даже вслух сказал: «Да, это надо сделать». И в тот же миг все подножие моего лесного храма вспыхнуло ярким серебряным
342
светом. Этот необычайный свет, конечно, просто объяснялся действием на мгновенье мелькнувшей между тучами луны, но какое мне дело было в это время до физики. Мне важно было только то, что естественные силы пришли в сочетание гармоническое со светом проходящего через меня высокого сознания. В это мгновенье я принял ясное решение и начал действовать…
Я решил в это утро написать книгу в ответ на вопрос то ли сна, рассказанного мне Лялей, то ли рассказа из Четьи Миней. Вопрос этот был человека, попавшего в рай и пожелавшего видеть Божию Матерь. Ангелы будто ответили ему, что Божией Матери сейчас в раю нет, что она пошла на землю помочь оставшимся без матерей бедным детям. Так вот об этом хождении Богородицы и будет написана моя книга, в которой дети несчастные будут детьми Ленинграда, а Богородица сделается просто мамой, и вся книга, может быть, и называться будет коротко и выразительно: Мама.
Итак, решено. С этого 1 Декабря я начинаю ежедневно стягивать материалы для этой книги и выписывать ее на машинке (как делал на Ботике) и делать опыты.
Выписка из жития святого Андрея, Христа ради юродивого: — Сердце мое стало, как воск, тающий среди моего чрева. В то же время все небесное воинство воспело песнь предивную и неизреченную. И неведомо как под эту песню я очутился ходящим в раю и помыслил увидеть пресвятую Госпожу Богородицу. Тогда я увидел некоего мужа светлого, как облако, несущего крест и говорящего мне: — Пресветлую ли небесных сил Царицу захотел ты видеть? Но нет ее здесь: она ушла в многобедный мир помогать человекам и утешать скорбящих.
Мое решение состоит в том, что отныне я направлю силу своего духа к тому, чтобы как-нибудь при вспышке света, как вспыхнул сейчас в раннее утро серебряный снег…
Вьюга с морозом не дала в Усолье отнести фотокарточки. Упросил директора дать паек прислуге. Военный пункт (сдал
343
карточки, позвонил к Аникину). Выпросил у Завариной крынку молока под фото. Аникин обещал дрова и молоко. Вернулись довольные успехом. Читал Эрна о свободе хотения и свободе дела197 — очень хорошо, вспомнил, как сам доходил по-своему.
На ночь читал «Роза и Крест»198 (какой-то засахаренный Шекспир). Ночью думал, что любовь на земле, та самая, обыкновенная, и к женщине, именно к женщине — это все, и тут Бог, и всякая другая любовь в своих границах, любовь-жалость и любовь-понимание — отсюда.
3 Декабря. Освоил дневной свет в увеличителе Лейтца и много отпечатал: весь день на фото. Ночью читал Эрна о социализме, не очень нравится его аргументация смертью против радости жизни социализма, это выходит обычная мораль стариков против детей (а Васька слушает да ест)199.
4 Декабря. Небо закрыто, хотя бы одна звездочка! — нет зари и нельзя мне в предрассветный час, как бывает, обернуться малой пташкой и оттуда сверху из дырочки, где видна хоть одна звездочка, поглядеть на сюда. В тьме ночной твержу слова, собирающие и боль мою и грехи в то место — есть такое место в душе, где одни и те же слова, как топор, падают на эти грехи и отсекают их…
Сверху нет света, напротив, снежинки падают и от них все стынет вокруг. Но там внутри, где слова, как топор непрерывно отсекают все приходящее в меня внешнее, постепенно очищается моя собственная независимая душа, становится там все свободней. Тогда я обертываюсь из глубины темного бора к опушке, вижу рассвет и приступаю к деловым молитвам о хлебе насущном, о прощении грехов, о здоровье близких людей и о покое умерших…
После того, медленно возвращаясь домой, я стараюсь намеки ночных мыслей утвердить в дневной ясности. Сегодня мысль моя была о страхе смерти, что страх этот, оказывается, проходит, если только оказывается, что умирать приходится с другом своим вместе. Отсюда я заключаю, что смерть есть имя непреодолеваемому духовно (любовью) одиночеству.
344
И что с одиночеством человек не родится, а постепенно, старея в борьбе, наживает его, как болезнь, и в сущности своей это есть болезнь, в том смысле, что и самое сознание человека есть тоже болезнь. Так чувство одиночества и сопровождающий его страх смерти есть тоже болезнь (эгоизм), излечимая только любовью. Значит, старение человека есть как бы образование костяка его личности, которая воспринимается другими людьми, как эгоизм. Но старея, значит, делаясь эгоистом, человек против этого эгоизма под страхом смерти вырабатывал в себе противоположную смерти силу, которая создает на костяке личности тело ее…
(Кононов уехал в Ярославль в понедельник, мы его ждем с коробкой скоростей. Когда приедет — поедем в Москву. Надеемся на бензин и керосин).
5 Декабря. К вечеру вернулся из Ярославля Кононов. Привез 50 л керосина. И определилось, что в начале следующей недели Ляля едет в Москву одна, а я на Ботик.
— Война людям противнеет до последней степени. И это растущее отвращение ляжет на голову побежденного, потому что кто будет побежден, тот и ответит за войну (местный мудрец).
6 Декабря. Так и остановилась погода, легкий мороз, ветер довольно холодный, лежит тот же снег глубокий в ¼ аршина.
