полосы, похожие на кошачьи хвосты. Ждем перемены.

В новом романе Алпатов ищет силы для слова (см. «Башмаки»55: «сжимая фразу, довести Слово до физической силы»). С этой точки зрения критический пересмотр литературы, начиная с Мережковского (может быть, они и веры-то искали в интересах слова, а так как разбор веры приводил их к богочеловеку, то они и превратились в словесных богов), услужливые издательства платили по 1000 р. за лист (пророки с обезьяньими хвостами).

Минин хочет на примере его специальности хлебопеченья показать такой способ учета в экономике, который мог бы

42

переродить и спасти наше хозяйство от власти жуликов. Минин доходил до Госплана со своими проектами и до Сталина, и везде, как ему кажется, его идею спасительную заминали. После трудных и неудачных попыток…

26 Января. -40. Тихо. Солнечно.

Только хотел было отдаться радости солнечного утра, как вдруг среди лесных снежных фигурок узнал одну, и она напомнила мне наши охоты с Петей, и я спросил себя: — Где же Петя? — После того я уже не мог так просто по-детски, как это я мог раньше и как хотелось теперь, вглядываться в эти снежные фигурки, рисовать про себя, и эти сотворенные формы переделывать в словесные образы. Я истратил порядочно времени, чтобы снять с себя вину за прошедшее. Когда же снял, все-таки прежнее простое детское чувство не вернулось. Так вот и Ляля постоянно говорит мне, что после пережитых ею страданий детское чувство природы стало ей недоступно.

Как нет в природе безвоздушного пространства, так нет и полного молчания. Если же всякий звук стихает, то деревья, кусты, облака, а то и запахи принимают говорящие формы. Так однажды весной я слышал в ароматных почках благоухающую беседу березы с черемухой.

Если человек, желая сделать людям добро, отказывается от Бога и заявляет, что Бога нет, то он неминуемо сам становится в положение Бога. И сделавшись Богом из человека, человеко-богом, он как человек неминуемо должен страдать, принимать все страданья, как будто настоящий Бог не пострадал за грехи наши. Почему же неминуемо? Не потому ли, что человеческая душа не терпит пустоты.

След белки вышел с полянки к сосне на опушке: белки на этой сосне не было, но он и не спускался на снег. До того тяжело было кронам от нависшего снега, что высокие пятидесятиметровые сосны, склоняясь друг к другу, так удерживались от сильнейших и может быть роковых изгибов. Белки свободно шли по этим склоненным друг к другу кронам вдоль всей

43

боровой гривы и до болота. В начале Блудова болота сосны того же возраста делались вдвое ниже и тоньше. Но зато они были тут такие частые, что стояли прямо и кронами смерзлись в один непроницаемый потолок. Белка бежала по верху крон, как по лесной полянке. Только в глубине Блудова болота на совсем кислой земле сосны стояли маленькие, разнообразнейшей формы, отдельно стоящими старушками. Белке пришлось прыгать, а то и спускаться на землю.

Вчера на морозе не ветер был, а будто легкое жгучее дыханье Севера. На лесных полянках от этого дыханья все-таки было перемещение мельчайших снежных пылинок, и от этого сложилась нежнейшая матовая поверхность. Одна тропинка, ранее еще много раз переметенная, теперь от вчерашнего дыханья стала только намеком на тропинку, и по этому намеку какая-то птичка прошла — так далеко это видно.

Бор. Молодая сосновая поросль всегда видна, это молодежь: у всех у них одинаково верхние мутовки задорно торчат вверх. Да и в спелом бору то же самое, верхние мутовки, выражающие стремление дерева двигаться вверх, к солнцу, гордо высятся вверх, хотя по всем другим, согнутым книзу ветвям, можно видеть, как тяжело достается дереву это движенье вверх. В лесу старом это общее молодое движенье вверх нарушено: каждое дерево привлекает своеобразием своей отдельной формы, отчего, сравнивая старый бор с молодым, думаешь, что растут деревья все одинаково, а умирают по-разному. Особенно это можно видеть на деревьях по болотам, на этих маленьких старушках, из которых нет ни одной друг на друга похожей.

27 Января. -40. Солнце. Тихо.

Люди слова — празднолюбцы. Люди дела — деловые. Теперь время Дела («бытие определяет сознание»), господства экономистов. Слабо и бледно прозвучало слово «Бог» в устах Рузвельта. Распущенное слово 17-го года и дело 25 октября. Алпатов — человек Слова, Ефим Несговоров — дела («Кащеева цепь»).

44

Восход солнца в Блудовом болоте, и весь день до вечера светлей, и особенно по вечерам это заметно стало: такого светлого дня еще не было, и нынешний день надо считать началом весны света56.

Скажите, если человек делает большое дело, ведь должен же он себя в нем забывать? Вы это признаете, он должен из себя выходить и себя забывать. Но если рядом с ним человек его любящий, то ведь должен он охранять его, если тот забывает себя, напоминать ему о себе, о здоровье, и вообще возвращать его к себе. Тот в своей большой правде творчества для «дальнего» должен забывать себя, этот в маленькой правде любви «ближнего» неминуемо возвращать его к себе и ставить на путь нашей будничной жизни.

