природы в единстве (рай), осталось тяготение к тому храму (раю), и они тоже по-своему молятся, как те старушки?
Пустыня, пустыня! Могу ли я оправдать тобою мое равнодушие к человеку, если сам Отец наш небесный в тревоге за человека послал на помощь ему своего Сына?
Меня повергает в прах образ этого патриарха, взявшего на себя столь тяжкий крест и не оставляющего его в свои 80 лет.
И когда я падаю как несостоятельный, чувствуя невозможность своими такими силами держать руль жизни в руках, то у меня остаются еще два пути жизни: один путь – презрение и ненависть к людям, другой – собирание маленьких, таких же, как и я, людей во имя Божие и восстановление всего человека с его растениями и животными по плану того, каким он некогда был.
Но ведь есть же такие люди в этом мире, кто не пал в той мере, как я, и у него еще хватает сил держать в руках руль жизни? Тот пусть держит, и мы его чтим, пока он держит, но…
Се жених. Верующий православный радуется, когда по годовому церковному кругу приходит к нему та или другая
78
молитва, а мы, простые охотники жизни, так же радуемся, когда весной прилетает птичка.
На Страстной неделе в тумане открылась река, и я увидел, что лед черный, грязный сбит к берегам, а по середине издали плывут льдинки белые, и на них чайка.
Это была моя первая птица, и я ей очень обрадовался. В этот же день в церкви пели «Се жених». Я пришел домой и сказал Ляле:
— В церкви был, слышал «Се жених».
Как она обрадовалась.
И чайке моей радовалась, но только, мне показалось, это была у нее радость от меня: мне хорошо, и ей хорошо. Но «се жених» у нее – это для себя, как у меня для себя чайка.
Утром я зашел в церковь и услышал в прекрасном чтении: «Вначале бе Слово». Случилось, я почувствовал Слово без времени и пространства, наполняющим весь мир, и отсюда мне представилась моя будущая кончина как предстоящая операция, маленькое дело, но неприятное. На улице день был великий, прекрасный до того, что в Москве было по свету как в Крыму. Река была вся открытая, сияющая, лишь изредка отрывались береговые льдинки и плыли, крутясь и меняясь формой то с той, то с другой стороны. Я зашел в Парк культуры, видел желто-зеленые травки под тающим льдом, и когда сел в парке на пень и только хотел мыслью своей слиться с тем миром, где все только Слово, вдруг что-то мелькнуло в глазах, я пригляделся и увидел и понял: это возле меня бегал скворец, первый скворец, виденный мною этой весной.
К весне в Москве: сараи с частыми решетками, старушка с утра несет из темного сарая охапку щепок и каждую щепку отдельно подсовывает под решетку, и солнце сушит, а вокруг еще снег.
Домик над сараем, сквозь лесенку березка, вокруг стены сарая. Старушка спускается с самоваром и на дворе пьет чай.
79
18 Апреля. Крест митрополита Сергия, или назвался груздем, полезай в кузов. Он сам говорил, что сделал это (т. е. уступку большевикам) «не под давлением, а под удавлением» и что «неизвестно, кто кого перетяпает». И вообще, может быть, крест он не брал на себя, а попал на крест и, что, конечно, и рад бы сбежать, да уже на гвоздях.
А разве такой «крест» может быть предметом умиления: человеку вышел крест, дай Бог, чтобы он не вышел и нам. Человеку свойственно бежать от креста, как бежит от смерти все живое. И ты, мой друг, тоже, конечно, улепетывай, удирай от смерти, пока есть куда драть, и, отбежав, отдохни и порадуйся, даже попляши <зачеркнуто: или на дудочке поиграй> и песенку спой. И так, нечего тебе лезть на рожон, пока души твоей не коснется любовь. Вот этого, правда, надо ждать, и надо искать и бороться за это: за любовь. И когда придет любовь настоящая, то с ней и крест придет легкий и радостный. Так вот, мой друг, удирай от креста, сколько сил твоих хватит… <3ачеркнуто: и устремляйся в сторону любви и верь.>
Молитва неведомому Богу. Так мы стремимся все назвать, но все названное тем самым уже и прошло: все названное есть уже и прошедшее. И пусть оно, прошедшее, будет благословенно в своих именах! Но ты, творец, не соблазняйся готовым и пройденным и стремись неустанно к неназванному и, встретив его, называй и опять с себя сбрасывай, и бойся готовых имен, которые в прошлом. Среди этих имен, там вдали назади чернеется крест.
На очереди: уяснение любви (начать с Филарета) во всем объеме, и эту всю любовь представить как образующую силу в природе.
Ляля, когда пишет на машинке, часто в своем стремлении написать поскорей схватывает переднюю букву и ставит ее раньше задней, но задняя, как будто в наказание за излишний спех, тоже схватывается сознанием и становится впереди передней: и так все у нее движется задом наперед.
80
Этот болезненный спех тоже постоянно бывает у нее в разговорах и в обществе крайне неприятен, потому что она перебивает слова других. Многих с первого разу это от нее отталкивает. Но я, как понимающий и любящий, смотрю на нее как на птицу, привязанную ниточкой за ножку: птичка <зачеркнуто: в неволе> забывает ниточку, пробует взлететь и падает.
<На полях: Достойно ли мое произведение того сложного пути в обществе, который я ему назначаю>
19 Апреля. Ночью был дождь, кажется, первый серьезный весенний дождь. Устраиваем поездку в Переславль.
