Вот это возвращение к природе, переход от латинского языка к итальянскому, это очищение воздуха называлось Возрождением.

12 Апреля. Начало освобождения Крыма.

Никто не заступится в последнюю минуту, и помни это, что спрашивать тебе не с кого, в этом последнем ответе твоем ты будешь один, единственный. Пусть даже возле тебя и друзья будут тебе советовать, и женщина волосами отирать тебе ноги, все равно в ответе своем ты предстанешь со своим именем, неповторимым, единственным. Тогда люди, друзья твои и враги, далекие и близкие станут как продолжение, расширение твоего тела, и все распадется, все разбежится, и тело твое, и друзья, и останется только имя твое как бессмертная неповторяемая сущность.

В отношении церкви я теперь как маленький, не хочется идти, не хочется стоять, но мама велит, это надо. Так больная Ляля теперь мне как мама, я слушаюсь, хотя она ничего не просит у меня, потому что слушаюсь и так знаю, что если я побуду в церкви, то ей это будет, как будто наполовину она сама побыла. Вечер был солнечный после целого дня борьбы солнца с морозом и людей со снегом. Там и тут мокрые, освобожденные от снега улицы блестели, как реки, или струились грязные ручейки. Где-то чирикали по-весеннему воробьи, каждое городское деревце ждало птичку, и она везде прилетала и садилась на сучок

72

городского деревца. Река Москва надулась, и ходить по ней стало опасно, только я все-таки перешел небольшой кусочек от спортивной площадки до набережной, дошел по набережной до Крымского моста и потом через мост вышел налево к церкви. Слушал «Чертог Твой», и когда вернулся домой по метро, сказал Ляле, что слышал «Чертог», и она очень радовалась, что я за нее прослушал.

С воскресенья и по сей день не могу очухаться от утомительного чтения (три часа): это не по силам и больше не буду. В 19-м году, помнится, тоже была у меня часа на два повесть «Мирская чаша», тоже слушали напряженно два часа, а после самому представилась вещь как плохая. Эта повесть, конечно, не как та, но тоже из общей оценки надо вычесть влияние двух факторов: 1) это что сам страстно читал, 2) что люди сейчас подавлены в духе и рады всему, что их хоть чуть-чуть поднимает. Значит, надо кому-нибудь дать прочесть глазами.

Узнал, что Калинин стал слаб глазами и читать не может, а ему читают понемногу, и если дать, то очень надолго задержит. Посоветовали послать рукопись с фельдъегерем в Ленинград и написать шутливое письмо.

Жданову. Дорогой Андрей Александрович, я написал «повесть временных лет», и теперь вот уже месяц прошел в поисках влиятельного читателя, и все не могу найти. Дело в том, что из пределов своей квартиры рукопись решил не выпускать.

13 Апреля. Четверг (Великий). Дал вчера читать повесть некоему соловьевцу Луганову, и он ответил, что повесть раскрывает идею Соловьева о борьбе христианина со злом. Больше он ничего не мог сказать, и на вопросы наши: – Это вы говорите о содержании повести, скажите о форме, – он отвечал: – Я не отличаю содержания от формы. Так ничего больше и не добились.

Что же теперь делать? Читкам верить нельзя, давать читать влиятельным людям и опасно (секретари перепишут),

73

и почти недоступно: влиятельные люди, им или некогда, или они мало понимают.

Правду сказал Федин: счастье решит. Пошлю сегодня Жданову и кончу хлопоты. Возьмусь за «Падун».

Много раз пробовал приучать себя к техническим навыкам и всегда замечал в себе, что привыкаю довольно скоро, после чего начинается опасный период: сколько-то времени работаю, как отличный автомат, вполне подчиненный разумно назначенным законам дела. И вдруг, когда вполне доверишься и отдашься законам, то как будто другой затаенный своевольник только и ждал того момента, когда совершенно забудешься в автомате, и вдруг он сует палку в колесо, и все разлетается вдребезги.

Вот таким своевольником я рожден, и Ляля точно такая же, и это определенное назначение быть своевольником приводит к стразу перед человеком и к спасению от этого позорного страха обращением к Богу.

Дорогой Андрей Александрович,

дошло до меня, что Вы читаете мои книги, а я сейчас чрезвычайно нуждаюсь <зачеркнуто: во влиятельном> в авторитетном читателе, и вот почему. Если Вы читаете внимательно мои книги, то знаете, что я всегда пишу так, как думаю и чувствую. До сих пор в моем таком искреннем писательстве природа была моим великим покровителем и наставником. Многие думают даже, будто я укрываю в природе <зачеркнуто: свои недобрые чувства> свое равнодушие к человеку. Но это неверно, секрет моего тяготения к природе в том, что, глядя в человека в упор, мне казалось, невозможно его описать: глядишь в человека и видишь множество «типов», и их описать всех невозможно. Возьму для примера тип подхалима, – сколько их в человечестве! А я обращаюсь к природе, описываю виляющий хвост, и вот Вам налицо все подхалимы. Вот это человеческое значение моей «природы» хорошо понимал А.М. Горький <приписка: а 74 простецы считали просто «охотником>» и очень плохо понимают другие. Но вот пришло время серьезного испытания, всякий из нас получил повестку на великий суд, и в том числе, конечно, один из первых я, как писатель. Мне захотелось написать повесть <зачеркнуто: не только для умных или дураков, а для всех, для народа> для страдающего всего человека в его надежде на лучшее будущее.

