быть чуть-чуть и морозит. Кто не видал смерть на войне, тот увидит ее непременно в старости, вот как я теперь вижу. Люди как будто уходят куда-то, и так явно видишь, что там, куда они уходят, настоящая жизнь, а это был какой-то необходимый для всех обман. И так дивишься, что новые приходят и вступают в атмосферу обмана, не считаясь с теми, кто имел… полный жизненный опыт.

Не «суета сует» мерещится мне: этого я не чувствую в себе. Мне не то не по душе, что я со своим опытом («умом») не могу стать молодым, а что на мое умное место придет глупый и будет повторять те же ошибки, что и я делал в свое время. Вот этой «молодости» я не хочу и ей предпочитаю свою неизбежную смерть.

Но, конечно, есть среди множества глупых кто-то, с кем смыкается моя душа, и он, молодой, возьмет себе все умное, что за жизнь пришло ко мне. Так вот почему-то и ему тоже придется преодолевать это Надо бесчисленного множества, чтоб сомкнуться со мной, и к моей копии нажитого сознания прибавить свое.

Приходил какой-то художник, выпросил у меня 40 минут на портрет, пожилой уже человек с французской манерой. Говорит, что писал Гладкова, Вересаева, Серафимовича. – Конченые люди, – сказал я, – Вересаев даже и умер. – Да, – сказал он, – конченые, да кто же в эти годы не кончается? – Ну, скажем, Нестеров. – Кончился, и его портреты это «прочее время живота», не больше.

Я понял тогда, что художник этот сам пишет, как конченый, и скорее всего «спекулирует на концах»: кто-то известный умрет, через это на него обратят внимание, художник воспользуется этим каким-то днем и выгодно продаст свой портрет.

— Ну вот, готово! – сказал он ровно через 40 минут. – Как вам нравится?

674

— Есть что-то, но больше похоже на А.Н. Толстого.

— Так разрешите еще 10 минут. Через 10 минут спросил: – Ну, как теперь? – Ничего, сойдет! – Благодарю вас. И вышел бедный сторож смерти моей. – Черта с два, – сказал я ему про себя, — не всякому ворону достается та кляча, над которой он вьется.

Итак, мой механизм в «Падуне» порождается необходимостью связать в общее дело волю отдельно живущих для себя существ.

Отнять у него свою волю, превратить ее в волю общую – это и значит «перековать» человека.

Оправдание такому насилию заключается в том, что эти люди соцвреды. Когда же это оправдание исчезает, как в механизме военном, то является более широкое понятие родины, за которую тоже отдельному лицу Надо отдать свою волю.

5 Ноября. Злой ветер метет мерзлую землю, чуть припорошило. Все утро, собираясь к Перовской (в Томилине) за картошкой, мучился с машиной. Так устал, что не решился ехать и отложил поездку на завтра. На десятое число буду в кабинете Потемкина получать премию.

6 Ноября. Северный ветер, и ясно с утра, и мороз, а дальше образовался редкостный день морозный, солнце, как весной. Собираюсь ехать за картошкой в Томилино.

Все моральные и всякие вопросы, связанные с тем, что мы называем «большевизм», т. е. большинство, массы, потому являются вопросами, что мы подходим к ним с личной точкой зрения. Протестуя большевикам, мы защищаем личность человека. Вот отчего и не могут наши писатели угодить нашему правительству в полной мере: те, кто явно или тайно подходят с личной точки зрения – явно неугодны. Те же, кто личность оставляет и подходит объективно, тот выходит из сферы искусства, потому что искусство лично даже в своем самом объективном выражении.

675

Поэт и политик – это плюс и минус в электричестве с той разницей, что в электричестве + и – означают направление одного и того же потока, а здесь как будто вовсе нет ничего общего: – Уйди, дурак! – сказал Цезарь поэту (Шекспир).

Юрист Городецкий, помогавший мне делать завещание, говорил, что советские юридич. установления, как наследственное право или брак, непрерывно текут в сторону естественных законов, которыми человечество живет тысячи лет.

«Перековка» человека, о которой всерьез шла речь еще в 1933 г. при строительстве Беломорканала, теперь звучит, как сказка.

Надо помнить, изображая людей в «Падуне», особенно чекистов Сутулова, Анну, что едва ли я в силах дать их как «типы », и убедительность их жизненного бытия может быть лишь в сказочных образах Зуйка, точно так же, как мне, например, представляется Бухарин, Ульрих и хотя бы Ставский, Фадеев, Панферов и все такие существа, как будто насаженные на железный прут, на вертел. Мы их угадываем по глазам с какой-то определенностью, по их подбородкам выступающим, по их определенности в словах, по их вольному и невольному ограничению, по всему тому многому, когда мы говорим: он партийный.

Скорее всего, сущность их, определяющая форму, состоит в том, что они отделены от всего человеческого болота тайной и тем самым они не целое, а руководящая часть или партия. Я это помню, было в рижском кружке у нас. Горбачев с улыбочкой смотрел на меня и советовал: «думать и догадываться», т. е. отделяться, затаиваться, делаться партийным, а не решать вопросы, как Сократ, на площадях с народом и учениками в доверии к единству человеческого духа. «Проводить свое на собрании». Есть у них всех, у Ленина, Сталина что-то скопческое, сектантское, абсолютно противоположное универсальной (оргийной) сущности искусства.

