Но эти чары, этот наплыв мыслей и чувств приходит и отходит, как прилив и отлив. Мы, художники разного рода, на то и художники, чтобы во время этого наплыва-прилива, пользуясь волной, подойти близко к берегу желанной земли, нарвать там цветов и, вернувшись на обратной волне, показать там где-то: «вот, мол, глядите,

510

вот свидетельство: существует желанная земля». И удивляются нам, и ценят, и заключают договоры на поездку на новой волне, и платят авансы.

Так точно и Ляля живет, точно как художники, только без их деловой стороны, без того, чтобы во время наплыва успеть нарвать цветов. Когда чары оставляют ее, она возвращается с пустыми руками. — Что цветы! — говорит она, — цветы увянут, надо создавать самую ту желанную землю повседневным трудом. — Милая моя! — говорю я, — но ведь и все так, само собой разумеется, сами вовсе того и не сознавая, все трудятся над созданием этих берегов, и разве мало создано? Вся наша жизнь на земле в своей реальности вечной создана этим незаметным благоговейным трудом. И все, что нам надо на земле — это войти своей личностью в ритм такого благоговейного дела, данного нам от века веков. С наплывом мыслей и чувств художник должен, отдаваясь ему, бороться, чтобы включить его в тот ритм повседневного общего труда, или, просто говоря, ввести красоту эту в жизнь…

Вот почему, наверно, когда Ляля соприкасается непосредственно со мной как художником, она бывает в полном смысле Ангелом-хранителем, соблюдающим и покрывающим душу мою от всякого зла. Но когда она обращается не к самой душе, а к тому Марфину делу, которое делают все, наплывающие и уплывающие чары искусства ей мешают. Вероятно, вот во время таких состояний духа она возвращается к делу возле матери своей как к единственно реальному делу и вместо цветов привозит какой-нибудь драгоценный кусок мыла, добытый чуть ли не ценою всей жизни <приписка: или хотя бы своей личности> Но тут-то вот ей и приходит ее шах-мат: все-то люди достают то же мыло обыкновенным, данным от веков Адама человеку трудом бессознательным и потому ставшим и легким, а она это мыло приносит вместо цветов. — Тебе бы цветы, дорогая, а ты мыло! — с горечью ей говорю и тем раню в самое сердце, и она, раненая, мне возражает, как весь мир с испокон веков возражает поэту, что, мол, ты — поэт, не всем же быть поэтами, да и ты не Бог знает какой гений, чтобы этим величаться, и что лучше, может быть, спасти одного-двух, чем отдавать себя всем, и т. д.,

511

и т. д., совершенно противоположное, чем [то], что она говорит прямо к душе, т. е. [что] священное дело поэта — служение не ближнему, а Дальнему.

Мои дела: сходить к Нестерову (паек и хлеб), позвонить Бакалдину (будет ли он завтра, поедет ли завтра в Ярославль, не увидимся ли сегодня вечером?). Напечатать фото для вечера пятницы следующей недели. Подготовить на завтра поездку в Переславль и отправку Вари в Загорск. Улучить бы часок просмотреть «Детей».

26 Июня. За что ни возьмись, о чем ни подумай, и все нельзя приложить к тому, что совершается; и прямо видишь дурака -кто пытается дать текущим событиям какое-нибудь объяснение. Единственное неглупое в этом всем будет смиренное сознание воли, стоящей выше нашего сознания, той самой Воли, о которой мы молимся: да будет воля Твоя на земле, как на небе.

28 Июня. С чувством жалости надо покончить как со слабостью и не допускать до себя этого ядовитого жала. И если станешь беспомощным и друг твой вынужден будет все для тебя делать, то зорко следи, чтобы он это делал <зачеркнуто: как равному, но не из жалости> пусть ради Христа, но только не из жалости.

Ляля сильно чувствует природу, но не только ничего в ней не знает, [но] и знать не хочет, что в ней. А меня, охотника, чувство природы тянет проникнуть в нее, все потрогать своими руками, узнать. Меня! старого человека! а ребенку только и хочется, что все догнать, все схватить, сорвать, ободрать. И обдирают веточку ивы для свистульки, срывают головки цветов и бросаются ими, как бомбами — война! хватают лягушонка и душат, обрывают прозрачные крылышки у стрекозы — <приписка в авторской машинописи: все для того, чтобы знать. А Ляля так узнавать природу не хочет>.

Лицо природы — все эти видимые солнца и звезды, поверхность вод и земли подозрительны тем, что их прекрасное лицо

512

всегда обращено к лицу человека, и, восторгаясь лицом природы, спрашиваешь себя: не любуешься ли ты лицом самого человека, отраженным в этих водах, и звездах, и огне, и ручьях, и цветах? Почему так ужасны и отвратительны недра природы, к которым человек не стоит лицом: представьте себе недра воды, где движутся холодные, с остановившимися, страшными для нас глазами рыбы, и раки, и гады. Или взять недра земли, куда хоронят покойников — какая страсть! И так все — с лица это наше лицо, а с черного хода зайдешь — и видишь нечеловеческое и страшное. <Зачеркнуто: Да и в самом человеке: когда японец перед своим врагом вскрывает себе живот: он открывает ему брюхо самой природы, показывает ему будущее его.> И думать так: природа — это брюхо мира, у нее своего лица нет, лицо ей дает человек.