Заснеженная дорожка на пункт ВНОСа вся покрыта желтыми вензелями, и мы, затеяв фотографирование жизнерадостного капитана, подумали: на ВНОСе живут военные девушки,мальчики никакие к ним не могут ходить, какой же это забавник испещрил снег желтыми вензелями. На ВНОСе мы познакомились с капитаном — это жизнерадостный молодой человек с живыми плотоядными глазами. Он в восторге и от наших побед, и от американского сала. — А сахар свой я вовсе не ем:сахар я раздаю, сгущенное молоко раздаю. — Но ведь это вас только так кормят, а бойцы, наверно, постятся? — А так и надо,боец и боец, а командир стоит дорого! — И так все у него гладко и весело. И когда мы возвращались обратно и опять увидели желтые вензеля, то подумали, что, конечно, их делал жизнерадостный капитан.
345
Вечером пришел Павел Иванович, и вот тот капитан — это Сирии, а этот — Алконост200. Даже явная наша победа под Сталинградом объясняется у него не тем, что Америка моторы дала и продовольствие, а что немцев мало (это будто бы кто-то видел с самолета: кучка немцев гонит русскую армию). И это тип тех, кто ориентируется на немцев, как на освободителей от большевиков. Все это люди достойные и на фоне всеобщего жульничества — герои честности, но им надо бы умереть еще в прошлом году, когда немцы не взяли Москву. Теперь же они будут жить как отравленные…
Сколько умерших! Помяни, Господи, души их во Царствии Твоем! Одна за одной души умерших выходят на прямой свой и единственный путь из кругового лабиринта нашей жизни. Выходят на священную прямую и уже не могут вернуться назад: каждое жизненное мгновенье освобождает из круга порочного новую душу, и весь путь назад заслонен. Так они уходят от нас и так они входят туда… Помяни, Господи, души усопших во Царствии Твоем.
Так молюсь я в предрассветный час и знаю и чувствую, что с каждым ударом сердца моего непременно выходит на священную прямую чья-то душа и удаляется, и новый удар сердца — и новое мгновенье, и так складывается у нас время, а у них путь в Царствие Небесное.
7 Декабря. Теплеет. К вечеру теплый метелистый снег. Свет к нам идет действительно до того «жопой» (см. выше паровоз жопой), что упрямому честному гражданину старого закала, как Пав. Ив. Логинов, коммунизм, как он осуществляется, представляется и должен представляться системой гражданского разврата. В каждом из таких людей (Пав. Ив., Разумник и др.) гвоздем сидит нравственная решенность, и никакая наша победа их не обрадует. Еще хуже, чем Павлу Ивановичу теперь приходится бедному Разумнику, если только он жив: тому немцы еще хуже большевиков, а сам у немцев в плену…
Разве я-то не вижу этих необходимо заключенных душ? Но я чувствую, что все-таки в душе моей — и теперь в 70 лет! –
346
кружится возле пламени все тот же мой мотылек. Со стороны посмотреть — какое легкомыслие бросать свои пленчатые крылышки на пламя свечи! Но бывает, мотылек махнет крылышком и задует свечу и сам сядет на теплое место и переждет холодные часы рассвета и опять полетит на цветы.
Я — такой мотылек. Мне удивляются, но примером я никому служить не могу.
8 Декабря. Метель.
Из себя самого, каким я родился, рос, блуждал по свету, теряя путь, и опять находил и, как ныне нашел друга, чтобы с ним вместе выйти из круговорота нашей жизни на священную прямую дорогу — из такого всего себя я Тебя поднимаю, Господи, и чувствую: это Ты! и молюсь Тебе: дай мне выйти на путь Твой вместе с другом моим неразлучно в единый миг безболезненно, непостыдно, свято, мирно и безгрешно.
Решено, что Ляля едет в Москву одна с Кононовым, а я еду с ними до Ботика. Цель моей поездки на Ботик — это найти материал, я мог бы всем понятно дать почувствовать то, о чем сейчас стыдливо про себя и бессмысленно лепечет каждый язык. А вторая цель — устроиться жить как-нибудь иначе, чтобы Ляля работала не у печки, а могла раскрывать свои способности.
У всякого человека поперек жизненного пути есть запретная черта, возле которой, как у забора, он должен до конца жить как существо, ограниченное этим забором. И в то же время перед каждым в жизни бывает возможность рискнуть всей жизнью и перескочить через этот забор.
В этом прыжке через пересекающую твой путь прямую, зарождается и заключается смысл креста, который привешивают младенцу на шею при его крещении. И если вы видите теперь вокруг себя людей, неспособных меняться, как бы застывших в мыслях и формах прошлого времени, то помните, что это люди, не посмевшие в свое время силою духа своего сотворить себе крест и ныне бредущие вдоль забора, как животные в своем погибельном загоне с волчьими ямами.
347
Пав. Ив., зная, конечно, что мы молимся, сочувствовал нам, потому что в церковности нашей видел сопротивление ненавистному для него большевизму. Может быть, на пути роста своей политической неприязни у него росло и сочувствие к церковникам, ограждающих себя от врагов крестным знамением. Чуть-чуть может быть он и сам начал верить или обманывать себя верою. Но теперь сами церковники вошли в согласие с большевиками. А немцы, которые своей диктатурой должны были восстановить порядок и раздавить врага? Ни церковь, ни