Вчера приходил Коноплянцев. Старик вовсе разваливается, мечтает о месте сторожа. Всю жизнь, как звезду, имел в виду место и умирает с мечтой о месте сторожа, на котором быть совсем и не может. Окончание разделенности петербургского человека-чиновника: «место» как средство после службы жить для себя («белые анархисты»).
Елена Конст. Миллер, тип обратный Коноплянцеву, но тоже чем-то неприятный: пассивный чиновник и активная барыня (оба вне времени).
С гордостью думал о себе, что «Повесть» есть результат не только таланта, а и нравственного усилия, в котором большую роль играет внимание ко времени (усилие быть современным). Ляля обладает тем же нравственным свойством и всегда современна, хотя вовсе не интересуется газетами. (После Крыма спрашивает: – А разве Одесса взята?)
На очереди овладеть машиной так, чтобы во всякое время можно бы самому завести и выехать из Москвы по Ярославскому шоссе.
Ставлю на конкурс в «Детиздат» (к 1 Июля): 1) Рассказы о детях. 2) Дом на колесах. И к декабрю для конкурса
81
1945 года обещаюсь написать <зачеркнуто: Падун> «Былину».
Петя сказал по телефону, что сейчас разгар половодья, что в мелких лесах проталины, на полях пестреет, и что при потеплении начнется прямо и тяга.
Во время обеда, около 1 ч. дня Володя Елагин передал вызов в Кремль к Калинину в 2.20 дня. Собрались, как на пожаре, прибыли ровно в 2.20 и пробыли у Калинина 40 минут. Володя после сказал, самое важное в этом: рукопись в Кремле. Итак, секретарь Союза писателей Поликарпов вовсе не принял меня, председатель Тихонов принял, но ничего не сделал. А председатель СССР Калинин принял по первому звонку и все сделал, т. е. взялся прочесть рукопись.
Зачем я взял с собой к Калинину Лялю? Без нее бы он мне много сказал интересного. Но зато с ней я держался сам как на веревочке, ничего не просил, никого не задевал. И вышло очень пристойно.
— Да, вот и русский язык! – ответил Калинин и поник головой.
— Передаю вам свою новую вещь, вы будете ее первым читателем, и, может быть, она вам понравится, и вы сделаете меня писателем.
— Я вас писателем! Вы настоящий русский писатель, я за вами давно слежу.
— То, что давно, то прошло: каждая [написанная] вещь есть могила писателя, и он возрождается в замысле новой вещи…
— Люблю Чехова: каждый раз читаешь, и все кажется по-новому, а вот Горький – тот хуже, и я это давным-давно говорил, что он больше публицист, чем художник.
— Правдоискатель, – поправила Ляля.
— Да, это верно, правдоискатель. Как этот роман его, Сам… сам…
— Клим Самгин?
82
— Самгин. Чего он там нагородил, и какой холодный, невозможно прочесть, каждое словечко обсосал.
— Цифры хорошо помню, но с именами плохо, забываю и забываю: стар. Вам-то что: вы еще молодой.
— Как молодой! Я старше вас.
Подсчитались, и когда я вышел старше, то стал его утешать.
— Моя жизнь, – сказал я, – жизнь все-таки вольная, разве я выносил то, что вы.
— Да, ведь тринадцать раз был арестован.
— Ну, это в молодости, – сказала Ляля, – тогда все проходит легко.
— Как легко! Ведь семья, четверо ребятишек, нет! Очень тяжело.
— Я не хочу сказать легко, а что тяжелее этого шапка Мономаха.
— Ну да, конечно, и это. Только ведь и жизнь писателя – трудная жизнь.
— Ужасная жизнь писателя, – сказала Л., – душу открываешь, а им наплевать.
— Да, я считаю, быть писателем – самое трудное.
— Я не говорю о карьеристах, их, конечно, очень много, но то какие писатели, сегодня их знают, а завтра прошли. Вот хотя бы Эренбург <приписка: пишет и направо, и налево>: он уже проходит и вот-вот пройдет и уже кончается… А впрочем, так было во все времена.
— Так что, Мих. Ив., я эту свою вещь как русскому человеку [Вам] открываю: заумный, пока ему не подскажут, может, и не поймет, а вот такой, как Вы, чисто русский человек, мне думается, должен понять.
— Да, я всегда был национален, но никогда никто моим национализмом не обижался.. Тут как по лезвию ножа ходишь.
— Любовь, наверно, держит, – сказал я, – любовь к своему родному человеку, не животная, а человеческая любовь. Этой любовью, наверно, и Ленин держался.
83
— Вот именно! У Ленина это было так чисто, прошел по ножу и не качнулся. Так и мы идем по его следам, и все вокруг мало-помалу переменяется. Были у нас болезни левизны, вот, напр., церковь. Вчера церковь спорила с нами, и мы ее жали, а теперь не спорит, и смотрите, что делается!
— А сколько словесных богатств еще не раскрытых таится в церкви.
— Не совсем нераскрытых, – поправил К., – Демьян Бедный ими пользуется.
— Демьян Бедный!
— Я не говорю, куда это он вкладывает и направляет, а что язык у него превосходный.
— Лирик по натуре, а пишет сатиры.
— А для сатиры нужен талант.
— А для лирики чистое сердце (сказала Ляля).