У нас у всех на памяти семейная драма Льва Ник. Толстого, когда он со своей большой правдой ушел из дому и умер, а маленькая правда его жены Софьи Андреевны потеряла всякий смысл после его ухода. Уход Льва Толстого у меня на памяти, я как сейчас вижу все общество того времени, расколовшееся на две стороны. Огромное большинство было на стороне Льва Николаевича за большую правду большого человека, меньшинство во главе с [журналистом] Дорошевичем стояло за маленькую правду семейственной женщины Софьи Андр. Я и теперь остаюсь как тогда на стороне большой правды и крайне сожалею, что Толстой бежал, а не сделал уход свой обдуманно, когда еще был полон сил. Но я понимаю и Дорошевича, что он вступился за женщину. Бывает, по-моему, в жизни такое положение, когда в борьбе с правдой большой любви к «дальнему» торжествует малая правда любви к «ближнему».

Было это в 17-м году, когда большевики только что взяли власть, один либеральный профессор заболел серьезно какой-то язвой в кишечнике. В то время был голод, кое-как доставали черный хлеб, но как достать белый хлеб, необходимый при болезни кишечника? Софья Яковл., жена профессора, подала какое-то заявление, и очень скоро Илья Николаевич, больной профессор, получил извещение о том, что ему назначен академический паек, включающий белую муку. И. Н. возмутился,

45

подозревая, что назначение пайка произошло не без влияния Софьи Яковлевны. Но нет, она решительно отстранила это от себя и ссылалась на каких-то друзей профессора. — А впрочем, -говорила она, — тебе белая мука абсолютно необходима. — Никогда от них не возьму, — ответил он, — лучше умру, но их муку есть не стану. В то время не один И. Н. был такой, и тогда эта борьба была понятна. С. Я. спорить не стала, но потихоньку от мужа получала пайки, и сказала, что ей удалось продать на муку какие-то вещи. Белая мука помогла И. Н. еще год поработать, но не спасла его: он умер от прободения кишок через год. Ну и пусть хоть год, а пожил благодаря маленькой правде любви к ближнему С. Я. В кругу друзей и знакомых профессора не нашлось ни одного, кто осудил бы С. Я. и сказал бы, что из солидарности с его любовью к дальнему она должна была бы ускорить кончину мужа отказом от белой муки. Да, я думаю, бывает такой случай торжества маленькой правды любви к «ближнему» против большой любви к «дальнему».

Я забыл сказать, что одна девушка, бывшая с нами, не согласилась со всеми, вернее — согласилась, но только внесла свои разъяснения: в отношении С. Я. и И. Н. что умно, трогательно, прекрасно поступила она, но только не согласна она, что есть правда большая и правда маленькая — любовь к «дальнему» и «ближнему». Правда одна и любовь одна. Кто любит «дальнего», тот трудится в любви и к «ближнему», кто знает правду большую, тот заботится, сколько хватит сил и ума, о правде малой. — А как же вы назовете отношения С. Я. и И. Н., разве это не любовь? — Нет, это любовь, только любовь древняя — женщины, подчиненной мужу: любовь супружеская. А если бы они были равные, то и мыслили бы равно, и не стали бы друг друга обманывать. По-старому это любовь, по-новому…

28 Января. -35. Тихо. Солнце. К вечеру ветер. % месяца, светлые дни и ночи. Хороши в борах поляны при лунном свете. Снег лежит белый и по белому резкая черная тень сосны со всеми-то своими сучками, закорючками, веточками, мутовками. Груда замыслов самых фантастических вложена в эти оснеженные ветки крон, склоненных под тяжестью одна к

46

другой. Приглядеться — чего там нет, кого только нет, и среди всего выберешь себе самое загадочное и узнаешь в нем свое, как узнаешь по тени восковой фигуры свое будущее в гаданье. Вон под этой белой поляной, пересеченной черной тенью сосны, огромный орел с раскрытыми крыльями клювом своим норовит попасть в глаз крокодилу. А вверху над поляной в окошечко между уснеженными вершинами собираются звезды.

Дальний отманивает от ближнего, а тот цепляется слепо и становится врагом ему со всею своей слепой любовью.

Враги человека домашние его57, которых надо оставить. Но бывает, оставить нельзя почему-нибудь, вот тогда бывает труднее всего: приходится у «Дальнего» занимать любовь, чтобы любить «ближнего».

В моей любви к ней есть чувство ревности к Дальнему, в свете которого она черпает любовь для меня. Иногда мне кажется, что не для меня самого она делает что-нибудь, а для Него, что я тут только повод, я — освещенный солнцем предмет, привлекающий глаз для восхищенья светом. Когда же приходится обойтись с ней, как только с женщиной, то получается удовлетворение: кроме чувственного наслаждения, тут где-то в душе таится расчет с Дальним в пользу себя. В этот момент она становится бесспорно моей, и тут всякий мужчина обретает состояние довольства, почти непонятное женщине. В лучшем случае она понимает его в тот момент, как своего младенца, которому она дала молочка. Она счастливо улыбается его довольству, он же наслаждается как победитель в борьбе с Дальним: больше не надо бороться, все достигнуто, и меч, и перо, и [женщина], ничего не нужно, все тут рядом, все близко и ничего нет дальнего. Так он и засыпает у нее на руке, она же мало-помалу освободившись от тяжести его головы, с улыбкой смотрит на него, как