Так надо думать и о человеке: его брюхо — это брюхо природы, а человек сам по себе — это лицо мира.

Тут важно, однако, не то, что в природе мы видим отраженное лицо человека, а что сам человек так только в зеркале природы и может увидеть истинное свое лицо. Человек, любующийся природой, не Нарцисс, а «гадкий утенок», впервые, благодаря природе, понимающий в себе лебедя.

<На полях: NB. Ветхий Завет сегодня я понял не как мораль, пережитую человечеством, вступившим в мораль Нового Завета. А понял я Старый Завет в себе самом, во всем «животе» моем, а Новый Завет во мне же самом возвышается в Мысли моей над животом. И быть христианином - это значило больше заниматься Мыслью и меньше животом.>

29 Июня. В свое время, чтобы перейти с тона рассказов царского времени в тон советский, или, проще сказать, не отстать от времени, мне нужно было удалиться в пустыню лесов, окружающих Плещееве озеро возле Переславля-Залесского и там «перестроиться». Никаких замыслов в этом отношении у меня не было, все выходило само собой, и я только теперь, вспоминая, осмысливаю свое влечение к простому существу, ребенку, живущему в Душе человека с его игрушками и затеями детскими

513

и способностью из всего творить сказку. Я отдался жизни ребенка, живущего во мне, завел собак, стал охотиться, рыбу ловить, бродить по лесным дебрям, собирать сказки, слова и, написав об этом книгу «Родники Берендея», вдруг почувствовал себя со своими детскими и охотничьими рассказами в советской действительности вполне современным писателем. Мало того! как всякий счастливец, я распространял свое счастье на всех и был уверен в том, что если бы все советские писатели поняли человека как ребенка и призванием своим сочли бы игру с детьми и поняли бы искусство вообще не как мораль, а как игру, то и стали бы в этом «будьте как дети» настоящими строителями, инженерами душ.

Общественность двигалась против меня: писатели не сердцем, а умом старались определиться во времени, писали один другого умнее на советские темы. И вот теперь я уверен в том, что если что-либо ценное теперь и отфильтруется из великого множества тогда написанных книг, то это ценное, имея, может быть, в костюме своем для приличия общую форму «хочу все знать и быть умным», в секретных мотивах своих было «будьте как дети» и той же самой игрой с детьми, как делал это я со всей наивнейшей [натуральной] откровенностью просто любящего жизнь человека.

С тех пор теперь прошло без малого четверть века, и я опять пришел к тому же Плещееву озеру на Ботик с тем, чтобы снова определиться во времени…

Да, это не шутка, писателю провести четверть века и опять пережить катастрофу, и опять вернуться на то же место, чтобы набраться сил. Я думал о Толстом, что если бы не я, а он это встал из гроба и пришел на старое место с попыткой жить по-новому и прежде всего для этого проверить себя и определиться во времени. Я бы на его месте ничего своего написанного не признал <приписка: ко всему равнодушен>, кроме детских и народных рассказов. Толстой уже и при жизни своей понимал себя почти так. Вспомнив Толстого, я подумал о себе, почему бы и мне тоже не признать настоящим «делом» моим…

Вторые сутки льет окладной дождь непрерывный. Видел сон в ночь на 29-е, будто в каком-то большом городе сплю в

514

одной комнате с Н. П. Савиным. Просыпаюсь и что-то делаю наверху на печке, и звуки от меня проникают в голову спящего Н. П., он вскакивает и в страшном возбуждении принимает их за сигналы каких-то великих событий. И действительно я слышу с улицы голоса: «Война кончилась!» — и потом опять, и все ближе, и ближе, и на лестнице, и даже из домов, в форточки, все, все в множестве кричат: война кончилась! Вот бы правда-то кончилась бы! Этот сон — рефлекс на всеобщую, всенародную уверенность в том, что война кончается.

30 Июня. «Суточный дождь» продолжается третьи сутки. Варя с поручением к Леве (спасать отца) не возвращается. Молитва моя «исполни волю Твою во мне» сегодня переделалась в: «на Бога надейся, а сам не плошай». В этой пословице и разрешается гармонически и просто сотрудничество в человеке личного начала (Бог) и общественного (сам не плошай), равно как веры и дел (вера без дел мертва).

Вспомнилось, что лет тридцать жизни с Ефр. Павл. я был сам кассиром своих денег и ей их «выдавал», что это кассирство доставляло мне много мучений и я не мог выйти из них, потому что Ефр. Павл. просто не понимала «счета» деньгам. Я не мог за 30 лет растолковать ей необходимость счета, и каждый раз после моей лекции [она] обижалась: — Что же я, украду, что ли, деньги для себя? — Рассчитывать жизнь по деньгам она вовсе не могла, не понимала, зачем это нужно, и рассчитывала по потребностям. Она никак не могла понять, в чем она виновата, если купила что-либо необходимое и тем вышла из бюджета, что не выходить из бюджета более необходимо, чем покупать