676

У Перовских в Томилине (Наталия Вас., ее муж Борис Метнер, племянник композитора, и их дочь (тоже композитор) Таня). Показывали портрет бабушки Софьи Перовской, повешенной вместе с Желябовым (заря моей жизни: Курымушка, 1881 г., см. «Кащеева цепь»).

7 Ноября. Тепловато, снег летает редкий и мокрый, потом дождь.

Парад прошел стройно («ни одна машина не застряла», но бездушно и бессмысленно), не было Сталина, не было нового слова. И после победы и объявления «мира во всем мире» одни пушки и в таком количестве, что в голове движутся мозги и на неподвижное опасно смотреть – можно упасть.

На трибунах между каменными скамейками набивается столько народу, и довольно рассмотреть человек 20 возле себя, чтобы понять весь состав советской демократии. Тут и директора, один вроде Проферансова, тихо признался другому: «Я спился». И генерал Игнатьев аплодирует суворовцам, и рядом шпик, похожий рожей на нечищеный сапог, обутый, как у них полагается, в хорошо начищенные высокие хромовые сапоги. И барыня вроде губернаторши Чувиляевой (полная достоинства), и какая-то девка (карьера из Чуркиной и Кононова): маленький серый глазок из-под низу, а наверху огромный лоб даром поднимается – пустой и ненужный, а глазок чисто животный, какой-то от пра-пра-пра-зверя, проглянувший через всю толщу человеческого опыта и обративший весь этот смысл на пользу себе (помни, Миша, этот бледный серый глазок: он очень страшный).

Вечером был Каманин Федор Георг., жена его, Вера Михайловна, дети Галя и Витя. Они явились из Германии, были взяты в плен на родине в Орловской губернии, в Дядькове. Их приключение в Германии на основе, что расстаются и опять находятся, и все время в страхе, что того убили, другую изнасиловали, и что заставляют работать, а не кормят. И еще что спасают их дети: поглядят на худенького мальчика и пожалеют. Общее заключение русских о

677

немцах, что они наивны, глупы, жестоки и мстительны. О французах – хороший достойный народ, а американцы «это – как мы». – Вот только они сыты и этого нашего ничего не понимают. – Чего этого? – Да, вот, спросил одного, почем у них в Америке масло. И он глаза выпучил. – Я этим, – говорит, – не занимаюсь: не торгую. – И не едите? – Нет, ем, конечно, только почем оно продается, не знаю. Так что русский человек Каманин эту сытость и удовлетворенность и отсутствие страха голода понял как недостаток человека (то же самое как мы, умные, и только вот это одно…).

Странно в наше-то время слышать, как например Перовская говорит: «Жизнь прекрасна» (сама чуть в лагере не погибла). Ляля это понимает, как остатки глупой религии Пана. Я же думаю, есть земная форма желания жить, как у самой Ляли есть небесная форма того же самого желания, одно желание – здесь, другое – там. «Здесь» – это не значит сейчас и для меня, а когда-нибудь и для кого-нибудь. «Там» – это как у прежних революционеров – «личная жизнь» не теперь, а после того как совершится мировая катастрофа. Софья Перовская наверно так и думала, жертвуя собой: что жизнь после свержения царя будет прекрасна.

Ляля отвечает на это так: мое «здесь» и «там» – это одно и то же, и православный человек часто восхищается жизнью «здесь», но для примитивных людей жизнь не «здесь» и не «там», а непосредственная сама жизнь для себя.

Пришло в голову собрать хрестоматию поэзии и прозы в отношении детей по тому принципу, что каждый великий поэт вершиной своего творчества соприкасается с душевным миром детей, что так, наверно, создавался и фольклор: народный поэт, не показывая лица своего, вершиной своего творчества соприкасался с вершинами народного духа.

Итак, есть три понимания жизни: 1) примитивное «здесь» (Лева – Перовская) «жизнь прекрасна», 2) «здесь» – конец, светопреставление, истинная жизнь

678

«там» (Ляля), 3) ни здесь, ни там отдельно, или же и там и здесь жизнь едина и прекрасна (Зина).

Первое – это иллюзия, от которой начинает выдвигаться великая естественная жизнь, эгоистическая жизнь под угрозой смерти. Второе – как у Ляли и у старухи в «Падуне»: «там». 3) Преодоление всего личного аскетизмом: жизнь и «здесь» и «там» едина.

На широком лице широко, всей щекой поднимается улыбка и сбоку из-за улыбки кончик носа тюпочкой, как бывает в поле из-за холма показывается верх колоколенки (первая попытка рисовать словом с натуры).

8 Ноября. С утра хмуро и морозно, потом солнце и прекрасно.

Был у Власовых (Н. В. и Т. Н.). Вечером у нас были Барютины. Они как будто решили окончательно переселиться к нам и помочь нам. Ночью выпал снег.

9 Ноября. Стол заказов: 1) Спина, 2) Дробь – порох у Юхно, 3) Разрешение на лося, 4) К Потемкину составить речь, 5) Сборы к 15-му, 6) Патроны в охотмагазине.

Из мыслей и чувства на трибуне 7 ноября: «хорошо» быть властью маленькой (и то это едва ли кому впрок идет), но власть большая – это бедствие для человека. Вот откуда истекает божественное происхождение власти царей: маленький человек сознает как это трудно, он устрашается, чувствует свою ничтожность, удивляется. Интерес, вовлекающий во власть, такого же характера, как интерес в технике: входишь с любопытством, делаешься незаметно для себя частью