ответил о повести Попова: – Прекрасная вещь, но печатать можно только после войны. Вероятно, то же будет и мне: люблю, но не женюсь.

Сила жизни. Сегодня вся Москва едет в поле с железными лопатами, – не могилы копать, а огороды. И блажен, кто молод! Смотришь и радуешься силе жизни, побеждающей скорбь. Но эта радость жизни в лучшем своем выражении не больше того, как высказано в «Одиссее»: и так мы ехали дальше, поминая милых умерших, втайне радуясь сердцем, что сами остались в живых.

Лялин характер. Когда Ляля приказывает строго, все равно, кошке, Норке или Марии Васильевне, то всегда почему-то смешно: как будто ребенок подражает старшим.

Раньше я любил сады только запущенные, старые, с кронами яблонь, погруженных в высокую траву. Теперь очень радуюсь саду под черным паром с яблонками

113

белыми, обмазанными известковой водой. Так вот, наверно, образуется любовь к паркам, и со временем я тоже свой любимый лес променяю на парк. Отчего же происходит во мне, старом человеке, такая перемена?

Ляля на этот вопрос ответила примером жизни Олега, что он писал мучительно «Остров Достоверности», но когда полюбил ее, то сказал: – А все-таки Диккенс лучше, чем «Остров». – Вот так и ты со мной меняешь вкус к дикому саду и лесу на возделанный огород с белыми яблонками. – Да, раньше эта дача мутила мою душу неоправданным благополучием, теперь люди страданием своим оправдали свое стремление к благополучию. Конечно, мне хочется тебе здоровья, и необходимо, чтобы ты жила в «раю»: и все это я делаю для тебя. Но как раньше я находил у людей сочувствие к моему отвращению к мещанству дач, так теперь вижу у всех поддержку моему новому вкусу: не тунеядцы, а хорошие люди стремятся теперь осесть на землю, утвердиться в себе. Да и что говорить об этом, если даже Совнарком своим постановлением о чествовании Чехова показывает конец социальному романтизму Горького. Так эпоха Горького кончилась Чеховым, как моя эпоха диких лесов и запущенных садов кончается вкусом к возделанным садикам Мичуринской культуры.

Калинин сказал мне: – Это была болезнь левизны. <Зачеркнуто: Бывало, сила жизни раскрывалась в стремлении к богатству. >

Нет ничего прекрасней зеленеющего в мае деревца где-нибудь на асфальте перед порталом каменной громады. Тогда из обычного общего всем чувства радости жизни все неправедное, хищническое, собственническое оседает твердым асфальтом и камнем, а сама движущая сила жизни, любовь, зеленеет у нас на глазах деревцем со смолисто-блестящими и душистыми листиками.

Умер патриарх Сергий на днях, и сегодня по радио передают уже письмо его преемника Алексия к «дорогому

114

Иосифу Виссарионовичу». А я смотрю сейчас на облупленный каркас купола церкви за крышей флигеля нашего дома и, может быть, впервые так остро чувствую силу блестящего золотого креста, поднятого над облупленным куполом. Да, это совсем даже и не важно, что купол облуплен, и, может быть, так это и надо, все облупить, чтобы крест резче резал собой синее небо и золото креста ярче горело на солнце.

«Повесть нашего времени» тем неправильна, что в ней показано не наше время, а уже прошлое: смысл нашего времени состоит в поисках нравственного оправдания радости жизни, а не в возмездии. Скорей всего, это я только один, запоздалый гусь варварского марксизма, хочу понять теперь силу варварства как силу возмездия, а на деле эта сила уже исчерпала себя. То или другое решение в Кремле будет мне ответом: если решат печатать – это значит, в большевизме еще таятся революционные силы возмездия, если нет – то ясно будет, почему Чехов сменил Горького.

Едва ли у Сталина это не единственное настоящее письмо, и как хорошо, что оно исходит от блюстителя Слова. Пора бы и вообще нашим попам перестать лицедействовать на своем псевдославянском языке.

Вчера полдня, сегодня весь день безвыходно ждал шофера от Автобазы и не дождался…

С повестью не хуже, чем с машиной, никто не отвечает. Приходил Бианки и говорил: – Чего же вам надо еще, все вас знают, все любят. – Мало мне этого, – отвечал я, – на что мне любовь, если я чувствую стеснение на каждом шагу, дома – теща, в литературе – стерегущие жертву палачи духа, а в государстве война, в обществе тощая корова. (Понимаю нашу советскую историю так, что тощие коровы – чиновники – поели жирных (частников) и сами не потучнели.)

115

Есть слух, что цензура снимается с ЦК и предоставляется редакторам: вот это будет еще почище. А весьма возможно, что хозяин, узнав о цензурных злоупотреблениях ЦК, распорядился дать полную свободу печати, и таким образом редактор стал свободен. Так вот из добрых намерений и открывается путь в ад. Воображаю наших редакторов в условиях «свободы»!

22 Мая. Дела: 1) по машине: Никонов и Залогин. 2) «Детиздат»: к Дубровиной и все (разве: к Раковскому по рыбе и сети).

Вставили прокладку люди из Севастополя Шурик и грек.

Шурик выпил вина и сказал:

— Начитался я книг, и закружилась у меня голова, сорвался со своей точки. Летел на самолете бортмехаником, попробовал взять управление и полетел на землю, и разбил самолет. Теперь у меня правая рука – протез.