К сожалению, в такое великое время в литературной среде создалась к писателю крайне недружелюбная атмосфера, и я в свои 71 год просто не решаюсь перед ними обнажить свою душу. Написав повесть, твердо решил не выпускать ее из своей комнаты до тех пор, пока не найду влиятельного читателя. Домашнее чтение друзьям, и прозаикам и поэтам, проходило великолепно, все, кто слушал меня, уверяют, что написано лучшее мое произведение и самое нужное для фронта. <Зачеркнуто: Но я не очень верю им, потому что никто из них не взялся бы перед всеми стать защитником моей повести.> Но это, конечно, были люди не ответственные за слово в современной политической обстановке, и потому их оценка по необходимости должна остаться в моей комнате.

Прошу Вас, Андрей Александрович, прочтите «Повесть нашего времени» и напишите мне о ней. Я всегда, конечно, готов сделать в ней поправки, которые дразнят гусей и не являются художественно необходимыми. Вторая моя просьба состоит в следующем. Если Вы действительно придаете значение написанным мною книгам и если по написанной мною повести поймете, что я могу еще писать не хуже прежнего, а может быть, даже и лучше, то, как политический руководитель, возьмите шефство над моим творчеством, и я буду впредь всегда с Вами консультироваться. Если найдете последнее возможным, то очень прошу в ближайшее время назначить место и время нашей встречи.

Рукопись, письмо и книги отправил Жданову через «Октябрь», и стало легко: наконец-то вещь сдана в редакцию, и я могу сказать облегченно: сделал все, что мог.

75

Вечером был доктор Мануйлов, немудрящий молодой человек, и прочел мою повесть сам своими глазами. Он был потрясен так, будто Слово к нему с неба упало. Это впечатление на среднего русского человека непосредственно из народа наконец-то убедило меня в том, что «Повесть» в самом деле настоящая, и, значит, она будет у нас, как шило в мешке: не утаишь.

Вопросы Жданову: почему в партии первой доблестью считается обвинить кого-нибудь и покарать, а не защитить? (Пример: карьера Бородина.)

<Позднейшая приписка: Жданов теперь умер. Увы! Он не ответил мне. Кто в этом виноват? И в 48 году написал ему, он опять не ответил.>

— Напрасно, сын Лева, ты лезешь на евреев, ты скоро увидишь, каким чудовищем после еврея окажется на его месте русский хам.

14 Апреля. Вчера на вечер небо закрылось, и ночь пришла в Москве сырая и безморозная. Улицы большие очистились от снега, но в переулках и снег, и лед, и грязь. Последняя московская весенняя вода сбегает по впадинам трамвайных рельс на склонах Москворецкого моста.

Надменность, высокомерие, спесь отличаются от хамства, бесстыдства и наглости не больше, как отличаются между собой образованные дураки от дураков обыкновенных. В России надменность в очень ограниченной степени есть влияние неметчины. В России серединный мещанин распадается на хама и нищего духом.

Там, внизу, не мыслят сильно, но там мыслят сообща, и то малое, что думают там, приобретает в некотором роде атмосферическое влияние (Метерлинк).

Вот так и надо понимать силу <1 вымарано> там сильно не мыслят, но там знают силу эту и ей пользуются. Нам, наверху, потому-то и страшно, что эта знакомая нам

76

таинственная сила, порождающая наши мысли, кем-то заключена и приставлена к практическому делу.

15 Апреля. Солнечный теплый день.

Визиты завтра (Пасха): объехать на машине.

Щепкина (Тверской бульвар), Оболенская (Поварская), Вальская (Кудринская), Курелло, Птицын, Миллер, Коноплянцев, Лева, Удинцевы, Замошкин (Кудринская), Барютины.

День св. причастия.

Шесть часов в водовороте грешников. Усталость до упаду, до полного безмыслия. И спина так болит, что будто тяжкий крест несешь и вот-вот тебя задавит крест. А когда пришли домой и отдохнул, то с необычайной силой вспыхнула мысль. Однако так бывало и после тяжелых охот после утомления «до упаду».

16 Апреля. Св. X. Воскресение. Ходили ночью к Ивану Воину. Народу было так много, что и во дворе едва поместились. Тьма. Звезды. Из двери церковной луч света и валит белый пар человеческих дыханий. В 12 ночи послышалось «Христос Воскресе».

Утром, когда Петя заводил машину, на минутку забежал в церковь и слышал «Вначале бе Слово».

Весь день ездили по знакомым. Были у Соломенной сторожки [Удинцевы] . Видел в парке темные кружки вытаявшей земли и на ней желто-зеленые червячки оживающих трав.

Солнце весь день обнимало Москву, большие улицы высохли, а из переулков по сторонам выбегали ручьи. Весна запоздала, но не больше, чем говорится: «неделю переездишь» (после Благовещения).

(Из переживаний в Великую Субботу.)

И вот начинаешь тяготиться заботами, которые раньше незаметны были в жизненном увлечении. Вот хотя бы дача, – как радостно было доставать ее и как теперь не хочется думать о тысяче мелочей для ее устройства, и так

77

хочется, чтобы кто-нибудь взял на себя эти заботы. И так во всем, вплоть до писательства. Боролся ведь и раньше за каждую вещь, но теперь становится все трудней: давит крест… Конечно, усталость, но…

17 Апреля. Было время, когда в церковь ходили одни только старушки. Не будь их, не осталось бы ни одного петого храма после революции. А что они, старушки-то, понимают? Значит же понимают.

Так, может быть, было и со всей природой, с животными, растениями: у них тоже после падения великого существа, содержащего весь мир человека и