оскорблением этого существа своим посягательством (через это наличие проституток, как несчастье и падение). Я – не бог, но во мне Бог, Он меня посещает.

Бог не сотворил мир как целое, а только дал чертеж его и только-только начинает творить его, ошибаясь на каждом шагу и поправляя ошибки. Кто так понимает Бога (а как Его понять, как не по себе самому?), тот никогда не станет роптать на Него и укорять в несовершенстве Его дел. Чтобы Богу простить беду человеческую, нужно в себя самого посмотреть и там увидеть эту беду, как свою ошибку. (Написано, потому что Бог начал делать, а мы продолжаем.)

Моруа, как пример неподвижности Байрона, приводит то, что через 15 лет он возвращается к детской любви своей. А я! (67 – 29 = 38!)* Да и детские ссадины любви я могу, если туда вернусь, сейчас чувствовать, т. е. за 60 лет и больше. Эта память скорее похожа не на неподвижность, а на ожоги живой души вследствие быстроты движения…

Сноска: (67 – 29 = 38!) – Встреча с Валерией Дмитриевной произошла через 38 лет после встречи в 29 лет (1902) с Варей Измалковой.

10 Октября. Вчера еще ветер подул с юга, и сегодня мороза нет, и день облачный начинается солнечными просветами.

Любовь – это не состояние духа, а движение, в счастливом случае переходящее в дружбу (как у нас с Лялей).

Как часто правда является к нам в сказке.

Вчера в потоке людей мелькнуло лицо девушки: она вдруг остановилась и по лицу: щелк! Пощечина – раз! И

* (67 — 29 = 38!) — Встреча с Валерией Дмитриевной произошла через 38 лет после встречи в 29 лет (1902) с Варей Измалковой.

644

два, и три. Ударивший парень отступал, оглядываясь на нее, провожая довольно и злорадно глазами. А она вся ушла в плечи и с опущенными глазами уходила, уходила. Но уходить-то не от кого было. Это ей казалось, что на нее все смотрели, на самом деле никто не обратил никакого внимания, все спешили, у всех было свое.

Демон в душе у Байрона – это другая сторона Бога, изнанка или подкладка что ли. А вот взять Ленина или Эттли какого-нибудь, где нет ни Бога, ни черта, а учет, расчет, лысинки, бородки, пиджаки – где ведут борьбу против самой личности, переделывая ее на свой лад в стахановца, в генерала, в героя.

Социализм, – сказал Н[осилов], – это значит механизация человеческой личности. Социализм смотрит на личность человека так же, как на стихийную силу, которую надо превратить в управляемую энергию. При содействии науки социализма живой человек (личный) умирает, превращается в безликого Робота.

Личность в Сов. Союзе (стахановец, орденоносец, герой) это все равно, что слагающие Союз национальности, лишенные самостоятельной военной и гражданской мощи. Вот почему и является вопрос о возникающем Роботе социалистического государства, – кто же будет управлять этим железным существом. Или наоборот, Робот, поглощая все личное, все живое своей безликостью, и будет выражением смерти.

В капитализме сейчас как-никак, а содержится личность, в социализме своя правда: принцип ответственности этой личности перед обществом.

Это недаром напечатано в «Правде» о том, что Эйзенхауэр сказал: он раньше думал, что Гитлер умер, а теперь думает, что он жив. Это значит, что идея Гитлера в борьбе с СССР сейчас живет и организует Западный блок…

Сама планета в опасности (папа о конце мира) – это факт великий, но еще больше тот факт, что каждому через

645

5-6 часов есть хочется. И если даже планета с одной стороны загорится, то люди с другой стороны будут биться за кусок хлеба, пока можно будет терпеть подходящий жар.

Что же я в своей сказке выведу для детей? Пусть ничего, но сам-то для себя я должен знать.

Если то необходимое личное начало фашизма назвать X, а другое необходимое начало социализма Y, то спасение от гибели (атомная бомба) возможно лишь при постепенном взаимодействии X и Y, т. е. чтобы наш Союз допустил X (в моем рассказе «сказку»). Но эта сказка (X) должна пройти через героизм труда (Зуек в природе).

Если по себе взять, то я должен оправдать вторую природу, которая на моих глазах проглатывает первую. В этом процессе проглатывания для множества людей происходит безвыходная драма: цивилизация замещает культуру. Но я думаю иначе: я понимаю это как трагедию, т. е. что умирает то, чему надлежит умереть, как семени, которое, умирая, дает новую лучшую жизнь.

Создавая сказку, я должен иметь веру в новые берега, в новую географию, в новую сказку и создать из духа этой веры Зуйка. Я должен написать о мире в смысле: «да умирится же с тобой и покоренная стихия». Очень хорошо бы Дехтерева пустить в цветы (озеленение канала) и дать зверей на плавине в умирении (на одной ветке кошка и мышь, куница и белка). Смерть Падуна будет, как «три дня во гробе»: природа (естество) умерла и в «плавине воскресла».

11 Октября. Вчера день простоял нерешительный, и к вечеру было солнце. Ветер продолжается с юга: и сегодня еще утро только в решении – быть светлому дню или отдаться наступающим с запада тучам.