— А если бы книг не читал, неужели бы не взялся за руль?

— И очень может быть. Книги меня выбили из седла, а я считаю, что главное, на чем все люди стоят, это их эгоизм. Все живут для себя, все эгоисты. Вот и вы, старый человек, кто хранит вашу старость? Молодая женщина, и она это делает для себя.

— Милый мой, ты не знаешь, что говоришь, выходит, что и добро делать – это для себя: добрый человек делает добро, потому что ему так хочется.

— Вот именно, для себя.

— Если так, то я согласен: всем, значит, только кажется, что живут для себя, а выходит для других.

— Правильно, – сказал грек, – но не всегда. Вот я сделал хорошо вам машину, делал я для себя, чтобы от вас заработать, а вышло и для вас хорошо. Но если я сделал плохо и вы, проехав немного, останетесь среди дороги, то значит, я делал только для себя. Так я и разделяю людей, все

116

живут для себя, но одни только под предлогом для себя, работают для всех, а другие только для себя живут, и от их жизни другим ничего не достается. Вот эти люди эгоисты, но их немного, большинство людей только думают о себе, а живут для других.

— Вы великого ума человек, – сказал мне Шурик, – скажите, когда война кончится?

— Может быть, я и умный, – ответил я, – но место, где я стою, невысокое, мне видно недалеко, и сказать я ничего не могу: не видно. Ты лучше не гонись за умом, спроси не умного, а того, кто повыше стоит.

— Мода пришла евреев ругать, а коснись дела, без еврея не обойдешься, и не потому, что русский глупее, а потому, что умного русского надо искать среди глупых, а еврей и каждый не глуп, и всегда тут под рукой. Вот пришла беда с машиной, найди честного и умного русского шофера – нескоро найдешь. А вот приехал на двор шофер Русланов Яков Маркович, и будь уверен, Яков Маркович не подведет тебя никогда. Погодите, жидоеды, придет время, опять евреям поклонитесь.

У евреев есть средний человек, добросовестный, а у русских среднего человека нет.

23 Мая. Все утро посвятил лихорадочной работе над машиной (Алексей Владимирович Алигори).

Из Кремля звонок от Калинина: завтра в час дня на прием. Значит, время чтения было от среды 19 Апр. по среду 24 Мая, т. е. месяц 5 дней (а сказал «через недельку», но и то хорошо).

С балкона, глядя на кипучую жизнь детей на развалинах школы. Это единое существо живет и составляется из переживаний отдельных людей, и только при сознании каждым отдельным [человеком] творческого единства возможно сохранять веру, надежду, любовь. Тогда и на тех, кто не подходит к этому единству и бьется где-то

117

бессмысленно, возможно такое отношение, что поделом тебе пропадать, раз ты не хочешь…

Посмотрите на кошку, – как она отзывается на ласку. А тигр тоже разве не таит в себе ту же потребность, если бы такая особенная в его жизни тигровой вышла близость к человеку – разве он тоже бы не жался, не мурлыкал, <зачеркнуто: не терся> не просил бы его там почесать, там поскрести. И разве все так в мире тоже не таят в себе готовность любви, разве в самых ужасных битвах и при разжигании ненависти то же самое не вспыхнет там и тут искра голубого света таинственной всеобразующей силы.

Смотрю с балкона поверх играющих на развалинах школы детей и женщин, повернувшихся задом к солнцу, чтобы можно было вязать чулок, и к бабочке белой, летающей там над головами детей – смотрю туда в Кремль на здание, где завтра я узнаю судьбу моей повести. Я не знаю этой судьбы еще, а там уже знают.

24 Мая. Всю ночь шел теплый окладной дождь, и утро серое…

Ни малейшего волнения не чувствую за судьбу повести: сделал, что мог. Но по-прежнему остаюсь на 35% успеха. Если успех, то Ляля собирается на радостях выпросить нашу дачку в пожизненное пользование. – Можешь просить, – разрешил я, – но только сама говори, а я уйду. Так мало верю в успех, что разрешаю: проси! А что если неуспех? – Тогда тем более буду просить, и легче будет: я смягчу просьбой неловкость отказа.

Надо подумать только, первое – стоит ли пить из колодца, второе – стоит ли наша дачонка, чтобы ее, паршивую, выпрашивать в Кремле. Не подвела бы меня Ляля…

В 1 ч. д. мы пришли в комнату № 50 (Кремль, Дом Правительства). Перед тем я загадал по Евангелию, и мне вышел из Деяний рассказ о том, сколько ап. Павел претерпел

118

мук только за то, что везде в Иудее объявлял свою веру в воскресение мертвых.

В комнате в этот раз была еще девица, которая читала Калинину мою повесть. – Баба с высшим образованием, – рекомендовал ее Калинин.

Взял мою тетрадь и стал мне говорить, как Онегин Татьяне.

— Вашу книгу, – сказал он, – не следует печатать, и не по цензурным условиям.

После этих слов Ляля потихоньку под столом огладила мою ногу.

— Люди плохо описаны. Вообще слабая вещь. Скорее это наброски автора для большой книги, сам он понимает, а другой не может понять. Что это? Если символика, то недоразвито. Вы читали Апокалипсис?

— Читал.

— И Златоуста читали?

— Читал.

— Я-то сильно забыл, но помню,