что вся прошлогодняя контрреволюция при наступлении немцев объяснялась ненавистью к колхозам.
Провокатор еще говорил, что никаких зверств у немцев нет, и зверствуют они только с евреями и коммунистами, поскольку они связаны с евреями.
Все дальнейшие события определяются разрешением вопроса: способны ли после таких переживаний измученные народы Европы на революцию, или же всем теперь, как и у нас, лишь бы добраться до дому?
Провокатор еще говорил, что никаких решительных побед у нас нет, и что если мы насколько-то продвинулись, то на это поставлено «все», что вообще немцы далеко не так еще слабы, что не исключается длительность войны и наше голодное вымирание.
И еще он говорил, что вслед за уступкой нашего правительства в области религии, наверно скоро будет что-то подобное делать с колхозами.
Ляля взялась разрабатывать дневники мои старые. Если бы я взялся сам, я не мог бы писать дневника настоящего, я был бы не писатель современный, а мемуарист.
Так точно, если я стал теперь писать роман, я ушел бы в прошлое и тем самым отстал. Вот почему я отправляюсь на Ботик описывать детей, а не погружаюсь в роман: хочу быть современным и двигаться вперед.
Текущее. Жду возвращения Кононова из Ярославля с бочкой бензина.
364

Жду приглашения жить на Ботике в детской колонии.
Удалось сделать увеличение карточки убитого сына из Купанского колхоза, значит, добьюсь молока из Купани.
Капитан Вносовец прислал консервы и фунт сахару. Я приготовил ему фото. Беспокоюсь за дрова.
Кончаю делать фотофонарь.

26 Декабря. Наконец-то невидимое открылось и вышло светлое лунное утро со всеми звездами, и встал мороз.
Ляля переписывает дневник нашей любви и сама тут же очень неглупо и небезвкусно прибавляет. После дневной работы у печки ей это занятие очень приятно.
— Прошло у нас с тех пор, — сказала она, — почти три года, сколько пережито! А ты у меня такой же здоровенький.
— До того, — ответил я, — здоровенький, что ничего не шевелится в душе: полный покой и главное даже не совестно пребывать в этом состоянии.
— А у меня уже так давно, только я не говорю тебе, и я рада, что та травма прежняя прошла. Я тебя нашла, а то все осталось позади, как сон.
Из ходячих реплик: все дело в армии в командире, т. е. личности, а не в массе.
Такая официальная установка, а масса тем самым злобится, как раньше злобилась, бессильная, на стахановцев. Но герой-командир уходит далеко вперед от стахановца: ведь успех его не в одном принуждении масс… Можно было обыграть личность в образе стахановца, можно обыграть массы чувством родины, но в войне вся эта игра никуда не годится: командир должен стать личностью, а «массы» народом.

27 Декабря. Пасмурно и северный ветер. Та «любовь», о которой пишут Л. Толстой, Розанов и др., доставая мысль о ней из собственного опыта любви, печальная любовь: эта любовь в доказательство того, что объединение Мужчины и Женщины на чувстве рода, называемое любовью, недостаточно для современного человека210. Мне самому стыдно
365

вспомнить о том, как я думал о любви до встречи и последующей жизни с Лялей.
Глухо долетают до нас победные сводки по радио. Но матери подрастающих сыновей не очень радуются им и не ждут скорого конца войны. — До тех пор не кончится война, — говорят они, — пока не перебьют всех.
Деревенский пессимизм сопровождается критикой отношения Америки к нам: Америка хочет нас извести так же, как и немцев, а наши надеются на революцию.
Забота о существовании и некоторые успехи в этом сохраняют наше здоровье, но душа от этого теряет священный трепет, тревогу, порождающую новую мысль. Душа наша похожа, скорее всего, на медвежью, когда звери эти ложатся в берлогу, и снег изо дня в день засыпает их, и они не засыпают, а дремлют.
Нюрка прислала обратно свои фотографии, потому что вышла «полна», а она желает быть похудей. Ничего не дала за мой труд.
— Никакой гордости у нее нет, никакого самолюбия, — сказала Ляля.
А Екатерина Андреевна, деревенский человек, ответила:
— Правильно, Валерия Дмитриевна, — это у нее от гордости и самолюбия.
28 Декабря. Погода, как и вчера, не холодно, пасмурно, ветрено — ветер с юга.
После чтения статьи А. Толстого «Разгневанная родина»211 за чаем мы с тещей стали возмущаться с оговоркой «если только это правда» по поводу случая, рассказанного Толстым в статье: немец заставил русскую девушку стоять с лампой и светить, пока он справлял свои дела на дворе, девушка не вытерпела, швырнула в него лампой, и немец ее убил. Мы с тещей возмущались, а Ляля нападала на нас: — Глупо жизнь отдавать за такой вздор, я бы и глазом не моргнула и посветила бы немцу. -Ты, Ляля, выставляешься, — ответил я, — Серафим Саровский
366

