гений – это сказка матери, и самая могучая: сердце матери есть поприще, где сама сказка хочет быть правдой.

* Палестинка — красивое, приятное место; здесь: без красоты.

723

20 Декабря. Работники у нас в Хрущеве всегда думали так, что сила их изнашивается от работы, что человек поработал сколько-то и настолько же он от этого постарел. Но ведь кто-то взял его силу, тот, значит, от этого помолодел. И вот пришло время, работники сказали: довольно попили вы нашей кровушки! И бросились грабить и разрушать то самое, на что ушла их сила.

Когда я говорил этому N. о процессе, что фокус мысли и чувств всего человека собрался здесь, он молчал, и когда я пристал с ножом к горлу, то он буркнул: не один этот процесс в Нюрнберге, вот тоже и в Смоленске судят, и перешел на другую тему. Так я понял, что не все у нас единомысленны относительно процесса и что значит этот процесс есть война, а не заключение мира.

Я на волосок был от входа в охотничью организацию и уже приготовился сказать охотничью осанну, как вдруг по телефону сказал генерал Кузнецов, что ему нельзя прийти и собрание откладывается. После того пришел настоящий охотник Лосев, и я вдруг понял, что и Кузнецов чиновник, и Елагин чиновник, а что охота русская есть культ свободы личной, и я своим выступлением и эту последнюю свободу хотел отдать как полезное дело в руки чиновников.

Мало того, я увидел себя самого как борца в советское время за эту свободу и что «они» – враги мои, все исходят из полезного, что все, что нам казалось злом, обезличиванием, делают это зло ради общественной пользы.

Охота есть игра, есть потеха, есть час, а время – это дело. «Делу время, потехе час».

Что бесчисленные слуги времени (чиновники), слуги полезного, и есть немногие слуги часа, слуги потехи, слуги бесполезного.

21 Декабря. Стало тепло, и только-только не оттепель. Вернулся к дневникам и по Лялиной переписке стал плести свое кружево. Если бы хватило смелости, усердия

724

и времени, то можно бы сделать из моей жизни с Лялей книгу, каких не бывало на свете.

У нас теперь впереди переезд Барютиных к нам. Неужели будет наконец-то Ляля освобождена от чуждого ее природе домашнего хозяйства, неужели она всерьез будет работать со мной.

В маленьких рассказах очень часто автор, как Нарцисс, любуется сам собой. Микитов, например. Из-за этого читать невозможно: прямо чувствуешь, как он наслаждается собой, пригоняя словечко к словечку.

22 Декабря. Суббота. Туман еще теплей, чем вчера. Вечером придет Щекин-Кротов читать свою статью о мне в «Новом мире».

23 Декабря. Пять с половиной утра. Едем на охоту с заводскими. Вчера был Щекин. – Вы в Бога верите? – спросила его Ляля. — Нет, — ответил Щекин. – Не верю. – Если не верите, – сказала Ляля, – то как же вы разрешаете себе вопрос о личности? Умрете и… – Лопух вырастет. И вообще, личность – это случайное сплетение нервов. Нет, не верил я, не верю. И не хочу верить. – Отчего же не хочу-то? – Да вот жена умирала у меня, и тоже так, хватается за Бога. – Веришь, мол, веришь? – Нет, нет, – говорю, – не верю. – Как это не веришь, как это жить можно без Бога? – Можно, – говорю, – и тебе не советую теперь думать об этом, брось. А сам думаю: ну, уж если схватится за Бога, то наверно умрет. – Нет, нет, – говорю. – Да как же, – хватается. И я ей до конца: – Нет, нет. Так она и умерла.

Когда Щекин ушел. – Какой-то нынешний Базаров, – сказал я. – А может и просто провокатор, – ответила Ляля. – Нет, не думаю, он никак не провокатор, а скорее всего его неверие даже не базаровского происхождения, а дворянского: игра эта была у либеральных дворян, это рудимент вольтеровских времен. А может быть и сам Базаров через Тургенева извлечен из тех же недр.

725

После охоты и после отдыха до полночи. Можно любить, не ценя того любимого человека? Наверно, можно. И можно ценить не любя? Это часто бывает. А я свою Лялю как люблю, так и ценю: она у меня дорогая.

На охоте было +1. Снегу в лесу порядочно, ходить тяжело и жарко было в шубе. Едва ползал. С утра, когда еще снег был не тайкий, на березовых веточках везде висело по капельке. Не оттого ли, что у дерева есть свое тепло. Я так устал, что подумывал вообще больше не охотиться: невмоготу. Но к вечеру я единственный из шестерых убил зайца, и тут вдруг вся усталость прошла. А потом, когда выпил водочки – и порядочно – всю усталость и старость мою как рукой сняло. Есть еще порох в пороховнице.

Пейзаж. Высокие, прорванные вымоинами холмы над ручьем. На холмах березки, частенькие, полукругом по небу, и так сходят вниз, а внизу по извилистому ручью на том и на этом берегу ольха. И деревья ольховые и кусты с той и другой стороны сходятся наверху. Смотришь и думаешь о том времени, когда позеленеет. Чуть бы побольше ручей, как Кубря, и можно бы на лодочке ехать: как это прекрасно бывало: тут тебе и сережки ольховые, еще не опали, и уже зеленые листики, и зацветает черемуха, и соловьи поют, а комар еще не вылетал. Ну вот дальше: теперь ручей бежит подо льдом, и лед и снег желтые, кое-где черная вода прошибает и слышно журчит. Нашел переход, перешел человек, его выдержало, а я всем валенком бух, не выбрался и руками за сучья, и за частые стволы, вскарабкался вверх. А там вырубка и поросль, за вырубкой большой еловый лес стеной, и там слышен гон.

