ужина ходил на лыжах в тот лес, где сосны лишь немного выше роста высокого человека. В полнолуние из каждой такой в рост человека засыпанной снегом сосны сложился или человек, или зверь, но больше всего сложилось фигур, только чуть чем-то, где-то, в каком-то повороте похожих на человека или зверя, большей частью все было ни на что не похоже. Все эти призрачные фигуры обыкновенно прячутся во тьму, а при дневном свете сливаются с общим фоном леса, и каждая в отдельности большей частью ничего из себя не представляет. Теперь в полнолуние они все вышли и зажили какой-то своей жизнью.
Когда идешь и лыжи скрипят и шелестят по снегу, и сам думаешь под мерный скрип и шелест о чем-то своем, — все ничего. Но только остановишься, как чувствуешь — все остановилось и смотрит на тебя и ждет. Тогда тишина становится плотной, как вода в океане, и как будто ты опустился на дно тишины, и стало
395

как в воде: там не дышать, тут не слыхать, и там не дышишь -задохнешься, здесь не слышишь — обезумеешь. Ужас стал проникать в меня, и видимые фантастические фигуры в белом начинали кивать мне, кто носом, кто крылом, кто когтем, кто всей головой, и казалось мне, как у Вия17, что вот сорвутся они со своих мест и начнут беситься возле меня.
Но тогда, спасаясь от ужаса, я поднял голову и увидел очень высоко над собой — полная луна спокойно светит, и возле нее звезды были, как всегда это бывает, и облака пеленой проходили по луне, и все это было там надо и сердцу нашему понятно. И тогда вдруг я понял, что делается тут под луной, просто глух и не слышу симфонии, и только в этих танцующих фигурах вижу последствие музыки: застывший балет.
Да, в лесу, около Крещенья в полнолуние такая бывает тишина, что догадываешься о неслышной музыке.

22 Января. Суббота (ошибся, это — пятница, день вышел ни туда ни сюда).
Вчера во второй половине ночи, к утру, слегка порошило, и мороз сдал. После рассвета небо стало пролысиваться наверху, и солнце тускло намечалось через дымные навесы вокруг лысины. В течение дня все небо стало лысым, но солнце, совершая свой низенький зимний путь, так и не вышло из дымки внизу. Зато вечером небо все открылось, и опять там в лесах и болотах, засыпанных снегом, начались лунные гоголевские бесовские действа.
Прошло три года нашей жизни с Лялей, и наши нынешние отношения любовного сотрудничества можно было бы всем поставить в пример, если бы раньше нас не было таких довольно частых примеров. Мы перебрали своих знакомых — Фаворских, Лосевых, Реформатских, других и нашли, что таких браков на почве любовного сотрудничества много.
Почему, когда Ляля рассудительна так, что и слова не вставишь, и поучительна до принуждения, — я не любуюсь ей, а только уважаю и слушаюсь, иногда с ворчанием. Что-то похожее на сочувствие читателя Обломову18, когда хорошие люди
396

стараются вытащить его из болота: как-то не видишь этих уважаемых людей, какие они настоящие.
Так и Ляля бывает очень почтенной, но это не Ляля. Моя Ляля безмолвно глядит в меня, и я от этого загораюсь на какие угодно действия. Пишу это после чтения в дневнике ее письма мне из Москвы во время тяжбы с сыновьями: она действует, и правильно, и с достоинством, и все в словах ее правда. Но… что это «но»? Мне кажется, это «но» в том, что она торопится и говорит, как лично задетая. Торопится обвинить меня в мягкости в то время, как я знаю, что я тверд в себе очень. Не твердости не хватало во мне, а внешнего выражения этой твердости и находчивости. Последующая жизнь показала правду мою и твердость во всей силе, какую можно только женщине желать от своего друга.

23 Января. Метель с морозом.
Сколько тогда, три года назад, в этом сосредотачивалось волнения, неуверенности, страха и неожиданных наград, и как теперь это просто выходит и нечаянно, как естественное последствие обычной ласки и нежности. Что же лучше, теперь или тогда? Тогда было, конечно, интересно, зато теперь хорошо: «интерес» теперь сосредотачивается не на этом. Это «хорошо» в том, что мы из нашей борьбы вышли как нераздельные люди и неслиянные; нераздельность в том, что каждый из нас делает для другого, как для себя, и, может быть, больше, а неслиянность в том, что мы люди разные, и каждый из нас живет сам по себе.
— Не понимаю, как мог ты иметь детей, иметь необразованную жену и не приобщить их к церкви?
— Я сам от церкви отстал и не мог вернуться: не любил попов, нищих, я думал так, что все лучшее, что в церкви, пребывает во мне, я радостно вставал, принимался за работу, играл с детьми и думал, пример мой воспитает их в добре.
— Ну, что это за радость, встаешь как жеребец? А где же трагичность жизни, какое же может быть воспитание без страха Божия, без чувства греха?
— Я думал, это само собой, жизнью передастся: я буду хорош — и дети вырастут хорошие. Раньше я жил так, будто грех
397