и не то бы вытерпел, как святой человек, а тут человек естественный, представитель народа: в такой форме в лице ее народ отвечает на оскорбление врага. Ты судишь с точки зрения личности: тебе этой жизни жаль, а народу отдельная жизнь -ничто. И еще в твоем возражении таятся личные счеты: ты знаешь бесконечно большие оскорбления от своих мучителей.
На это у меня возражение такое, что со своими и счеты свои, а с немцами другие: пусть немцы приходят, как враг, но русский всегда немца уважал и глубоко уважал: — Ты прав, — ответила Ляля, — девушка эта действительно героиня.
В том-то и дело, что героизм есть человеческая стихия, такая же естественная, как ветер в природе и электричество. Каждый мальчишка ищет лишь повода сломать себе шею и оказать героизм. Вот он лезет на телеграфный столб, добрался до конца. С большим риском перепрыгивает, как белка на сук, протянувшийся от дерева, как рука через дорогу. Герой забрался на сук, почти что ценой жизни, и дальше идти ему некуда, и он сам себе на суку вырезает орден из трех букв. Теперь каждый идущий из Усолья в Переславль видит этот орден и дивится: охота же была забираться на такую высоту, чтобы вырезать похабное слово.
Так что это в природе человека лезть куда-то с риском наверх, и этой силе нет названия. Только уж когда кто-нибудь сумеет выявить это устремление, как полезное действие, он получает имя героя. Война есть главное поприще для выявления героев, вся сила войны и успех ее происходит из этого стихийного героизма. Военные вожди и есть именно концентраторы такого хотения: от вождя все зависит, и вот почему в настоящее время так сосредоточена государственная забота на командире.
В Германии государство так заботливо собирало изо дня в день, из года в год своих героев, что там оно стало настоящей ловушкой всех стихийных героев. Там уже герой не станет ломать себе шею, чтобы написать на суку дерева на глазах всех похабное слово. Героизм там стал делом полезным.
367

У нас Лев Толстой своим незаметным героем Тушиным212 восстал против государственного героизма и тем указал неясно путь героя, независимого от государственной оценочной ловушки.
Но что это значит «незаметный герой», независимый от человеческого суда? Понятие героя именно и завершается его заметностью, все равно, написал он с риском слово на суку или застрелил генерала. А тот герой, незаметный как Тушин, есть не герой, а святой человек, независимый от суда человеческого.
Итак, в русском культурном сознании понятие героя не ограничивается, как в Германии, государственным и общественным признанием: через образ «незаметного героя» Тушина («высший подвиг в смирении»), наш герой идет по пути святости и, благодаря этой тушинской незаметности, вовсе исчезает из глаз, быть может, с тем, чтобы если это понадобится во времени (женственное начало) (Серафим) женственная нация…
…А между тем все это написанное о героизме зародилось от мысли о своем героизме вчера при чтении переписанных Лялей моих заметок о встрече нашей 3 года тому назад. Какое-то вот это самое «героическое» начало в высшей степени ярко я вижу теперь в нашей Игнатовской семье213: дядя «Высший» [Иван Иванович] (Астахов), Илья Николаевич, Дунечка, Марья Моревна, Коля, Саша, ну, просто все.
Революционеры, нигилизм и даже сама пошлость быта в своем цинизме оплевательском, происходит все из того же источника, из невозможности огероиться.
(Между прочим любовь Раттая чисто заграничного происхождения и его букеты цветов — это дань европейским формам рыцарства.)
Так вот я, один из ярких представителей этих чающих героев, дождался возможности кого-то спасти. Передо мной была женщина, в деле спасения которой (и от политики, и от бедности, и от Раттая и т.д.) я мог впервые развернуться. Очень интересен в этих записках момент, когда я ее спас, и
368

она стала моей. На этом этапе бесчисленных романов герой обыкновенный кончается, потому что женщина становится поперек мужской воли. В этот момент неизбежного колебания и оторопи передо мной стал вопрос о моей поэзии: выходило так, что или поэзия, или она. И я был так наивен (все герои очень наивны), что решил разделить свою квартиру, на одной половине живет она с матерью, куда я хожу, а на другой, моей, я занимаюсь поэзией. В сущности это было мысленное возвращение к прежнему быту: на одной половине дома в Загорске — семья, на другой я — поэт. И возможно, что это лишь мелькнувшее в голове моей разрешение вопроса о женщине и поэзии, теперь столь смешное, и осуществилось бы, если бы не Ляля, а какая-нибудь обыкновенная женщина: я бы ее спас, устроил и возвратился к себе. Ничего бы интересного не было, но она желала иного, и я был воском, из которого она, по ее словам, могла лепить свой желанный образ («за то я его и полюбила»).
Текущее: дед в Купани убил для меня лося, завтра едем лося делить и снимать старика.
На 3 января снимать Огурцову.
На днях в Переславль и на Ботик.
Начало января в Москву Кононова за бензином.

29 Декабря. Потише ветер вчерашнего и потеплей, почти что на нуле. Я думал в заутренний час в лесу о моем Хрустальном Дворце, вырастающем в Храм Природы, где вся Природа становится на службу. А та запрещенная в Хрустальном Дворце для человека комната, содержащая тайну из тайн, делается выходом из Храма: человек входит в Храм, а выходит через ту комнату, содержащую тайну из тайн и, узнав тайну, больше уже не может вернуться обратно. В нашей жизни люди привыкли, не понимая значения, вход в Храм называть рождением, а выход — смертью.
— Довольно идей, все сказано и нечего повторяться. Давайте жить и в самой жизни узнавать сказанное и соединять собранное в общем строительстве храма.
369

После полудня пасмурная, нависшая погода переменилась, стало морозить и вечером, когда мы шли