С нами ехал цеховой мастер, был очень тих, но когда выпил, то завеселился и заговорил, и все матерным словом, и каждый раз после этих слов: извиняюсь, Михаил Михайлович. – Да, не извиняйтесь, – сказал я. – Один мужичок меня всерьез просил отучить его, ну, я ему и запретил. – Каким же словом? – Ну, – говорю, – есть такое

726

слово. Даром его не говорю. Сказал слово. – Ну, и перестал? – Перестал. А через два года встречаю, и хуже прежнего. – И что? – То и есть, что хочу тебе сказать: трудно отвыкнуть.

Сколько тут смеху было. Как дети.

Я сказал на ходу: вот времечко, чтобы необходимую часть с завода достать, нужна целая воровская организация. Ух, как же они хохотали. И я понял: они и были эта организация. Один нам сказал: годика полтора, наверно, придется еще пользоваться этой организацией.

24 Декабря. Сделал в Кремлевке последнюю процедуру ионизации спины. Кажется, мало помогло. Но по-вчерашнему убедился, что охоту могу выдерживать, при усталости могу и выпить и что все это на пользу. В Кремлевке встретил Семашко. Он указал дом отдыха Болшево. Поедем на февраль.

Помолись, друг, чтобы луч света, блуждающий в пространстве, попал на тебя, и люди на тебе увидели божественный свет.

25 Декабря. Вот так и начинается не установленный для всех, а свой новый год: когда день прибывает, и, конечно, тут и Рождество, посвященное празднику света разума.

Ездил с Лялей в Сокольники к болящей теще. Вид ее неважный. Может быть, оттого, что очень скучно лежать.

26 Декабря. Простудился, сидел дома. Были Игнатовы и Володя Елагин.

27 Декабря. Близится Новый год, стали искать, с кем бы можно было встретить, и нашли одних Реформатских. Другие или слишком серьезны для «языческого» праздника, или скучны.

727

28 Декабря. Три дня болел гриппом и не выхожу из дому. Сегодня был у меня Огнев, профессор, лауреат, зоолог, сохранивший в себе ребенка. – Симпатичный, – сказала Ляля, – но он, наверно, не настоящий профессор? – Самый настоящий. – И написал много книг? – Очень много.

Но как это у нас так получилось, что не с кем и Новый год встретить: ее друзья для языческого праздника слишком христианки, мои легкомысленны. И хочется, чтобы хоть кого-нибудь к празднику Бог послал. Но скорее всего все это пустяки, блажь, и мы отлично проведем время вдвоем.

Но как жутко теперь, сытому, вспомнить то далекое время в трущобах района Петербургского Лесного института, ту елку с умирающим ребенком! Можно ли быть человеку более несчастным, чем был я тогда!

30 Декабря. Подсыпает мелкий снежок. Сегодня и завтра посижу еще дома.

Довоевались до атомной бомбы и теперь все ее боятся. В сущности, это совершенная случайность, что бомба попала в руки США. Не выпусти ее немцы из рук, теперь на скамье подсудимых сидели бы союзники.

Вот это что-то, какое-то зло, вовлекающее человека в себя в обезличенном виде как человечину, и есть существо атомной бомбы. Начало этому процессу освобождения человека от личной морали (слова Гитлера: совесть это химера) находится в самых корнях так называемой «цивилизации» (механизации).

У нас эта сила зла – обезличивание процесса, подобного атомному, личность как атом вращается сама по себе, но при выпрямлении дает общую энергию.

Выпрямление движения атома с одной стороны (США), выпрямление движения личности с другой (СССР).

На одной стороне атомная энергия, на другой душевная (существо коммунизма).

В США открыли атомную энергию, у нас душевную.

Победу русских в США понимают как чудо, но это «чудо» объясняется открытием общественной душевной энергии. По-видимому, в этом выпрямлении душ под

728

огромным давлением происходит нечто иное, чем в простой механизации душ, как было у немцев.

Немецкая душа, попадая в военный механизм, оставалась прежней в своих возможностях: немец легко рассчитывал на свое обогащение. Русский, уходя на войну, все бросал и ни на что не рассчитывал (тут индивидуально каждый был нигилистом: нет ничего и никаких).

Немца ждали те же наши русские немцы, а воевали нигилисты.

Вот чем и объясняется обычное наше бытовое противоречие: Мишка, 19-летний мальчишка уходит на войну немцем, а там делается героем-нигилистом.

Сюда же пример: Ваня служит на автозаводе механиком, я же владелец машины, я дрожу над сохранением какой-нибудь части машины. Ваня швыряет ее в утиль: он может взять ее из общего добра, я же должен купить.

Нам кажется, что личная бережливость, личный уход за вещами и личный труд есть источник ценностей. Мы думаем, что без этой личной дисциплины невозможно создать общественной ценности.

Но оказалось, что можно, и вот это для Америки чудо: ничего не имущие нигилисты вместе могли создавать ценности и побеждать.

Чудо объясняется открытием особой общественной энергии душ.

Ленин, вероятно, это знал и на этом знании строил свои теории. А в Ленина вошло это