там на горе, и семь, кажется, семь?

— Семь.

— Семь свечей – это семь церквей. А у вас что? Не поймешь. Человек приходит с войны и припадает к церкви, себя, так сказать, предает. Между тем, если это наше отношение к церкви, то оно совсем не то. Мы не согласны с церковным учением, но мы допускаем, раз они не дерутся, то пусть молятся. Но это далеко не значит какое-нибудь сближение. Что будет дальше? У них сейчас тоненькая газетка, а будет толстая, и мы тогда будем спорить, конечно, в интеллигенции это будет.

— А что это у вас за молитва такая, чтобы «не простить»? Это месть?

— Нет, – ответила Ляля, – это возмездие.

— Ну, это спор о словах. Месть, как вы пишете, я не совсем понимаю: ведь это у нас война теперь, а так разве к народу немецкому можно свою жажду мести предъявлять, и как тут сочтешься. Вот у нас по неопубликованным сведениям немцы перебили два миллиона евреев: вовсе их

119

теперь у нас мало осталось. Как это вернуть через месть, или, как вы говорите, возмездие.

— Вы правдоискатель, – сказала Л.

— Откуда вы это взяли? У народников это было, – правда, истина, а так ведь в жизни не бывает: я, например, жил для себя и никакой жертвы собой не изображал, а может быть, тут тоже и правда была. Я вам расскажу, как это у меня было: я родился в деревне в Тверской губ. И тут было небольшое имение. <Позднейшая приписка: рассказ, как он позавидовал сыновьям помещика, образованным студентам, и сам захотел выбиться.>

25 Мая. Солнечный холодный день. Получал бензин на Театральной колонке (встреча с Мариной). Подготовил встречу с Преферансовым (вторник в 12 д.). Определился с выступлением во вторник вечером в МГУ на географическом факультете (приехать в понедельник вечером дополучить бензин).

В 6 в. приехал на своей машине на дачу, и от встречи с природой начал здороветь. – Меня, кажется, оставляет тоска. – И меня тоже. – А разве ты тоже тоску чувствуешь? – Да, меня тоже теснит. Переживаю вместе с тобой. – В конце-то концов выйдет к лучшему. – Конечно, теперь ты будешь знать, что коммунисты никогда ни на какой компромисс не пойдут, потому что это вера. Мы ведь тоже не можем Христа выбросить из сознания. Так и они свое. Я всегда так думала, это ты меня сбил: ты это и сам знаешь, но тебе жить хочется, и меня ты за собой увлекаешь.

Главное, что я понял из этого урока: это что вовсе нет расхождения в низах коммунистов и наверху, что низы не от себя судят, как я понимал и злился, а вполне согласно и вполне добросовестно выполняют волю их пославших. И если и бывает изредка, кто-нибудь выскочит со своим мнением против низов – это значит, он просто изловчился раньше узнать «волю пославшего».

И еще самое главное, что идеи коммунистов в существе своем неподвижные идеи, и такие явления, как разрешение

120

в Москве Богу молиться, введение европейской формы в армии, пропаганда понятия «родина», воззвание о значении нации и т. п. – все это маневры. Самое главное, что там тысячи голов в одну голову думают, и что-нибудь «свое» как таковое не может никак оказаться. И если <вымарано: в нашей вере> Бог любит всех, но каждого больше, то по той вере каждый должен расстаться с собой и принести себя в жертву за всех.

26 Мая. Второй солнечно-холодный день. Полный расцвет вишен. Какое счастье, что удалось хоть на них поглядеть этой весной. Ляля меня уверяет, что мы с ней уже в раю и что нам остается лишь закрепить за собой дачу, еще раз или два покажемся, а потом «закроемся». – Ведь ты понял теперь после <вымарано: Кремля, – говорила она,> – что ты глубоко ошибался <4 строки вымарано> только знаю, что мы с тобой меряем их на свой аршин. Они делают государственное дело, а что мы? Представь себе, что мы в царское время полезли бы с нашей повестью не в какое-нибудь издательство вроде «Шиповника», а к графу Витте. И если бы Витте нас отверг, то было бы вполне понятно. Так ведь и Юлий Цезарь в Шекспире выгнал от себя поэта, сказав ему: уйди от меня, дурак. – Надо удивляться, как это Калинин обошелся с нами ласково, а не прогнал, как Цезарь. Коммунисты теперь – это прежде всего люди государственные и находятся в состоянии войны. Когда война кончится, они войдут в состав государства как костяк, как «власть придержащие» и будут извне обрастать мнениями и чаяниями, сначала для них безопасными…

<На полях: – Вы умрете, и лишь посмертно… – Я хотел сказать: я не умру.>

Между прочим Калинин сказал: – Эту вашу книгу я понимаю как посмертную. А что вам, разве деньги нужны? – я для денег никогда не работал. – Ну, так чего же вам надо?

Мне надо было сказать ему, что «посмертного» состояния для меня нет, что это он умрет с моей точки зрения, и

121

я умру с его точки, но сам я – нет! «Нет, весь я не умру», и вовсе не в смысле Пушкина, а в смысле своей личности, для которой все «посмертное» и даже то, что полезен буду «лирой» своей народу – все это отвалится к смертным, и хоронящим и потребляющим своих мертвецов.