снят Христом, и люди спасены, и единственный остался грех -это возвращение к тому состоянию… Я хотел жить без греха.
— Ты просто не любил их, и тебя не любили.
— Зачем это повторять? И то же о церкви: я же не мог войти в церковь без помощи, ты мне помогла.
— А попы с нищими тебе больше теперь не мешают?
— Как тебе сказать? Я туда смотрю как-то сквозь тебя: службу церковную я вижу в сердце твоем и туда молюсь. Ты мне церковь, и в ней попы и нищие не мешают мне.
— Меня страх берет, что я отстаю от времени в своих старых понятиях, не понимаю теперь, кругом вижу и слышу недовольство правительством, мальчики уходят на войну, как обреченные, и мать провожает с проклятиями. И кажется — не за что воевать: дома нет ничего своего, за что бы постоять. А между тем там человек преображается и становится героем. Что это, какая сила его поднимает? Боюсь, что по старости лет отстаю от времени и чего-то существенного не понимаю. — Ну, что вы! -ответил лесничий, — вы-то не понимаете, вы не первую войну переживаете и должны все понимать. — Японскую? но там было полное соответствие, — народ не хотел воевать и слушаться и оттого проиграл войну. В первую германскую? То же самое, не захотел народ и бросил. Но почему же в эту войну народ не больше хочет, чем тогда, а воюет и, мало того, побеждает.
Лесничий растерялся. А я про себя думаю, что в нынешнюю войну совершается нечто небывалое:
1-е — главное: каждая воюющая сторона борется за господство над всем миром в целях единого управления мировым хозяйством. Может быть, этот мотив был глубочайшим мотивом и всех прежних войн, но теперь мотив обнажается: война идет за единство, и уже победитель, как единый хозяин мира, показывается.
2-е — вот почему может быть и оказывается, что не в народе дело и не в его правительстве, а в воле сверхнародной, сверхправительственной. И если мы видели так часто человека в одиночку несогласного с общим мнением, а в обществе голосующего за это мнение, то чему же удивляться, если тот же человек геройствует на войне (т. е. тоже голосует) за какую-нибудь
398

«Америку» (прошлый год мечтой была Германия, теперь стала мечтой Америка). Вот, может быть, почему и происходит у меня отставание в понимании современности: я по старинке пытаюсь мерить мировую войну национальными мерками.
Во время большевизма дело дошло до боязни своего имени.
Помню, Мантейфель испугался, когда я хотел похвалить его в газете, помню, что человек похвалы себе личной боялся больше порицания. Это было время организованной борьбы общества с именем (личностью). В то время, помню, вся моя лит. деятельность состояла в том, чтобы схитрить общество и как Вакула-кузнец на черта сел19, так сесть на машину (общество, Левиафан20) и добыть царицыны башмачки.
Моя борьба за свою личность была не безуспешна, но я, как один, страдал и вызывал из темной бездны себе на помощь друга. И друг мой услышал, и пришел, нас стало двое в одной мысли, и это было Бог. Тогда-то я почувствовал, наконец, что мысль моя, встречаясь с мыслью [другого], не погаснет, как в обществе, а процветет…
Ну и вот сказалось, что общественная слиянность (социализм, коммунизм), равно как и общественная разделенность (анархизм), происходят из родового источника. (В сердце своем в прошлом я могу нащупать до сих пор точку боли и радости, где социальная вера рождалась взамен разложения семьи. И так у всех.)
Родовое «счастье» заменялось радостью мученичества. (Семейная нравственность заменялась нравственностью общественной, коммунистической.)
Поэзия всех примитивных народов говорит о борьбе внутри семьи, рода личного и безликого родового (общественного) начала: семья — это поле такой борьбы. Но вот семья разлагается: борьбы больше нет, каждый выбирает себе жену, какую ему захочется, и родовое надо переходит в принудительную общественность.
«Роман», равно как и религия, становится делом «личным», так материя совершенно отделяется от жизни духа, состояние настолько тяжелое, что крестьянам-колхозникам разрешается для себя лично иметь корову одну и кур, а лошадь не разрешают.
399

24 Января. Мороз вернулся и солнце, ночи лунные.
Теща носит в душе своей немецкой какую-то священную идею порядка и готова всегда защищать ее, а Ляля признает порядок только служебный, как необходимость. Сегодня они сцепились.
Так было утром, а когда легли вечером спать в холодной комнате и залезли каждый под свои три одеяла, она сказала: -Ты хочешь ко мне? — Как тебе сказать, — ответил я, — я только что устроился, разве тебе еще холодно? — Нет, я согрелась. И мы помолчали и не тронулись друг ко другу из-под своих трех одеял. — А помнишь, — шепнул я, — три года тому назад мое первое прикосновение к твоему телу? — Помню, еще бы! — Когда-то в газете писали, я читал: ребенку велели пальчиком тронуть пуговку, он тронул, и взлетела на воздух гора. А теперь вот лежим и знаем: тронь — гора не взлетит. — И не нужно, — ответила она, — помнится, гора эта разделяла воду канала — рассыпалась вода от взрыва, и воды слились. Так и у нас. — Да, конечно, нам теперь не нужно взрываться, у нас любовь, как свободная вода, и мы плывем в океан. — А если бы не это,