не завернется вся и теленок не упрется мордою в столб. Вот эта преступная «идейность»
315
одинаково содержится и у фашистов, и у наших, там и тут оправдание преступления в том, что это большое дело. Но если большое дело само по себе не является выходом из паутины старухи, то и малые дела кустарного личного мира благополучия не являются выходом, и церковь так же опутана старухиной паутиной, как и государство.
В «Преступлении и наказании» именно и происходит эта подмена «идеи» мещанским благополучием.
О время, время какое! все маски сброшены с государства и церкви, и все пережитое человечеством в этих формах опрокидывается в открытую душу каждого, как бремя, которое он должен вынести. Я думаю, что этот Каждый, на которого теперь падает это бремя мысли и дела, и есть Бог, независимый от исторических форм государства и общества…
5 Ноября. Утром в темноте холодно, ветрено, пахнет Октябрем 25-ти летия: к этому времени Октября прибавилось бремя фашизма, и тут появилась «старушка», на которой тянет сорвать свою беду и сделать ее отвечающей, но…
Вчера на ночь я надел хорошую рубашку и сказал: — Как приятно! — Только две их, — ответила Ляля, — я просто не понимаю, куда смотрела Ефр. Павл., чем она занималась: рубашек нет — ты мне без рубашек достался. — Я ей денег не давал, — сказал я, — и дать ей было невозможно: это значит связать себя по рукам и ногам. А впрочем, я действительно до встречи с тобой был глуп. Из случайной связи без всякой любви я создал себе «брак», вообразил себя охотником, романтическим бродягой, благодаря таланту кокетничал дикостью и находил читателей, друзей: не будь этого дара или наследия (в таланте я наследник матери), я был бы просто дурачком, вроде моего Левы…
Она засмеялась, удовлетворенная. Мы обнялись, я прошептал: — Неужели ты, Ляля, и моя жена. — Нет, — ответила она, -какая я жена, какая я женщина, ты ведь сам теперь видишь: я не переношу никаких повторений, молитвенник беру в руки и меня, пока не войду, отталкивают те же слова, те же формы, с трудом я это преодолеваю и вхожу внутрь этой храмины, где все-таки живет Бог и там в Нем, в Боге делаюсь свободной от этих неподвижных форм. — Да, да, — подхватил я, — жизнь Духа
316
это движенье. — Конечно, движенье, но ведь и без этих мертвых форм тоже никуда не двинешься. — Так и надо смотреть и не смешивать одно с другим, не выдавать мертвых за живых, необходимость — за свободу и долг — за любовь.
Так, беседуя, я уснул у нее на руке («под крылом»), и когда проснулся, она сказала: — Ну, ты теперь уходи к себе. — Я перекатился к себе. Она подумала, что я ушел с обидой, и хотя ей и хотелось перед этим остаться одной, она теперь из-за предполагаемой моей обиды сказала: — Вот я хотела остаться одной, а теперь чувствую себя одинокой. — Ничего, голубка, — сказал я, — полежи немного, полежи и уснешь.
Но должно быть, ни я, ни она долго не спали. Так ли встречала она меня раньше, когда я просыпался возле нее, она встречала меня тогда сияющая, как Мадонна улыбается своему святому ребенку. Что же случилось?..
Боже мой, как близко солнце к тому, что мы называем любовью! Солнечный свет состоит из цветных лучей и порождает цветы. А любовь, это свет человека, создает поэзию, детство и добро. Я на себе испытал, как из любви рождается поэзия, испытал, как рождаются дети, и теперь вступаю в область равновесия душевных сил — добротолюбия.
6 Ноября. Сильный мороз при ярком солнечном дне. Ездил в Нагорье, привез 3 кг масла и 2 кг сыра. Налаживаю командировку Кононова в Ярославль. Забота о существовании — весь день об одном! — на фоне беспрерывного надрыва Ляли и уныния тещи подвели меня сегодня к бездне, в которую я открыто и холодно смотрел, и туман жизни рассеивался… и я узнавал глубокий смысл проходящей повседневности.
Вот мы говорим о непрерывной борьбе Бога с дьяволом. Но разве это не повседневно бывает, что наши умные хозяйки обрывают наши ученые и поэтические беседы, когда вздымается молоко при кипячении или когда «уходит» самовар. И разве теперь всеми не брошено «Слово» ради добывания себе на зиму какой-нибудь драгоценной буржуйки, разве не кажутся сейчас на фоне мировых бедствий утверждаемые раньше культурные ценности не более как смешной претензией идеалистов,
317
мнящих себя вершителями судеб мира. Разве не смешно теперь вспомнить, как они попрыгивали в религиозно-философском обществе, как у Бердяева… или… все, все наивно, смешно человеку, брошенному в ров львиный или заключенному в пещь огненную. Поди, останови словами зверей, прикажи погаснуть огню.
И все это было раньше, десять миллионов людей было погружено в бездну забот о существовании, а сотни вольноотпущенников дерзали убеждать их в возможность насыщения всех пятью хлебами191. Вот это, о чем я сейчас говорю, как о случившемся состоянии современности, было возведено в теорию экономического материализма…
Беспомощность до стона, отвращение до вскрика, и в то же время смиренная готовность терпеть все до конца, — вот что выражало лицо благородного Бострема, когда он однажды на моих глазах вычищенным башмаком и выглаженными штанами вмазался, недосмотрев, в кучу говна.