У нее мужа убили на войне, и она осталась одна в возрасте Ляли без детей. И как она убеждала Лялю родить. – Кто же виноват, Ляля, вспомни, ведь мы же с тобой друзья. – Как друзья? – Ну, веселые приятели. – Как веселые

646

приятели? Ты с ума сошел. Мы с тобой сошлись в одного человека. – Ну, это само собой, это в большом плане и выражает еще больше то самое, что я хочу сказать. – Что же ты хочешь сказать? – Что я слишком верил тебе: верил как себе. И по наивности принимал твои слова как они есть. Ты же была против ребенка, ты восставала против рода. Помнишь, как у нас явилось подозрение, ты упрекнула меня Олегом, что Олег бы этого не сделал. – Да, да, помню. – Вот этот самый единый человек. Вправду принимал, что мы такие, как говорим, а ты втайне хотела быть матерью. Однако, еще не поздно. Хочешь? – Хочу, только давай перед этим сходим помолимся.

Я сказал Раттаю: – Что слышно? Я так смекаю по газетам, что фашизм стараются возродить, чтобы подпереть им коммунизм. Может быть, так и нужно: фашизм не воинствующий, а как личное начало капитализма для восполнения нехватающего коммунизму. – Зачем это, – ответил Александр Николаевич, – есть страна, где то и другое работает вместе без помощи фашизма и коммунизма.

Так я узнал политическую ориентацию маленького человека, считающего и фашизм и большевизм одинаковым заблуждением и несчастием.

То, что ужасно, непоправимо в цивилизации, – это «эгоизм» человека, присвоение, возведенное в систему.

Конец мира – Божий Робот. Стоит в пустыне колоссальный Робот. Голос Бога: – Человек! Молчанье.

Бог является и все понимает: человек закончил свое назначение – весь человек заключился в Робот.

Тогда Бог вошел в Робота и стал создавать новые миры.

Никольский по телефону сказал из Измайлова: – Видел, как ворона оторвала молодой сосновый побег и стала его клевать. Что это: она голодна или так бывает у них?

647

«Та неопределенная зависть, которую вызывают мятежники» (Моруа).

Разговорчики. После войны время у нас будто остановилось. Радио не слушаю, газету читаю невнимательно, зная, что там нет ничего. Связи с писателями все порвались. Все тут – и нет никого, ни единственного, с кем бы хотелось встретиться. Всякое движение мысли в обществе остановилось.

Я сегодня высказал Мурзилке свое предположение: это все атомная бомба наделала: о чем можно думать, кроме как о ежедневном существовании, если сама планета в опасности. – Да, – ответил живо Мурзилка. – Куда же девалось у человека то, что называется разумом? – Как разум! – ответил я, – именно разум…

12 Октября. Легкий морозец, и утро обещает солнечный день, а там как выйдет.

Пришло в голову: поехать с Лялей в Югославию (если пустят).

Заканчиваю читать Моруа о Байроне. Редкостная книга.

Заканчиваю на заводе сварку прицепа. Как только будет готов, надо, надо навозить удобрение под яблони в Пушкине. Надо возвратить сюда нашего кота Ваську.

Сегодня среди дня в солнечных лучах летели снежинки.

Недоросль. Ляля видела в Кремлевке парня высокого, здоровенного, 16 лет, с ним были отец и мать. Мальчику брали кровь из пальца, и он согласился на эту операцию при условии, что с ним будет отец, а мать тоже даст из пальца кровь. – Как же, если ему на войну? – спросила Ляля. Мать замахала руками.

Петя, услыхав это, сказал, что такое направление воспитания вообще в советском мещанстве. Привел в пример воспитание детей К-ва, возле которых нянька хуже злой собаки.

13 Октября. Первый зазимок.

Вчера вечером на заре нашла туча и сильно тряхнула снегом, крыши везде побелели. Утро пришло морозное, солнечное, и по голубому на небе золотые кораблики.

648

Кончаю читать книгу Моруа о Байроне. В этой книге показано, сознательно или бессознательно, что гениальный поэт в существе своем – ребенок, и судить его поведение надо, как ребенка. Думал о Байроне после чтения Моруа, понимая гения природы, какой бывает в душе ребенка. Это существо приходит в мир впервые и стучится, стучится. Ребенок, развиваясь, испытывает то же самое, что маленький в утробе матери. Но там у него мать, а в мире – кто в мире ему вместо матери? К нему стараются применить по традиции опыт с другими детьми, чтобы сделать из него полезного члена общества. И делают из большинства… И так убивают личность. Но не всякую. Вот Байрон бунтует, ребенок в поиске матери.

Женщина-гинеколог сказала Ляле, что теперь все женщины, как только могут, рожают. И это потому, что мужчин мало и удержать их можно только детьми. В сорок и за сорок лет рожают.

14 Октября. Покров. Второй зазимок («покроет землю покровом святым»).

За ночь выпал снег. Небо мутное, все ровно обложено. Вероятно, будет и дождь.

Вспоминаю, что и Толстой, и Гоголь, и Байрон, и наверно многие другие гениальные люди к концу жизни относились к своему творчеству как не к самому главному делу своей жизни. Для всех нас творчество было боевым путем к новому рождению в вечную жизнь, в новой материи, и – преодолению смерти.

Этот порыв к вечности, преодолевающей наше обычное чувство времени, и является тем, что мы называем искусством.

Вот оттого гениальные люди и переменяют свое отношение к делу своей жизни (к «сказкам»), когда начинают чувствовать свое приближение к выходу в вечную жизнь.

Героические дела Байрона перед смертью особенно ярко показывают путь человека от первого рождения ко второму.

649

Вчера смотрел на