я понимаю так, что надо бы наши отношения кончить и начать другие с другими, и опять прикосновение и опять взлетает гора — как интересно! Ну, вот видишь, теперь понимаешь, почему я злюсь с мамой: она этого ничего не понимает. У нее вместо взрыва, разделяющего горы, теплится в душе «закон», и она его не проверяет, она из него не выходит и еще им, этим каким-то законом, аргументирует, — вот я и злюсь.
Ляля спросила меня вчера: — А если бы удалось мне когда-нибудь остаться наедине с А[лексеем] Толстым и спросить его напрямик? — Он не дается, Ляля, — ответил я, — он хитрый и увильнет. Он излукавился и еще над тобой посмеется. Вот разве Горький — того можно было спросить, только почему-то никто его не спросил. И я передавал ей рассказ Ценского, как Горький, подъезжая к Севастополю, догадался не доехать одной станции, ускользнул от встречи и потихоньку добрался в Алушту, нашел его. «И тут я ему сказал все», — сказал Ценский. — Но ты помнишь Ценского на его юбилее? — спросил я. — Можешь ли ты представить себе, что он у Горького спросил все? Мало
400

того, как мы с тобой далеко ушли, а между тем я не посмел бы спросить Горького и сейчас, и признаюсь — сам трепещу перед возможностью стать самому под такой вопрос и о добром ответе каждый день молюсь в предрассветный час. — Я понимаю, -ответила Ляля, — твой ответ ведь должен быть в творчестве, и ты стоишь, как всякий артист, в трепете перед своей задачей. Но я знаю, ты можешь ответить в своем романе…
И мы стали обсуждать вопрос и ответ в романе, что именно для этого кроме двух фигур — он и она, — движущихся к горе, которая должна взорваться, нужно ввести два мужских лица, которые как два противника с заряженными пистолетами направляют друг в друга страшный вопрос о «всем». К этому я предполагаю, что Горький мог бы сделаться этой парой к Алпатову: Алпатов, как наивный [человек], ищет страшной встречи, а Горький, смутно где-то в подсознании знающий, что только Богу в этом можно ответить, боясь, ускользает от прямого вопроса Алпатова (так вроде того и было оно).

25 Января. День весны света, при сильном морозе солнце затемно грело щеки, сияли голубые снега, и самое главное, — пахло точно так, как пахнет в снежных горах, когда солнце сходится с морозом.
В состав внушенного мне в детстве «страха Божия»21 входит и страх перед Всевидящим Оком, что вот увидит тебя и спросит, и тебе увернуться от прямого ответа будет нельзя. Я этот страх ношу в себе и по сих пор, и он помещается у меня между «ей-ей» и «ни-ни», в таком состоянии, что вот сейчас, вот сию минуту дойдет до тебя, и тебе надо будет сказать твердо или «ей-ей» и «ни-ни», а если промолчишь, то пойдешь к лукавому.
Из этого невыносимого состояния выходит мое писательство, как особый мой ответ: — Слышу, Господи, Ты спрашиваешь, но дозволь мне подумать немного.
И Бог разрешил мне подумать, и я стал художником, значит, как бы вольноотпущенным рабом, обязанным в свое время принести Хозяину Его долю.
Точно то же душевное состояние вызывает во мне и предстоящий ответ на страшном Христовом судьбище: этот вопрос
401

стоит во мне так: — А ну, покажи, что ты сделал? — Страшный вопрос тем, что именно нужно показать.
Да, я испытываю вечную робость перед страшным вопросом, и у меня мороз подирает по коже, когда слышу или близко вижу людей, что-то без колебаний утверждающих.
Ценский, который, по его словам, спросил у Горького «все» и ответил на «все», несомненно чует в себе страх Божий, или хотя бы Ляля, которая собирается задать Толстому вопрос, от которого ему не отвертеться.
Фотография стала моим ремеслом. И я должен снимать так, чтобы мои снимки оставались знаком внимания моего к жизни.

26 Января. Из хмари выбился в конце концов такой же морозно-солнечный день, как и раньше.
Снимал баб и ссорился с Лялей, которая, ничего не понимая в фотоделе, старалась мне помочь. Раздумывая о природе этой въедчивости в дело, я пришел к тому, что эта въедчивость коренится в стремлении к властвованию: мало ли что я знаю, как специалист, но распоряжаться своим знанием или организовывать могу не уметь. Так в наше прежнее время директор завода был непременно инженером, а теперь инженер-специалист и им распоряжается организатор, часто простой рабочий («мы научим кухарку управлять государством»)22. Организатор — это современный властелин. По всей вероятности организаторы воспитались в процессе капиталистического производства и…
Сейчас намечаются уже три партии: коммунистическая, национально-поповская и американско-еврейская и существует блок между национальной и американской. И еще четвертая партия погибает: немецко-монархическая. (Иван Кузьмич, Птицын — это уже люди прошлого.) А мы, какой мы с тобой держимся партии?

27 Января. Морозы, ветрено, солнечно, луна на исходе.
402

28 Января. Мороз сломило. Верчусь около философии времени, потому что без этой философии невозможно понять глубоко современность.

