на это изуродованное обществом дерево и представляешь себе, каким оно было бы, если бы оно могло расти на свободе! Смотришь на сосну, и думаешь о странных людях, которые стоят против помощи деревьям и говорят о свободе деревьев в девственных лесах! Смотришь на эту сосну и о себе думаешь, о своей долгой жизни, тоже ведь только вершина осталась. Мысль, питающая, и какой бы я был, если бы мог расти в полной свободе! Смотришь на эту сосну и вспоминаешь тех чудаков, кто в старое время смотрел на род человеческий, как на лес, — что пусть он, как девственный лес, бьется деревом о дерево и обновляется пожарами — войнами.

444

Когда напишется хорошо и поймешь, что действительно вышло хорошо, то всегда бывает — себя не узнаешь, а как будто не от себя или сверх себя это пришло. Вот это-то «сверх» и есть Божья милость, и я лично верю — это делает Бог.

Но у других тоже и хорошо выходит и тоже сверх себя, но и сами они не верят, и люди не могут сказать, что это от Бога (Люцифер). В чем тут дело? Я когда-нибудь, наверно, скажу поумней, в чем тут дело, но сейчас мне кажется — Божественный отпечаток на сотворенных человеком вещах дает чувство радости, а может быть, вместе с тем и свободы.

8 Марта. Снегопад, к вечеру ясно. Снимаю 16-летних допризывников и дивлюсь им: вполне созревшие воины. Думаю, что если в эту войну не придут люди к какой-нибудь более благоприятной форме борьбы, то следующая война будет войной мальчишек и дело войны у них будет школой и университетом.

9 Марта. Ясный день и буря. К вечеру наволочь, тепло. Сейчас Россия на войне впервые проходит школу государственной жизни, а учителя — те же немцы.

Читаю Достоевского с целью на фоне гитлеровского «все позволено» понять христианский вывод из этой жизненной необходимости всеми средствами вывести свой народ на широкий путь жизни. У Достоевского меня пока не удовлетворяет его запугивание мученьями совести и страхом. Чувствую в этом «смирении» личности перед слепой верой стыда падение идеи христианского смирения и косвенное влияние той же немецкой школы воспитания запугиванием. Венцом христианского смирения мне хочется понимать явление в человеке свободного независимого Духа, который «веет, где хочет».

Вот я бы хотел увидеть в современном христианском герое движение души от формулы: дух веет, где хочет, т. е. действительного освобождения человека от обиды и злобы на внешнюю причину своей несвободы. Одним словом, если «в духе», то действительно все можно: дух веет, где хочет. Но в таком случае убийство процентщицы или карамазовский договор со

445

Смердяковым50 исключаются: «в духе» сделать это невозможно. Значит, тема «все позволено» у Достоевского содержит порок, приводящий не к творчеству в Духе, а к преступлению и наказанию. Достоевский прав, такая болезнь существует и состоит в том…

Можно много сделать и ничего не понимать. Детей надо учить не знанию, а пониманию.

10 Марта. Подморозило. Корочка. Красное солнце и ветер. Смердяков, именуемый Витюков, лишил моего писательского пайка из-за того, что я получаю что-то в Купани. Еще укусило Замошкина письмо, что Ставский по-хамски обо мне говорит. Очевидно, это у него накипела обида на меня, как на зеркало, отразившее его нравственное и физическое уродство. Вообще, письмо Замошкина ввело меня в круг настроений мира отмершего.

На глазах наших совершаются чудеса: у русского все отнимают, и в то же время в душе его, может быть, впервые отчетливо, ощутимо складывается родина, из ничего сила берется, и последние из последних гонят первейших воинов — немцев, и множество чудесного, непонятного осуществляется и становится видимым. А блохи в Союзе писателей все те же, и начинает приходить в голову, что эти блохи, да и вообще все виды и формы человеческих душевных состояний, не сумевших найти себе место в творческом движении и примкнуть к целому, — вот они-то эти существа и злые, как блохи, клопы, и милые, как бабочки, голуби, собачки — все это остатки, обрезки творимого человека, и дали материал для образования неизменных видов на земле, млекопитающих, или позвоночных, членистых и нечленистых, птиц, рыб и т. п. Я иногда и на солнце смотрю и на все эти звездные миры, как на обрезки материалов того торящегося существа, потому-то они и вращаются, и так медленно изменяются. И вся вера, все упование нас, обрезков, состоит в том, что Великий Дух, сам вечно возобновляясь, когда-нибудь возьмет нас всех к себе на заплаты, и это будет для нас долгожданным воскресением из мертвых. Вот тогда-то действительно все обрадуются, и лев ляжет рядом с ягненком51, и голубь

446

сядет на крокодила, потому что всякой заплаточке найдется свое место, свое назначение, свое искупление в великом Целом.

Все, что я сделал худого Ставскому, это — что уклонился из чувства брезгливости от личной встречи с ним в редакции «Нового мира» для объяснения, — вот и все. Он по содержанию своему, да и по виду, конечно, крокодил, и крокодил сентиментальный. Все писатели относились к нему, как к существу, чуждому литературе, глупо-хитрому и злому. Но я… вот мое заигрывание с ним и вдруг откровенное презрение и злобят его. Все, что может для меня выйти худого из этой злобы, — это что он мое молчание в литературе объяснит для таких же глупцов, как сам, счастьем моим с молодой женой.