Я люблю такого человека и, мне кажется, в своих книгах я старался изобразить его и даже думаю, что он от матери моей отчасти передался и мне: это человек, как называют в народе, простой. Это человек, прежде всего, стыдящийся своего утверждения и раскрытия таящихся своих индивидуальных возможностей. Так вот это не девичий, а мужской стыд, создающий не девичью, а мужскую невинность — вот что я люблю. И обратно, ненавижу тот ум, направленный в себя бесстыдно, как в сокровищницу (сокровища у каждого, но не каждый считает себя вправе ими располагать).
7 Ноября. Суббота Октябрьская, и 8-е открывало на зарю разноцветные окошки, среди красных и голубых и сиреневых там были и золотые.
Третий год теща в упор слушает нашу жизнь и, ничего в ней не понимая, осуждает как шум и суету. Я часто думаю, что вся жизнь наша с Лялей, все мое писательство за это время и даже смысл иной вышел бы из всей этой затеи путешествия с любимой в неведомую страну. Не будь тещи — мне тогда кажется возможным,
318
что мы бы в ту страну прибыли теперь и в ней долго жили… Но дело в том, что теща под боком явилась в результате войны: не будь войны, мы бы ее устроили и уехали. Значит, теща не просто старушка, теща — это продолжаю думать, вышла из войны, как вышла из карт Пиковая дама.
9 Ноября. Тот же мороз и солнце. Земля чуть припорошена. По реке дети катаются на коньках. Пруд и не поймешь, что застыл: тонкий лед так ясен, так чист… Вороны разгуливают по льду — кажется, по талой воде. Догадываюсь, они сквозь лед видят рыбу, и раз поняв, что это лед, а не вода, теперь, разгуливая, ищут способа рыбу эту ловить из-под тонкого льда.
Нечего у Бога силы просить: силу свою Творец отдал природе, и мысли тоже Бог не дает, если ее нет у тебя: мысль свою великую Творец отдал человеку. У Бога можно просить человеку только о направлении мысленной силы, называемой любовью. Да, создавая мир, Творец отдал природе и человеку всю силу свою и всю мысль и себе оставил только любовь. Вот почему живущие на земле деревья, цветы и все внешние формы складываются с устремлением к небу, и первая истинная мысль человека, его первое слово — это любовь, и слово направлено к Богу, и Бог облекается в Слово…
Мне кажется, что я сейчас нахожусь накануне того же выхода из нравственного заключения, которым было мне путешествие в край непуганых птиц192, таким же чувством благоговения, как тогда в природу, я теперь направляюсь к человеку, и первый отрезок жизни возьму его в себя и к этому ничтожному серпику жизни приставлю дополнительный — всего человека. Так и начну свой новый круг жизни.
Ляля, по своему призванию, мне кажется, есть вольный судия и носит внутренний образ неподкупного и праведного Судьи, редкого существа, которому вопреки заповеди «не судите» — разрешается судить. Теща же, то ли глядя на нее, то ли по своей ограниченности тоже судит, но ничего не понимая, судит, нарушая заповедь: «не судите».
319
Какая это мука — вложить душу свою в совершеннейшую пошлость и потихоньку от всех в сокровенные минуты своего общения с Богом просветить эту пошлость любовью. И какая радость и гордость потом показать всем на удивление, как возможность каждому выйти из круга своих необходимейших злоключений. Таким выходом было у меня занятие искусством слова.
И вот мне мало стало такого творчества, я не пошлость взял, а священную душу человека, наполнил себя ее божественной любовью с тем, чтобы новою Песнью Песней открыть людям глаза на любовь, которая от многоглазения и празднословия стала пошлостью из всех пошлостей.
И вот в тот самый момент, когда художнику необходима для души купель целомудреннейшего уединения, в этот момент к нему приставлен свидетель, который днем судит, не понимая, каждый шаг его, ночью слушает и учитывает на свой лад каждое его дыхание. Эта мука мне досталась на долю вместе с Лялиной любовью, и я знаю теперь, что этот свидетель не просто обыкновенная теща: ведь не будь войны, не было бы и тещи, мы бы могли иначе устроиться… Значит, зло не именно в теще, а в том, что принесла с собой война ту непреодолимую разумными средствами необходимость, существо которой есть смерть. Я стоял уже раз перед такой роковой необходимостью в 1905 году в начале первой революции и нашел тогда выход. Теперь совершилось то же самое, и тоже мне необходимо найти выход или умереть.
10 Ноября. День в день глядится: мороз и солнце без снега.
Начинаю понимать, почему в домашних схватках Ляля, в конце концов, выходит победителем, а я становлюсь виноватым. Это потому, что коренной вопрос об отношении ее ко мне у нее решен до конца, как послушание в Боге, и если она ссорится со мной, то у нее это не всерьез.
У меня же раздражение переходит от малых дел на сущность, и потому при вспышках я говорю нелепости, в которых потом раскаиваюсь. Так точно было и у моей матери, и у многих бывает («вспыльчивые люди»).
Точно так же у нее
