занавоженной зимней дороги сходятся, вот-вот будет отрезан переход на ту сторону.
После обеда Ляля приехала. Привезла одни неприятности (в Союзе — ничего! Флигель Кардовская назад взяла и т. д.).
449
Ночью скорбел я о том тяжело, что Ляля вся целиком определилась на обслуживание меня и матери: я-то мог бы отлично обойтись и без ее обслуживания. И вот эта ее промена первенства резала мою душу. И больно уколола меня мысль о том, что за три года нашей жизни я не написал ничего. Да, я переделался в другого, глубокого человека, но до нашей встречи я жил в своей поэзии природы, как Адам до сотворения Евы, и семья моя была не семья, а игра моя в семью, а теперь с Лялей я впервые только и начал понимать жизнь человеческую в ее заботах о «ближнем» и необходимости «пахать землю в поте лица».
А «потом» нашей жизни я считаю бытие тещи. Именно вот теща делает нашу жизнь не артистической мечтой, как мы хотели бы, а жизненной реальностью, в которой живут «все». По аналогии я представляю себе Олега с его благоговейным трудом. После падения Ляли он хочет спуститься с вершины к ней, строить домик, работать, спасать ее. Смерть помешала осуществлению его плана, а если бы не помешала, то, конечно, тоже встретился бы с реальностью тещи, и его благоговейный труд претерпел бы такое же испытание, какой претерпела ее святая любовь к нему. Не знаю, как бы он вышел, как бы вынес эту вечную мелкую борьбу дочери с матерью, этот любовный спор, это жужжанье бытовое, истерическое с утра до ночи. Как бы он разрешил себе вопрос творчества в наше время, когда каждая хозяйственная мелочь приводит в такое же содроганье всех в семье, как волны в шторм бросают корабль. Перед ним тоже встал бы, конечно, этот тяжкий вопрос о жертве Дальним для Ближнего, как в раскаянии пожертвовал своим Дальним у Достоевского Раскольников, или же наоборот, пожертвовал Ближним для Дальнего у Ницше Сверхчеловек. Мне сейчас представляется то и другое как расколовшиеся половинки Христа.
14 Марта. Весна звука. Вчера вечером заря была тихая с легким морозцем, и было очень далеко все слышно: люди разговаривают по дороге — далеко слышно! Вороны, возбужденные гнездованием, шорох лыжный по снежной корке — все приходит из дали, — кажется, будто воздух зимний прорвался. Значит, есть не только весна света и потом воды, а еще и весна звука (дятел, ручьи, птицы).
450
Глиняный сосуд. Зина Б. прислала замечательное письмо-документ и между прочим в нем называет политику паутиной. Стиль письма замечательный, и если стиль есть сам человек, то образ человека из него выходит, как глиняный сосуд с чистейшей водой. Я буду об этом сосуде думать, когда начну письмо Рузвельту.
Влад. Евг. Филимонов умер в больнице. Перед смертью велел передать, что он меня любит. Эта смерть такая, что совсем как-то не беспокоит (обыкновенно смерть, как совершенный покой беспокоит живущего). Потому так выходит, что Владимир Евгеньевич был до того духовный, до того не от мира сего и как-то в мире совсем ни к чему, что смерть его была совсем как детский красный шар, привязанный на ниточке: оборвалась ниточка, и шар улетел. Из его стихов:
Что за нити, тоньше света
И невернее мечты,
В ясных днях заката лета
К нам слетают с высоты…
То слетают в сферах ясных,
И играя и смеясь,
Паутинки всех прекрасных,
Чья порвалась с миром связь.
Ляля: — Чем больше туда уходит людей, тем достоверней становится тот мир.
Ляля: — Человек, который никому был не нужен, а все любили его, и никто не подозревал, что любит, и меньше всех по- „f дозревал это он сам.
15Марта. Садовник Слов (письмо Рузвельту).
Глубокоуважаемый господин Рузвельт! И в те глухие русские леса, где я теперь живу и жил постоянно много дет, приходят газеты, и я узнал из них о Вашей борьбе за свободу совести, слова, свободу от нужды и страха. Я читал, как Вы летали над океаном и, спустившись в Африке, спрашивали отдельных солдат
451
о личных мотивах их борьбы, и ответы солдат вполне совпадали с мотивами борьбы за свободу человека, высказанную Вами, как президентом. Читая это, я вспоминал ту фантастическую «Америку»57, в которую мы, русские дети второй половины XIX в., пробовали бежать от немецкого режима классической гимназии. Я был один из этих мальчуганов, с первого же года поступления в школу вступивших в борьбу с этим режимом, с мечтой о свободной Америке. С тех пор моя жизнь потекла в категориях немецкого «Пфлихт’а» (надо) и какого-то французского «хочется».
Очень скоро я сам осудил свой побег в Америку, как детское легкомысленное предприятие, но немецкое Pflicht без «Америки» тоже не могло удовлетворить меня. Я после в германском университете понял, что немец в своем Pflicht соединяет и «Америку», т. е. немец выполняет свой долг если не с радостью, то охотно. И вот между Pflicht и Америкой внедряется у русского интеллигента некий посредник, третий нравственный начальник, назовем его «Правдой»; в этой «Правде» радостное чувство «Америки», т. е. личная жизнь, откладывается до тех пор, пока не будет выполнен гражданский долг во имя этой «Правды». Вы сейчас, г. Президент, можете видеть в развернутом виде представленную Вам мною картину души русского мальчугана: весь русский народ теперь, как мальчик, попал в классическую гимназию между немецким Pflicht и американской свободой с окончательной решимостью во имя «Правды» отложить мечту об «Америке».