29 Января. Вчера вечерняя заря кремово-розоватая распространилась кольцом вокруг всего горизонта и кончилась на востоке голубым, а на западе розовое оставалось очень долго, так долго, что мы в этом схватили для себя начало весны, а еще по-весеннему опять пахло, по-своему, снегом, и еще сквозь мороз шалил ветерок с юга. И утро вышло такое же предвесеннее, только еще заметней.
Наши растущие победы перестают удовлетворять и поднимать в людях настроение, потому что все конца не видно: так много у нас отнято земли, что можно побеждать без конца.
Пришла минута полного спокойствия, и я увидел свою душу, как темную комнату с единственным отверстием, распространяющим свет. Мое спокойствие исходило от этого света, и ясно мне было, что Бог, как мы это называем, находится за пределами моей темной души. Спрашивать себя о вере было мне незачем: я чувствовал свет в себе, и религия моя являлась мне простым делом охраны источника света, почти таким же простым, как охрана моей темной фотографической комнаты от внешнего света.
У Ляли есть два душевных порока, происходящие от напуганности жизнью — один порок (не ее собственный, а ее матери) — это «экономия», другой (ее собственный порок) — готовность отступить перед борьбой за настоящее, земную жизнь, и переместиться душой в страну нераскрытых радостей (будущую жизнь).

30 Января. С вечера высыпают все звезды, к утру на высоте яркий обрывочек луны и тишина! все для мороза, но мороз не растет, и тоже не тает, и день проходит весь, как весенний утренник. Я никогда этого не замечал в Январе.
403

Одноглазый грузчик сказал, что голосовать он будет за Рузвельта, единого хозяина всего мира. — Там в Америке евреи-капиталисты, вы хотите за евреев? — И за евреев, за всех: все свое место найдут в общем деле. — А почему же именно вы за Рузвельта? — Не именно за Рузвельта я, а так выходит: победи Гитлер — я стал бы за Гитлера, Сталин — за Сталина, Рузвельт выйдет победителем — и я за победителя, за единого в мире хозяина.
Колхозники голодают и разбегаются, а единоличники живут еще ничего.
Ляля переписывает дневник: — Это гениально. — Не я гениальный писатель, Ляля, — ответил я, — а Существо, которому я, как писатель, служу, наш дневник вообще весь — гениальное произведение, потому что он единственный в мире: все, что единственно в своем роде и может служить другим людям стимулом движения вперед — гениально.
В дневнике можно понять теперь уже общую идею: это, конечно, творчество жизни в глубочайшем смысле с оглядкой на аскетов, разделивших дух, как благо, от плоти — зла. Дневник это не разделяет, а именно утверждает, как самую святость жизни, акт соединения духа и материи, воплощения и преображения мира. Творчество это непременно требует двух лиц и называется любовью.
Состояние, в котором я пребывал до встречи с Лялей, она называет затянувшейся юностью.
Итак, любовь как творчество есть воплощение каждым из любящих в другом своего идеального образа. Любящий под влиянием другого как бы находит себя, и оба эти найденные новые существа соединяются в единого человека: происходит как бы восстановление разделенного Адама.

31 Января. Тепло, метель. Сегодня воскресенье, придет много народу сниматься. Я с вечера составил большую бутыль проявителя. — Месяца на два хватит, — сказал я. — Дай Бог,
404

чтобы до конца хватило и больше не пришлось бы его составлять. — А мне как-то жалко расстаться с этим ремеслом: фотография для меня — форма лени. — Вполне согласна. — И лени, нравственно оправдываемой: во-первых, это ремесло в руках художника есть знак внимания к жизни, а потом заработок все-таки не такой противный, как от литературы.
Узел советского строя не в Совете, а в колхозе и связанной с ним бюрократии. Тронь колхоз — и все рассыплется.
— А вы мечтаете, что вслед за свободой веры дадут свободу от колхоза.
— Нет, мы и не мечтаем, мы и свободы веры не видим: церковь закрыта. Мы ждем только конца войны и больше ничего: конца и конца.
Неужели истоки Лялиной «пустыни» таятся в желанном святом материнстве?
А что же тут плохого: одна дева злится за это на людей и кошек разводит, другая это материнство превращает в святое дело, значит, суть не в самом материнстве, а это другой человек, другая душа…
Бывает, зимой, выспишься раньше времени и среди глубокой ночи, когда нельзя вставать, лежишь и так независимо думаешь, и все, что только ни придет в голову, получает особое мысленное освещение, и как будто от этого в самом привычном и решенном открываешь «Америку». В эту ночь мне показался привычный «Бог» Рузвельта в таком освещении. Что если, думал я, во время такого ужасного падения человечества этот американец-прагматист вспомнил о «рабочей ценности» понятия Бога и по-американски практично пустил его в дело устройства этого мира: от этого выиграет прежде всего сама Америка, а потом и все страны, жаждущие мира. И замечательно это понятие Бога в Его рабочей ценности.
1 Февраля. Мягко после пороши. Вступили в последнюю треть зимы. Ждем конца войны, как голодный ждет хлеба. Ляля переписывает дневник и делает открытия в разных смыслах
405

нашей жизни. Я ничего не делаю, кроме фотографирования баб за картошку. Выполняю ремесло радостно, понимаю его как форму лени.
Может быть, впервые сознаю, как велик труд писателя, как трудно быть свободным: нет ничего на свете труднее свободы и вот почему люди — рабы. Даже большинство талантливых людей трудятся только над тем, чтобы убежать от труда,