и гурман языка. Так вот я, сам ничего не помышляя о себе, попал к нему на полку между фольклором и Пушкиным.
— И правильно!
— <Приписка: Нет, зачем. М. И. >
— Вкусно ему: он гурман.
Начало: секретарь (вероятно, Юдин), увидев нас, встал, встретил, попросил очень вежливо на минуту присесть, а сам подошел к двери, приоткрыл. Дверь была толстущая, как в несгораемых шкафах, открылась, закрылась, и секретарь юркнул в шкаф. Очень скоро шкаф открылся – пожалуйте! – и мы шагнули. Калинин, маленький человечек, пошел к нам навстречу из-за огромного стола. Наверно, он оттуда не ко всем вылезает. Поздоровался, усадил нас за длинный низкий обыкновенный стол поперек огромному, а сам опять удалился за большой и оттуда вылез с той стороны нашего стола и сел близко напротив. Глаза у него болят, глядит сквозь щелки, и старенький он. Яблоки у него стоят, целая ваза, скорей всего, сейчас у него яблочный день и он никуда не спешит.
84
Мне, наверно, выпало особенное счастье: только позвонили, и через час я у Калинина, нашего президента. Вспомнился Федин после чтения повести, я сказал ему: – Можно ли устроить эту вещь? – Это зависит, – сказал он, – от счастья.
Так вот, может быть, и началось мое счастье: Поликарпов не принял, а президент по первому звонку, это ли не счастье: рукопись в Кремле, а Поликарпов у меня в кармане. Это ли не счастье.
Замошкин, как я замечаю, начинает в советской жизни окатываться, и Яковлев тоже, и вообще теперь люди перестают собирать горящие уголья над головой причинителя их личных бед.
20 Апреля. Утро – мороз, день – солнце. Гуляя, зашел в Информбюро. Встретил Яковлева. Он, единственный, хранит гробовое молчание о повести: не хочется думать о зависти (оставляя вообще под вопросом недостаточность вещи), можно думать о его принципиальности: неужели это он подозревает в повести план соглашательства? Нарочно заговорил о Поликарпове: он его одобряет как делового человека: Яковлев ходил попросить за каких-то вдов, Поликарпов не знал, кто это Яковлев, но вдовам помог, и Яковлев не обиделся за себя. – Так и я же не за себя, – воскликнул я, – я за повесть стоял, ведь я же писатель! – Яковлев промолчал. Так с повестью все обернулось к старой революционной морали: сначала устроим вдов, а потом займемся искусством. – Что же делать, – сказал я, – мне пришлось обратиться к Калинину. Теперь мне Поликарпов с его вдовами больше не нужен. – Конечно, – ответил Яковлев, – он теперь вам больше не нужен. – Из этой беседы надо оставить себе: что как и Фадеев, и другие, и Поликарпов, все они вплоть до Мишки проводят в разных формах одну Мишкину мысль: писатель, – что есть писатель? Ему бы лишь в свет выйти, а я руководитель.
Итак, при всех обидах надо помнить, что обида эта в исходе своем не личная и что если валит толпа в дверь, ты
85
не при в нее, а перегоди, пока все не выйдут: тогда спокойно войди.
У нас была в гостях вся семья Алпатовых (Лева, Галина, Левик и Леночка). Галина рассказывала о жизни их квартиры. 9 комнат, в каждой семья. Портной Сидоров, дочь Зина. Лейтенант на фронте сделал заявление по радио, что он один на свете, без родных и просит незнакомых писать ему как другу. Получается кипа писем, а лейтенанта уже нет на свете. Письма от невест поделили между офицерами. Зиночка тоже написала, и ее письмо досталось некоему Рудольфу, и он ей ответил. Завязалась переписка, вся квартира читает письма, знает Рудольфа, ждет его. Едет в Москву с генералом. Не показывается: переживание общее: жених пропал. А это он шил новую форму, не смея показаться в старой. Появление блестящего Рудольфа с товарищем. Зиночка обыкновенная, это он создает Зиночку, и та расцветает. Генерал собирается в Америку, и Рудольф с ним (обещает привезти подарки, а может быть, Зиночка радистка, и он Зиночку хочет свозить в Америку?). Вдруг Рудольф исчезает. Оказалось, генерал получил приказ вернуться на фронт (один из планов – приказ как безликое начало, как правда, и Америка – личное начало, и тут пересечение, тут крест и вся любовь («Се жених» – поэзия церкви и природы, Песнь песней. Вся любовь).
Домик с березкой, самовар, ампир и вся обстановка из окна Лаврушинского.
Начало: Мне давно, повторяясь, снилось, будто большой город какими-то силами был потрясен, рассыпался, и люди все погибли под камнями. И я тоже попал куда-то в пещеру и, поняв, что жив, хватился за свой термос, вечный мой спутник: термос с заваренным сладким чаем оказался при мне. Это меня обрадовало, и, выпив несколько глотков сладкого чаю, я встал и между камнями вышел на свет. С кирпичного края какого-то высокого этажа мне был виден весь город в развалинах, и я один над всем, моя вся душа, трепещущая на вздохе и выдохе, осталась единственная
86
среди всего мертвого камня и похороненных под камнем людей.
Сон этот повторился со мной наяву 19-го мая 1941 года. Мы услышали сирену и бросились в бомбоубежище Третьяковской галереи, и только что вот не термос со мной был, а фотографический мой любимый аппарат. Когда на рассвете дали отбой и я вышел на волю, там на дворе, где я жил, лежат камни, – все что осталось от нашего дома, и я хожу по камням один со своим фотографическим аппаратом.
