перерождается пораженец.

В следующих этапах после русского солдата у него появится родина, потом полководцы, вожди и сам главный вождь. Это «естественный» процесс и не новый, ново только одно, что видишь теперь своими глазами то самое, о чем только слышал, о чем с детства долбили нам, детям, без всякого нашего внутрен-

*Nomina sunt odiosa (лат.) — не будем называть имен.

411

него отклика: о родине, отечестве, о властях предержащих и о всем, что идет «родителям на утешение, церкви и отечеству на пользу»29.

7 Февраля. Орден. Злой восточный ветер с морозом, в полях поземок.

Прошлый год в это время, разве немного раньше, сказал А., вы хотели бросить в реку свой орден, а теперь вы получили второй.

Макеев хитрый дурак: тем хитер, что занят вечно своей личной выгодой, а дурак тем, что ему только бы сорвать «на сейчас», а о будущем никогда не думает.

Да так и вообще: то, что называют «умным человеком» является дробью, в которой числителем является настоящее, а знаменателем будущее.

Христианин = настоящее/будущее = бесконечность.

8 Февраля. Ночью порошило, и основательно. Утро навислое, мягкое. Кононов собирает машину.

Решено, что если удастся пробраться сквозь снежные заносы, то Ляля в Москву поедет на мой юбилейный вечер (12 февраля). Одно из соображений: 1) в политической обстановке этого времени мне трудно сейчас выступать с программными словами, а искренне тоже не могу. 2) Юбилейные дары собирать легче жене, чем самому юбиляру. 3) Необходимо выждать время и зря не показывать себя. Лучше я напишу что-нибудь, а Ляля прочтет, и это хорошо будет, что она покажет себя: она будет, наверно, иметь успех и ее в какой-то мере это развлечет.

Юбилейная политика.

Дорогие друзья, читатели и товарищи, пишу вам на случай, если Валерии Дмитриевне удастся прорваться сквозь снежные заносы в Москву. Лично я не в состоянии быть на вечере, потому что на одной из моих лесных прогулок растянул себе сухожилие и некоторое время ходить не могу. Но я буду рад и тому, если Валерии Дмитриевне удастся прочитать вам эти мои слова, написанные почти в буквальном смысле слова из медвежьей

412

берлоги. Я пишу это потому, что все вы помните обстоятельства во время первой бомбежки Москвы, когда и более молодым писателям пришлось бросить Москву и уезжать, куда глаза глядят. Так я и после попадания фугасных бомб, разрушивших несколько квартир писателей в доме на Лаврушинском, спешно должен был куда-нибудь собраться с близкими мне людьми, с архивом своим и необходимыми для жизни вещами. Мне предложил т. Фадеев эвакуироваться вместе с почетными стариками.

Происхождение сознания.

Ночью она выразила мне свой протест: — Нехорошо! Если можно тебе, отстранись. — Почему нехорошо? — Я чувствую. -Чувствуешь, но ты подумай. — Хорошо, я скажу: потому нехорошо, что происходит от случайного, и это выходит у тебя из-за случайности как-то отдельно от всего тебя: наша страсть имеет оправдание, если она сопутствует движению всей личности.

Я подумал о ее словах, и у меня сразу все прошло, и я увидал, как она права. — Знаешь, — сказал я ей, — ты очень права, и я вижу сейчас начало самого страшного греха человека: его отвлечение в частное, в специальное, теряющее связь с целой личностью. — Ну да, вот например, шахматы. — Шахматы и всякое отвлечение, может быть, на этом пути произошли все смертоносные орудия. Мы оба согласились в этом безоговорочно, потому что по себе понимали этот грех человека, показавшийся нам сразу во всей всемирной истории, от искушения Евы в раю до бомбежки, пикирующей над убежищем детей и старушек, в «тотальной» войне.

Грипп у меня начался, и всю ночь вставал вопрос: как могли ученые и достойные, культурные немцы проиграть битву, и как могли их победить большевики? Вопрос, который будет разбираться всеми людьми на свете много столетий.

Пришел Митраша. Я этот вопрос задал ему, и мы вместе «на пока» с ним согласились так: прошлый год вся Россия, весь этот «женственный» народ, как невеста, ждал жениха и в немце видел героя-освободителя. Но жених явился с самыми грубыми требованиями, и разгневанная невеста погнала его, хлопая

413

говеной метлой по заднице. Правда, что же другого осталось русскому человеку: дом разорен и нет ничего, и мечты больше нет: гнать, гнать!

Больная теща читает в постели бесконечную «Цусиму». Ляля взяла у нее на минуту книгу, перелистала и, возвращая, сказала: — Пошляк твой Новиков-Прибой. Я прочитала сейчас, как он описывает пасхальную ночь на корабле. — И очень хорошо! — ответила теща. — Он описывает ее как иллюзию, как выдуманное для людей утешение, обман. Но если он человек неверующий, мало ли неверующих? — Вот вздор! Это было когда-то, теперь это брошено, теперь нет таких людей, это пошлость.

9 Февраля. Номер «Правды». После метели проглянуло солнце. Дорога занесена. Делаем попытку просить трактор отбуксировать машину с Лялей в Переславль.

