днях еще я сказал профессору о том, что собираю легенды обывателей об атомной бомбе (Замошкин, например, сказал, что хотя мир человеческий находится на краю опасности, но он надеется на победу, в конце концов,

620

добра. Ляля обрадовалась концу света: «к одному концу». Мичуринец в атомной энергии увидел хорошее: «север сделают югом»).

Но профессор на мои слова о легендах обывателей ответил: – Обыватель ничего знать не хочет, он только пользуется, ему не электрическая энергия интересна в своем существе, а, напр., электрический звонок. – Ну, так что, – сказал я, – обыватель наивно связывает эти силы с жизнью человека, ученый же и этого не может: он своим интеллектом просто входит в состав сил, и этим ученым пользуются политики, как вещью. При всем невежестве обыватель свободней, чем ученый, открывающий силу, способную зажечь всю планету. Но самый свободный человек еще не родился. Вот когда обыватель с помощью своих ученых и политиков приспособит для своей жизни новую силу, тут родится новый человек и обратит эту силу в игрушку: он будет играть в эту силу и, значит, будет совершенно свободным.

Ученые – мученики науки, мученики политики, мученики обывателя, это все только мученики, а после всего приходит ребенок и начинает всем этим играть. Но счастье наше, что в глубине своего мучительства мы содержим всю свою личную сказку (птичку) и в ней-то, в этой сказке, мы даем наследство будущему свободному существу (и этим духом движется мир).

Все деятели науки, от самых маленьких и глупых техников до великих ученых организовались в одно целое. Напротив, все деятели искусства единственны и «школы» их дают только знатоков, но не творцов. Искусство действует на общество как личная сила, наука, напротив, обезличивает, и поскольку она коснется искусства, она обезличивает искусство. («Требует исследования», как говорит Лествичник.)

Откуда это взялось в отрочестве, что раз что-нибудь в книге описано, то этого больше уже и нет. Так было с нигилистами у Тургенева в «Нови»: весь довольно продолжительный

621

период жизни от прочтения романа в гимназии и до студенчества я думал, что нигилисты были во время Тургенева и теперь они пережиты. То же с королями вроде Макбета, с царями вроде Грозного, кровавыми делами под Колыванском и вообще со всем таким необыкновенным и описанным давно покончено.

А после оказалось — нет, это все есть и теперь. Описано, значит, казалось, кончено. Какое может быть, казалось, возвращение к мысли о конце света, если об этом сто раз писалось, как о каком-то средневековом пережитке. И вот опять начинают говорить о конце света, и совершенно всерьез, на основании научных данных.

Сегодня вор унес половину урожая китайки. Пришлось снять все яблоки. При самом маленьком урожае плодов было довольно, чтобы есть их досыта до сколько влезет. В общем складывается, что от этого чувства не оторвешься: от добра [добра] не ищут. Главное, что Ляля очень любит это дело, быстро привыкает к нему, и если случится со мной беда, позовет свою Зину, и так-то жить будут!

14 Сентября. Опять (после двух только дней) мутное небо и вот-вот дождь окладной. Мы едем на зиму в Москву с намерением в воскресенье ехать на Истру.

Советское мещанство. Древний Прометей был распят на горе, а в наш утилитарный век похитителей огня засекречивают и делают рабами обывателя – потребителя огня. Впрочем, в наше время и весь человек, для кого и был похищен огонь, превращается в раба обывателя. Это уже произнесенные слова: «советское мещанство». (Так приблизительно должен сказать мой «профессор».)

Вечером сошлись у меня в Москве: Ваня, Лева и Цветков. Цветков говорил об атомной бомбе (как начало новой истории). Ваня слушал с раскрытым ртом.

16 Сентября. Суточный дождь. Выехали на Нил (Кооператив «Наука, искусство и литература»), с нами Поповы,

622

Баранов, Иван Вас. Заварили дело с участком на Истре. Преиспытал муки, возвращаясь в темноте без фар.

17 Сентября. Был на ВАРЗе и у Косенкова. Заварил дело с прицепом. Поручил Ване ремонт машины (перетяжка).

18 Сентября. Попов рассказывал о Леонове, что весь он в страхе живет и пишет, определяясь по вехам дозволенного. И что если бы вдруг стало возможно о всем писать, он бы рассыпался в прах как писатель или бы разлился как река, лишенная берегов.

Попов Иван Фед. рассказывал о себе, что если бы не пропустил один случай, то мог бы теперь быть богатым и знаменитым писателем. Было это в 1939 году, когда один приятель его, имевший возможность беседовать со Сталиным, сказал: «Писатели все сволочи и никому бы я не сказал этого, только тебе говорю единственному: пиши про Ивана Калиту». Сталин сейчас о нем говорит и берет его себе в пример.

Удивило меня в этом рассказе, до чего просто писатели смотрят на Сталина, и думается: кто же так прост… писатели .. и неужели сам Сталин?

Общее мнение, что атомная бомба открывает новую историю человечества.

Кто-то сказал, что только благодаря войне, усилившей темп и риск жизни, была изобретена атомная бомба: в мирное время никакое государство не дало бы на опыт миллиарды.

