привыкла понимать, что и у величайших поэтов вполне хороших стихов очень немного и, читая книгу, на плохое не обращает внимания. Это и понятно, иначе было бы невозможно сохранить целомудренное отношение к жизни. А когда мы перешли к чтению других, чудесных стихов, то вдруг как никогда стало понятно, что стихи Пушкина были свобода и смелость, каких не было ни у одного русского поэта, и что сама «Гаврилиада» явилась не из кощунства, а из этой игры со свободой.

21 Октября. И опять все моросит день и ночь, и все богатеет от теплого дождя озимь, и как всегда в сумерках на свежую зелень начинают выходить зайцы, вальдшнепы, тетерева…

Сегодня на рассвете шел мелкий, тут же тающий снег.

Вчера столяр Милицын, наконец, сделал мне ставни, и ремесло мое новое, портретная фотография, теперь оживает.

Милицын, подстругивая ставню, спрашивал меня, разделяю ли я советскую установку на Бога, — что религия есть опиум и обман?

22 Октября. На рассвете удалось после долгих дней увидать полоску зари.

Часто мне кажется, будто в составе власти, определявшей положение писателя в Союзе, находились люди, понимавшие

306

меня лучше, чем я сам. Мне кажется, что, например, кто-то из настоящих друзей моих назначил мне орден маленький вместо заслуженного большого, кто-то не пустил меня к Сталину, когда я пришел к нему в своем неразумии, и так много-много всего наберется. Я действительно не был таким достойным человеком, каким меня делали. Еще мне казалось всегда, что деятели советского общества силою вещей вынуждены говорить и делать совсем не то, что понимают они про себя разумным и нравственным, что это делает их всех между собой врагами, стерегущими падение друг друга. И вот в этом необходимом состоянии им нужно было отводить свои души в тайную сторону любви, правды, милосердия. Вот эта потребность их и берегла меня, и я просидел все 25 лет советской власти, как отрок в пещи огненной188.

Удачное наступление немцев на Ростов мало-помалу плесневеет, как все их удачные наступления, и как будто бы уже последний момент существования советской власти («только чудо может спасти») снова отодвигается на будущее…

Я утонул в фотографической работе, как Ляля утонула в домашнем хозяйстве.

Ссылка на нервы в нравственном мире не принимается во внимание, потому что душа человека должна владеть всякими нервами. Только уже когда сама душа заболеет, и человек перестает «владеть собой», вот тогда, как с сумасшедшего, больше ничего не спрашивается. Да так ведь и всякая болезнь не может быть поводом к бюллетеню души. Вероятно, оттого-то Толстой и ненавидел врачей, что они часто подменяют необходимость личного усилия механическим действием лекарств.

23 Октября. Сегодня на заре прилетел косач на вырубку нашу, где было оставлено одно высокое дерево-семенник. Тетерев сел на самую верхушку сосны и забормотал по-своему, видом своим напоминавший петуха в лютеранских кирхах. Скоро колдун света наколдовал мороз и на моих глазах живые капли вчерашнего дождя, провисевшие всю ночь на ветвях, стали

307

замерзать. И когда солнце показалось, его встретили деревья ледяным блеском своих мертвых капель на своих холодеющих перед зимою ветвях.

При виде этих живых капель большого дождя, на моих глазах превращенных силою утреннего мороза в ледяные отдельности, я перенесся в духовный мир человека и, вспомнив знакомое оледенение души людей, вошел в общее чувство борьбы добра и зла. Когда же от людей знакомых перешел к себе самому, то душу свою увидал ясно, как еще живую каплю великого дождя на веточке, сознающую все три пути своей росстани: прямо подняться паром при счастье встречи с горячим лучом, оледенеть от мороза на ветке, или, упав от ветра на землю, пережить все назначение падающих, и когда-нибудь, в конце концов, вознестись и соединиться с небесными свободными каплями.

25 Октября. Первый зазимок лег ночью, и утро вышло белое, и мелкий снег частой крупой так все и сыплется…

Я проснулся рано и лежал, не зная, что земля в обновке лежит. Но мысль моя, внутренний мой человек, определенно всматривался в то время, когда писали Блок, Белый и другие поэты конца России с таким чувством, будто все там у меня назади осталось, как кладбище, засыпаемое снегом.

Так ясно и просто думалось, и воспоминания не вызывали ни сожаления, ни боли.