Пришла газета от 6-го с напечатанным указом о награждении писателя Пришвина. Приказ окружен поздравлением Сталина с победой президентом Рузвельтом и другими важными лицами, свидетельствующими тут же чуть ли не о вечной славе его имени в истории. Что может быть фантастичнее! Разве только вот на окнах февральские полдневные солнечные лучи и ночные морозы, сменяясь в борьбе своей, тоже создают подобные неожиданные картины. Самое же чудесное в такой картине, сложившейся на первой странице Литературной газеты, было, что и небывалая в истории победа, и чудовищное поражение, и сочетание имен Рузвельта и Сталина складывались как будто именно к тому, чтобы своим узором сказать Пришвину: — А ты что говорил? — Мало ли, что я болтаю в своем дневнике, — ответил я, — но помните, когда Птицын глушил меня своими непрерывными аргументами: у них, у немцев, разум, порядок, закон, у них полная преданность индивидуума коллективу, Pflicht, а у нас что: нищета, воровство, обман, распущенность, бездорожье, грязь — как можем мы победить? А помните, я на эти слова ответил: — Почему вы думаете, что непременно должен победить разум, почему не может наша грязь победить?30

414

Я принял этот орден, как «свободу от страха» и частью от нужды и особенно, пожалуй, в положении писателя, как свободу от обиды и несправедливости, 25 лет сопровождавших мою писательскую деятельность в Советском Союзе. Эти страхи, нужда и обида, поселяясь в душе человека, вечно ведут к ненависти и злобе, к поискам основной глубокой причины — врагу всего этого душевного плена.

Я с детства помню этого Кащея человечества, и чуть ли не с детства мне внушено, будто эта причина заключается в царе31. И как сейчас помню пробуждение свое в Петербурге, когда мне сказали, что стрельба на улицах началась, что царь отказался от престола.

Это был блаженный миг освобождения; казалось, рухнула с плеч и рассыпалась железная Кащеева цепь. Мне помнится, что чувство свободы от Кащеевой цепи с этого одного дня не пребыло во мне, и Кащеева цепь еще крепче сдавила, и тогда эта власть, ставшая на смену царской, превратилась в причину зла, и так продолжалось 25 лет.

Теперь же эта победа Сталина, несомненно признанная самим Рузвельтом, и вместе с тем этот орден, освобождающий меня от страха и обиды, создали во мне настроение свободы от злости на власть — не то, что как 25 лет тому назад мне представилось, будто рушится Кащеева цепь, а что не в этом дело, не власть и не Сталин сами по себе являются причиной зла. — Мне кажется, — сказал я, — в этом отношении у нас будет жизнь, как в Америке: власть будет свое делать, но лично мы не будем о ней думать так много, как думал прежний наш интеллигент, и наша личная жизнь пойдет по иному пути. Мне кажется, нам с тобой теперь будет лучше. — Неправда! — ответила Ляля, — не может быть лучше жизни, как мы жили с тобой эти три года, мы жили здесь, в лесу, так независимо, так свободно, так прекрасно, как на свете мало кто живет. Ты это натаскиваешь на себя старое, пережитое. — Но свобода от страха? — Это раньше было, а когда мы с тобой сошлись, мы этот страх победили и жили здесь свободно, как цари.

Поздравительная телеграмма Чагина содержит в себе в отношении меня эпитет «русского большевика», а статью «Певец русской земли» проф. Федосеев заканчивает словами: «Его высокоталантливые

415

произведения приобретают особую многозначительность в наши дни». Эти слова ясно указывают, что награждение орденом меня является политическим актом в таком значении: Пришвин не хочет подхалимствовать, как прочие, ну так сами устраняем от него необходимость в этом. И так вроде как бы ласковой рукой погладили по затылку непокорное дитя. И как бы там ни было, но мне это было приятно.

Pflicht и послушание.

Немецкое Pflicht и русское послушание. В немецком Pflicht содержится некоторый вредный своей неподвижностью избыток самоутверждения в разуме (ограниченность). В русском послушании упрекает нас легкомыслие в отношении разумного ограждения своей личности.

— Теперь Сталин, — сказал я, — великая историческая личность.

— Не хотелось бы мне быть на его месте, — ответила Ляля.

— И мне тоже.

— Почему?

И вспомнились блаженные минуты в лесах: идешь, идешь, думаешь о чем-нибудь важном или пустяках и ничего особенного не видишь, но вдруг, именно вдруг, непонятно как и почему, вступаешь в луч какой-то гармонии мира, и покажется, будто кто-то на стороне глядит на тебя, даже вздрогнешь, повернешься туда — и это елочка в рост человека стоит, глядит на тебя, как человек, и действительно видишь в ней хоть не человека, а образ тоже живого одушевленного существа, и все вокруг тогда становится вот таким живым, интересным, и самое удивительное в этом, что оно не иллюзия: стоит захотеть — и другие люди поймут. Да вот тоже сейчас вижу сквозь форточку деревья, и между ними тихо падает снег, а кажется, там все делается, все самое главное для нас, для нашего лучшего, чего словом нельзя никак выразить.

— Что это такое? — спросила Ляля. И она ответила:

— Вот это самое, из-за чего не хочется быть историческим деятелем: они для этого слишком заняты, у них не может быть этой праздности, из которой рождается это чувство.

416

10 Февраля. Солнце днем плавило узоры на окнах, к вечеру опять стало затягивать и вечером светил молодой месяц со всеми звездами, и снова морозило.

11 Февраля. Поздравления.

На дворе весна света разгорается с каждым днем32.

Охотник Иван Троф. выдержал 8 припадков падучей и, когда стал в себя приходить, вспомнил первое, что собирался со мной по весне на глухарей (без времени ведь