Я читал в газетах Ваши вопросы солдатам, за что они борются, и, как русский, удивлялся ответам американских солдат: один борется за баптистскую церковь в его переулке, другой за семью свою, третий за положение в литературе и т. д. Спросите внутреннего человека, живущего в русском солдате, за что он борется, и я не знаю, найдется ли хоть один солдат в Красной Армии, кто так конкретно определился бы лично в этой борьбе… Более того, и совершенно искренний человек, настоящий, глубоко русский, не сказал бы вам даже, что он борется просто за родину. И еще больше, человек верующий в Бога никогда бы не ответил у нас, что он воюет во имя Божие. Это безмолвие русских людей на такие вопросы личного самоопределения не
452
означает, что в народе нет родины, отечества и Бога. Но когда я становлюсь на точку зрения американского человека, мне это безмолвие так же странно, как молчание торфяного моря в наших русских бескрайних лесах. Это безмолвие колоссальных богатств горючего ждет искры — безмолвие русского народа ждет большого вопроса. Я это знаю по себе, вернее, по той части души, которая совершенно русская: эта часть души пребывает в молчании, а когда приходит вопрос со стороны, я сам удивляюсь, откуда что берется.
Но я думаю, в этой войне безмолвие русского народа [кончается], и если отдельный человек не посмеет ответить на вопрос, за что он воюет, то все вместе делом своим, жизнью своей они отвечают, что они борются за Правду. И вот почему у нас нет личных интересов, как в ответах американских солдат: в этой Правде, в настоящую минуту соединенной с именем Сталина, в огненно-сплавленном состоянии содержится все, что и в окаменелых и ничего не говорящих понятиях Родины, отечества, Бога.
Я Вам пишу искренне, г. Президент, как человек, если и не совсем понимающий смысл своей родины, но, смею сказать, созерцающий ее в своей личной душе. Во мне самом лежит это безмолвие, о котором я только что Вам сказал. Большую часть своей жизни я провел в диких русских лесах, ныне так возмущающих немцев своей запущенностью и бесхозяйственностью.
Они уверены, что, приведя их в порядок, они сделают какое-то абсолютное благодеяние всем. Они не могут понять, что высшие ценности человеческой души измеряются не их пользой древесины на метр и кубометр, а особым неизмеримым состоянием благоговения к Целому. Только эти, столь запущенные для немецкого глаза леса, воспитали во мне художника слова.
Посмотрите на природу животных, сколько у них противного визгу, крови и слез. И посмотрите на деревья наших девственных лесов, стремящихся к небу, на растения, на цветы в их благоухании и таком выразительном молчании. Да, Гуттенберг оказал очень большую пользу для распространения слова, но самое слово не [сочиняется], не делается, а вырастает.
Вот и я так научился в тех лесах: я очень и очень стремлюсь, очень желаю — очень, делать много, чтобы вырастить целый
453
новый сад своих слов, но сам лично остаюсь в безмолвии скромным садовником. Спросите меня, за что я воюю, и я, садовник слов, не сумею найти слова, состояние души моей определить ни одним из обыкновенных слов: Родина, отечество, Бог, и отвечу лишь, как русские: за Правду.
Вы на это скажете, может быть, что вот за что схватился разоренный материально русский человек, выставляя ценность своего безмолвия. Нет! я думаю, Вы этого не скажете, Вы — человек, поставивший себе творческую задачу создания длительного мира — знаете, как творческая личность, без сомнения, тот этап творчества, когда всякое имя плавится в безымянность, с тем, чтобы возникло новое имя с новым содержанием. Но наши бывшие учителя и ныне смертельные враги всего славянства, немцы, наше выжидательное безмолвие понимают как женственность, и себя, высшую расу, как суженого России.
Вот теперь я подхожу, наконец, к той искре, которая воспламенила мое сердце, и ум мой схватился за мысль об «этом»: написать самому Рузвельту, как другу человечества.
В том лесном краю, где я живу, на берегу озера Плещеева, стоит каменный дом, посвященный памяти императора Петра I, строившего на этом озере свой потешный флот. До сих пор сохраняется здесь, как «дедушка русского флота» ботик Петра Великого, и вся усадьба называется Ботик. Из осажденного ныне города Петра, ныне Ленинграда, сюда на Ботик эвакуировали маленьких детей, подобранных большей частью на трупах своих матерей, умерших от голода. Спасаясь от гибельной дистрофии, несколько женщин-педагогов взялись спасать этих детей по мудрому совету одного ученого: спасетесь сами, спасая детей. Это были дети, у которых вместо ягодиц висели мешочки; тело как сумка с костями, а волосы — сплошные колтуны с кишащими насекомыми.
Поход в Переславль. 16,17 и 18 Марта.
Токовик. Лесную птицу, первую с прилета или первое токование, всегда, мне кажется, я первый вижу и слышу, но грачей и скворцов никогда, всегда кто-нибудь скажет, что прилетели грачи или скворцы, и после уже сам увидишь. Я еще не видел грачей, но сказали, что они прилетели за два дня до Грачевника (4-18) марта, что тоже и скворцы уже здесь.
454
Иду я в Переславль