Не только Мефистофель, Люцифер и т. п. существа, будучи злыми, творят добро52, — сколько раз я замечал, что укус блохи или клопа имеет последствием рождение в задремавшей было голове какой-нибудь ценнейшей мысли. Так вот и сейчас укус блохи (Ставского) приводит меня к сознанию, что ведь и правда, после встречи с Лялей я ничего не написал для печати. Целые три года я ежедневно что-то писал для себя, но это не роман, не поэма, а какая-то бесконечная многотомная «Фацелия». Это писательство для себя, бескорыстное, сделало меня другим человеком, отстоящим от жизни на громадное расстояние: не три года, а триста лет — срок жизни вещего ворона. Но эта жизнь в себя, если так продолжать дальше расти, может и не выйти наружу для людей. И, пожалуй, если продолжать жить «в себя», никогда не напишешь романа о победе Алпатова над Кащеем. Вернее всего, для гигиены творчества мне надо вернуться к «Падуну».

Эти бесконечные повторения в моих материалах к Падуну «надо» и «хочется» являются вследствие необходимости исходить из конкретности психологии мальчика. А между тем в «Надо» содержится [отец], в «Хочется» [сын], а в исходе борьбы мальчика (творчество). Сын — это «хочется», путь к свободе через страданье, а Дух — это цель, это достижение, это радость и мир, тот мир, который заключен в эпиграфе: «Да умирится же с тобой»53.

447

Итак, мне хочется написать книгу для детей, но чтобы из этого вышла книга для всех, как у Сервантеса, — вышло, и особенно близко бы мне у Дефо54.

11 Марта (1 неделя поста).

Вечер вчера был хорош на заре. Я долго ходил по дороге в надежде встретить Лялю. Благодаря жаркому полдню дорога чуть-чуть наметилась по-весеннему, и так ее к вечеру прихватило легким морозцем. На том высоком берегу, где мы когда-то с Петей рыбу ловили, уже показалась земля, и на ней сплылись массами сосновые шишки и так замерзли. Вспомнилось, как мы тут рыбу ловили и ждал привычного тоскливого чувства утраты прошлого. И нет, ничего не было, напротив, подумалось, что и опять этой весной можно поудить рыбку. Так вот и во всем у меня: как появилось настоящее, перестало щемить прошлое.

Из Чкалова пришло письмо от П. Н. Барто очень шумливое и многословное со скромным намеком выступить со своим кредо. Ответил письмом о пользе молчания, благодарил за поздравление с наградой и сказал, что награда эта мне приятна, первое, конечно, потому, что она от правительства, а второе, что она является свидетельством моей победы после долгой борьбы за русское слово.

А что о «родине» мне трудно писать потому, что я говорил о ней и писал, когда об этом все молчали, и было уже даже вовсе неприлично говорить о родине без эпитета «социалистическая». А теперь об этом все могут писать…

Пустой улей, не убранный с пчельника перед моим окном, так засыпало снегом зимой, что он исчез и потом с наступлением горячих полдней и оттепелей постепенно стал показываться. Теперь снег до того осел, что улей весь на виду, и на крыше его снежная обтаявшая голова величиной с улей. Золотая слеза на глазу гиганта, нарастая, падает и опять нарастает, и опять мерно падает, и постепенно меняется сходство. Пока я обедал, голова была Александром Македонским, потом заплакал Петр Великий, Наполеон. Но замечательно, что весенняя золотая слеза не унижала слабостью победителей, казалось, весна

448

большого всего, у весны такая сила, что можно и должно плакать и победителю. Среди переменчивых фигур я ждал увидеть плачущим Гитлера, но не дождался: этого «победителя» весна своей золотой слезой не украсила.

12 Марта. Вчера солнце спустилось огромно-красное с черного леса и оттуда неслась сюда к нам буря такая сильная, что едва на ногах удержался, и такая теплая, что повсюду снег осел, оноздрился и даже озернился, и так сильно, что, пожалуй, не будет больше на лыжу липнуть. И утро пришло такое же в буре серое и разрушительное для зимы.

В докторском доме женщины в унынии особенном: ведь они войну понимают чувством к мужьям своим, и все домыслы их навертываются на это основание. Прошел слух («из верных источников»), что наши отдали обратно немцам Лозовую, Краматорскую55, всего 5 пунктов, что немцы бросили к нам на юг все силы, а союзники сидят и ничего не делают под Тунисом56 и что от них и не будет ничего для нас, и что, может быть, мы еще с немцами против них соединимся. Словом, полный упадок от одного только слуха, и это очень понятно ввиду молодости возникшего в них после Сталинграда патриотизма.

Я вот думаю, возможна ли на земле любовь без того особенного чувства «моя» или «мой», приводящего к ревности, борьбе с соперником и победе, утверждающей собственность? Отвечаю: все возможно для личности и невозможно для всех.

А то же самое и национальное чувство, — может ли оно благотворно развиваться в слове своем, если народ не будет распоряжаться силой, способной распространить Слово народа на весь мир.

13 Марта. Тот же южный разрушительный ветер в тепле без солнца. На реке темные пятна по снегу с той и другой стороны