Все это я не мог сказать Калинину, как не мог в этот же день сказать своей Норке, что завтра она уедет на дачу и будет со мною в раю. Но я мог бы сказать Калинину в ответ на предложение сделать мою повесть посмертной: – Посмертность повести меня может интересовать лишь как фонд благополучия Валерии Дмитриевны, если бы я умер раньше ее и после меня она бы сохранила какое-нибудь желание быть благополучной.

27 Мая. Вчера вечером начался холодный дождь и лил безотрывно всю ночь. За вчерашний день я ошкурил семь столбов и две слеги (хочу сэкономить 3 тыс. и построить забор сам). Это была не просто работа, а потопление своей тоски в физическом труде.

Работал и глядел на Ваську. Ведь он был маленьким котенком, когда я привез его в Москву из Усолья за пазухой. И мы думали тогда, что это кошечка. А потом, когда уже определился характер самца, мы пересмотрели дело и установили, что это действительно кот. Васька жил зиму у нас безвыходно в московской квартире. Когда теперь взяли его в машину и был заведен мотор, он пришел в ужас и всю дорогу трепетал, перевязанный полотенцем и сжатый руками. По выходе из машины, он вырвался из рук и убежал под дом.

Через несколько часов сиденья во тьме он высунул голову. Когда летит самолет – прячется, когда увидит тень птицы, поднимет голову и больше повысунется. И так высунулся и пополз на брюхе, укрываясь в траве. Весь мир ему был нов и страшен. Навстречу ему в траве шла сорока, и тоже, как он, перед тем как шагнуть или скакнуть, высунет голову, в ужасе осмотрится, соберется, скакнет и опять затаится. Это было что-то вроде американской

122

дуэли между котом и сорокой. И Васька оказался умней сороки: он первый увидел ее между травинками и залег по-тигровому. Он мог бы прыгнуть и задрать ее, но он был еще молод, а сорока велика. Не решился, пролежал, и она ускакала.

В кустах малины затикала гнездовая птичка, наверно, прочуяв врагов. И так странно было слышать пение скворца среди всех этих ужасов мира. Казалось, будто он пел в каком-то пьяном угаре, пренебрегая опасностью. И я понимал его по себе: тоже ведь и я пишу… Но так, значит, и произошла на свете вся поэзия, в безумном порыве преодолеть радостью хоть на мгновенье ужас мира.

И так у нас создалась поэзия как защита против невыносимого ужаса мира. Так и помните, граждане, что поэзия не сладкое блюдо для вас, а детище страданий и ужаса.

Все еще чувствую боль от поражения в Кремле. (Главная-то боль от сомнения, что, может быть, написал-то я и не так хорошо и сунулся в печь, как ребенок. Посылал же я Троцкому свою очень слабую вещь «Мирская чаша». И в то же время опять-таки думалось, что, может быть, и хорошо написал. Впрочем, знаю, что в этой борьбе и боли готовится мое новое лучшее.)

Ночью говорил невидимому Калинину: – Вы, коммунисты, подходите ко всему в мире с потребительской точки зрения. В полях вы думаете об урожае, в лесу о дровах, на воде о рыбе, в литературе об инженерах душ, в поэзии о том, что слово на войне может быть не хуже артиллерии. Ваша мысль занята не каждым человеком, особенным в своем существе и единственным производителем в мире, а всеми людьми, подобными друг другу в отношении своего потребления (все есть хотят и любить). В этом деле усреднения человека и упрощения вам на помощь приходит арифметика со своим правилом арифметического среднего… Вы, пользуясь этим средним, доходите до того, что самую личность человека подменяете своим стахановцем. Так при вашем потребительском отношении к миру вы совсем исключаете из жизни истинного производителя,

123

творческое существо, незаинтересованное в потреблении: производитель дает, но себе ничего не берет.

Так, ограничив себя вопросами потребления, коммунист, как ограниченный человек, развивает в себе самоуверенность и волю.

Так вот, кто это вам дал право самолично выносить приговор о моем творчестве и сделать предложенную вам вещь «посмертной»? Только ваша коммунистическая самоуверенность и попечительство о благе среднего человека – потребителя.

Калинин пренебрежительно говорил о моем коммунисте в «Повести» – что он возвращается на свою дачу: «для коммуниста никаких дач не существует, это делается, может быть, для их баб, а сами они об этом не думают». Я об этом знаю, конечно, не хуже Калинина, но ведь и герои накопления капитала ничем не хуже героев идеи всеобщего потребительского благополучия. Вопрос сводится лишь к тому, во имя чего созидается и во имя чего презирается дача.

Но это время героев коммунистов теперь далеко назади. Теперь реально лишь советское потенциальное мещанство как естественная компенсация ужасов войны. После войны все пойдет не трагически, как у меня намекнуто в повести, а по пути сглаживания, и коммунизм превратится постепенно в теорию жизненного благополучия.

Если, однако, посмотреть со стороны, то Калинин принял меня очень-очень хорошо, и вообще эти визиты к нему в Кремль пойдут мне на пользу, и самая большая польза – это что я