Есть хочется человеку постоянно через сколько-то часов, терпеть он может без еды очень немного. И вот это-то в связи еще с последствием пищеварения создает комическую сторону жизни: тут и Дон Кихот, тут и Гессе[н], редактор «Речи», за несколько дней до свержения царя купивший имение, тут жизнь на вулкане, тут очереди во время бомбежки, тут еврейский компромисс, и мы все так,

623

и может быть даже в конце концов это же значит и улыбка матери, посылаемая ею своему сосущему грудь младенцу. Улыбнись же и ты, милый друг, своим цветикам: цветут, а небо к вечеру расчищается и завтра наверно будет мороз.

Попов рассказывал о Ценском, что он загоготал, когда кто-то сказал о Льве Толстом, написавшем когда-то в день печатный лист. Ценский может писать два листа в день. – Плохо, верно? – спросил я. – Неважно: банально, пусто, но вдруг какая-нибудь строчка двадцатая вспыхнет и все оправдает. – Нет, – подумал я, – это не оправдание в искусстве, а скорее всего Ценский (как аппетит приходит во время еды, как автомобиль дает вспышки во время кручения вала, так и он) механически разгоняет писание, на ходу бросая мысли. У каждого свой прием: я вот эти пустоты между вспышками мысли заполняю шатаньем по лесам, только мне за это пустое время ничего не платят, а Ценский и за эти строчки берет. Он это смекнул, и каждый по-своему смекает и делает, как легче ему.

В Пушкине мы уже два лета прожили и так ладно, что ни с одним человеком не поссорились, ни одного худого слова никому не сказали, как будто не сидим на месте, а едем в вагоне. Так наверно и в Москве придется жить к старости: легче так.

19 Сентября. Ночь была звездная, день пришел опять сомнительный, но потом перешел в тихий, серый, задумчивый. Обыватели начинают придумывать связь между опытами с огнем (внутриатомная энергия) и непрерывными дождями: человек, мол, взялся за огонь, а Бог воду посылает.

Животным для дела размножения своего вида не нужно видеть друг друга в лицо: им довольно зада («нам с лица не воду пить»). Любовь человеческая тем и есть любовь и тем она становится выше, чем сильнее требования к лицу, и так от первой необходимости лица вплоть до бессмертной личности, рождаемой божественным духом.

624

Путь всего искусства есть, может быть, в существе своем этот путь олицетворения, и мать матерей всех этих образов есть образ Богородицы.

Так вот и с этой стороны мы подходим к основным стихиям огня и воды: огонь действует безлично, это зад жизни (скалы, камни, земля – все это было). Огонь гаснет и все погружается в тьму. Напротив, когда вода стихает, то в ней все отражается: она становится зеркалом или матерью всего личного (а земля есть не что иное, как скрытая сила огня). Так и берег реки есть пассивный огонь, размываемый водой. Итак, мир существует борьбой воды и огня, порождаемой или порождающей силой олицетворения (творчеством).

Огонь, вода и воздух – вот исходная троица всего миротворчества.

День тихий, серый, задумчивый. Ходил в лес по грибы, спустя часа три вышел к воде и увидел вырастающие из воды кусты. Эта поросль пошла от затопленных пней срезанных деревьев. Я, увидев воду, почувствовал человека всего, каким он вышел из воды своей матери и создал весь видимый мир, постепенно проникая в невидимый. Весь этот видимый и невидимый мир есть наше создание, наше «представление» о неведомой нам единой творческой силе.

20 Сентября. Стряхнул последние 9 наливных яблок с грушовки и поехал в Москву за машиной.

21 Сентября. Рождество Богородицы. Ясное утро. Да будет воля Твоя на земле, как на небе.

А разве и сейчас на земле нет полной воли Божьей, а разве не говорится, что без воли Божьей ни один волос не упадет? – Да, – отвечаю…

И дальше, как в книге Иова многострадального.

Вчера выдержал заседание редколлегии «Дружных», говорил неплохо, но это был «бисер». Уже по особенной

625

почтительности к себе чувствую, как все фальшиво у них. И твержу, твержу про себя: «не мечите бисер».

За время нашей жизни с Лялей выявились коренные недостатки – и ее и мои: 1) дело может делать только на ходу и хватком, 2) в обществе перебивает речь мою и других, 3) вечно раздражена с матерью, будто кто ее щиплет. Больше у нее не вижу недостатков, а только все прекрасное, и если она не движется вперед, значит, я виноват в этом: значит, сам стою. И потому зарекаюсь не раздражаться ее недостатками и никогда не спорить в этих вещах наперекор.

Возвращаясь сегодня из Москвы в Пушкино, попал на место катастрофы столкновения грузовика с мотоциклом. На мотоцикле поперек дороги сидел человек без головы: из красной массы виднелся только бледный подбородок. Занятый своей машиной, я, казалось мне, как-то не очень-то смутился видом всадника без головы. Но теперь он пристал ко мне и не отходит.

22 Сентября. Вчера был великолепный вечер. Ходил в сторону водоема с Жулькой, давал ей второй урок в поле и в лесу. Она еще боится пространства и, отбежав в сторону, возвращается ко мне, ноет и лапится. Страшен мир, но благ и многомилостив Единственный. И так она вмещает пространство в Единственного и всю сложность собирает и понимает в Нем одном. Вот корова, завидев собачку в картофеле, сорвалась и с веревкой на шее мчится на нее, и она в безумном страхе бежит, а Единственный поднимает палку на корову, останавливает, берет за веревку