Поэтому не больно было вспомнить, что ведь это не Россия кончилась, а сама Европа, идеал нашего русского общества, вся «заграница» погибала со всеми своими мадоннами и соборами, и наукой, и парламентами.

Падает снег на мою душу, и я молюсь об одном, чтобы дождаться весны и прихода мысли в понимание пережитого конца и в оправдание погибших и нас, уцелевших.

25 Октября. Опять стало тепло и все кругом после зазимка стало еще серее.

Я хожу с мыслью, что не одна Россия погибает за свою лень, за свое правительство и революцию, а вся Европа и весь мир, и

308

что причина беды у нас лишь в малой мере, а в большой у них, и что по существу победить в этой войне не может никто: все виноваты, если винить, и все правы, если оправдывать.

26 Октября. Такая была фотографическая суета, что день пропустил, не записал, он прошел без записи и вспомнить ничего не могу. Впрочем, помню, что в воскресенье вечером мы угощали председателя колхоза, а в понедельник в результате угощения возвратилось отмененное молоко, и была послана за дровами лошадь. Возвращение Кононова и наша головомойка его жене.

27 Октября. Я ходил на Симанец* пешком. День солнечный, лужи подмерзли и в заводях у берегов лед. На телеграфных проволоках сверкают развернутые ожерелья.

Опять смотрю вокруг себя с любовным вниманием. Вот передо мной береза, [определившая] жизнь молодой ели тенью своей кроны: все золото свое осеннее отдала елке, но и раздетая стоит на солнышке не печальная. И чего ей печалиться — она сделала все для нее предназначенное.

Божьи коровки, подогретые лучом солнца, медленно куда-то ползут по моей тропинке на зимнюю спячку. Сосны между мною и солнцем в задранных шелушинках коры светят, как литое золото; один большой сук, изуродованный, отмерзший -как руку, сосна протянула поперек тропы, дятел долбит этот сук, краснея перьями, и большими буквами против пешехода для чтения написано «хуй». Никогда раньше я не понимал значения этого так ясно, как теперь, когда жизнь человека и у нас и везде полетела к чертям. И в то же время в груди своей я ощущаю свой восторг так же уверенно, как ощущает рука свое тело. И мне это было понятно, как бывает иногда понятна при солнечном свете светящаяся радостная зелень чахлых берез на болоте, мхов и травы: все это на кислой земле предназначено быть заключенным в земле на сохранение солнечной энергии, все сохранится в торфе и когда-нибудь загорится. Так и мы теперь, люди, обдерганные, голодные, слабые в солнечный день,

*Симанец — небольшая речушка, пересыхающая летом.

309

несмотря ни на что, чувствуем в себе непосредственно хранимую солнечную жизнь.

На делянке красным карандашом окрестил свои поленницы и вернулся домой обрадованный только тем, что на зиму у меня есть дрова. И тут опять подумаешь так же о происхождении этой радости: это прячется в грудь, скрывается и уходит в себя недожитая жизнь.

Дома набросились женщины на меня снимать своих маленьких детей, чтобы послать на фронт фотографии малюток. Под вечер, когда натиск был особенно силен, а снимать стало невозможно, я потерял власть над собой, и расстроился, и баб прогнал. В другой раз больше не буду, даю клятву.

Измучила забота о существовании под вечным напором и критикой тещи. Но как ни думали с Лялей, раньше шести месяцев невозможно освободиться от капризной старушки. И сколько нас таких здоровых жизнерадостных людей, чахнущих в плену у больных и старых. И такой путь всех хороших людей во время голода — отдать себя на съедение слабым, и слабые от этого не насытятся, а сильные станут слабыми.

Итак, Михаил, обреки себя на шесть месяцев забот с утра до ночи только о своем существовании и радуйся, что тебе достается печали меньше других.

Дни редчайшие — днем солнце и тепло, ночью луна и к рассвету легкий морозец. Ляля от домашнего хозяйства устает до болезни. Нервы ее до того взвинчены, что с матерью о самых простых вещах говорит в повышенном тоне и бывает на меня огорчается, и я отвечаю, и во мне мало-помалу скопляется то, назову, неуважение, которое я органически испытываю к людям духовным в их слабостях. С этим борюсь тем, что причину ее слабости перевожу на себя и ищу выхода.

29 Октября. Решились на героический поход пешком в Переславль за пленками, за картошкой, пайком, за горохом, за дровами.

310

По пути думал о происхождении мифа колдунов и особенно колдуний, Бабы Яги, и что Пиковая дама есть тоже