21 Апреля. Нельзя писать по шаблону. Теперь будет не от «Я», а от 3-го лица, меньше лирики, больше действия и силы. Герой Рудольф фронтовое, а так – Васька.
22 Апреля. С утра солнечно, к полудню небо заволоклось. Мы выезжаем в 2-3 после обеда в Териброво на тягу и потом утром в Усолье. Вернемся 27-го.
Нарушение в себе автоматизма есть болезнь (или здоровье) моей натуры (как и у Ляли). После того как я где-то в глубине усомнился, я начинаю рассуждать, и со стороны кажется, будто рассуждение нарушает мою привычку. (Физико-психологическое основание анархизма.) Отсюда протест в сторону Ratio и апелляция к бессознательному, возвращение к природе, толстовство и т. д.
26 Апреля. Вчера мы приехали после обеда, значит, истратили всего на выручку вещей из Усолья трое суток.
Приехав, узнал, что из рассказов о детях в «Новом мире» все-таки выбросили два основных рассказа.
Если ни Калинин, ни Жданов не помогут, то, вероятно, придется передумать все отношение свое к той силе и определиться по-иному. Очень возможно, что я нахожусь в положении той бабы, которая вместо двери входа попала в Дверь выхода и решила одна пробиться через встречную толпу. – Стань, – сказал я ей, – вместе со мной за
87
уголок, пока пройдут. – Вот еще! – крикнула она и бросилась против толпы. Ее вмиг стеснили, смяли. – Дура, дура! – кричали ей со всех сторон.
Что же делать в таком положении? Скорее, если ты не такой же дурак, как эта баба, вернуться вместе с толпой на исходное место и стать за уголок стены, пока все не пройдут.
Вот не забыть из беседы с Калининым: – Почему это, – говорит он, – русская литература стала такой исключительной во всем мире? Не оттого ли, что давление на русского писателя было так велико? (Я понял эти слова в смысле «этот стон у нас песней зовется».)
Рабочая ценность неведения или как это назвать?
Мечтают о жизни хорошей, но хорошее приходит часто от жизни плохой.
27 Апреля. Вижу по Калинину, как тоже, наверно, постарел Сталин, и по всему угадываю, особенно по нашему Союзу писателей, что все у нас теперь уже старые и вот-вот кончатся.
Если так можно (как поступил со мной Тихонов) относиться к делу моему, значит, мое дело в глазах делового современника совсем не нужно, и уничтожить меня – это все равно, что убить комара. Давайте же, друзья, перестанем совсем носиться с собой, сложим все свои доспехи и станем где-нибудь в сторонку, как нищие, в единственном чаянии: – Блаженны нищие духом (смиренномудрые), ибо их есть Царство Небесное.
Бывает со мной постоянно, что прямое рассуждение сбивает тайную жизнь моего духа. Тогда мне показывается формула: я думаю, значит, я ошибаюсь. И напротив, если я не думаю, то часто приближаюсь к правде, как бывает с человеком, творящим милостыню (левая рука не знает, что делает правая).
Теперь начинаю понимать вредную сторону первого, сбивающего большую Мысль «думаю» в его личной
88
заинтересованности. В этом «думаю» человек является в своем роде претендентом на какой-нибудь трон, напротив, в большой мысли человек лично бескорыстен. Вот такое сверхличное состояние духа, по-видимому, и называется у св. отцов смиренномудрием.
Весна вышла затяжная. В лесу залежалось еще очень много снега, а с асфальтового шоссе он сбежал в канавки, и черная дорога в белой кайме была сухая и теплая. Люди шли по теплой дороге в теплых лучах все с какой-то мечтой в голове. Бывало, дашь гудок, человек, идущий впереди, и не оглянется, а только чуть посторонится. Теперь чуть тронешь пуговку, и люди в ужасе бросаются в стороны: это значит, они все о чем-то своем упорно думают.
— О чем они думают? – спросил я своего спутника.
— Наверно, – ответил он, – думают, о чем все теперь думают: когда война кончится.
И вот видим, на горячем черном гудроне петух ухаживает за курицей. Дали гудок… Никакого внимания.
— О чем они думают! – осердился шофер.
И объехал.
А вот гусь одинокий белый стоит на горячем гудроне, согревает красные лапки, такой важный.
— О чем, подлец, думает!
И опять с досадой гуся объехал.
И опять люди, и опять от малейшего гудка разбегаются в стороны, прыгают через канаву с водой, ругаются, и опять шофер с досадой на них:
— О чем они думают!
Но вот видим, даже и скворец, отливающий на солнце радугой, соблазнился теплым гудроном, слетел с дерева и распевает себе на дороге.
Машина летит прямо на него, шофер дает протяжные гудки. А он мало того, что поет, он, спустив острые крылышки к земле, кружится, как будто даже танцует, и поет, и поет, не обращая на гудки никакого внимания.
Пришлось объехать скворца, и шофер, повеселев, сказал:
— Ну, этому май пришел, этот ни о чем уже не думает.
89
Этот очерк типичен для моего старого времени: тогда я любил противопоставлять умную глупость природы мещанской заумности. Но теперь по шоссе идут страдающие люди, и нельзя их страданию противопоставить торжествующего скворца. Так «Литературная газета» и останется 1-го Мая без моего очерка.
NB. Написать о психологии смиренномудрия по материалам своего личного
