была бы смехотворной выдумкой от себя. Вот это и главное в молитве, чтобы она была не от себя, просто разумного существа, а от всей своей личности, соприкосновенной с «Отцом светов, у которого нет изменения и ни тени перемены» (Послание Иакова, гл. 1,17).

Если я не пишу серьезно, как писал «Повесть», то никакая другая работа не дает мне удовлетворения и непременно приходит тоска. Это похоже на то, как на реке шлюз опустеет: у них, на реках, пребывание в пустоте, пока шлюз не наполнится и не поднимет корабль, – пустота, а у нас тоска.

Плотник бросил свою серую излохмаченную одежду на пень, и я, увидев из окна фигуру, ужаснулся: до того было похоже на убитого человека. Ужасно же было мне вовсе не оттого, что умер, а что так низко пал, до того низко, что в этом трупе не осталось уже ничего человеческого. То же самое я чувствовал, когда увидел Силыча мертвым, и то же, когда в ту войну смотрел на мертвых в поле после сражений: человек уходит, ничего после себя не оставляя. Куда он девается? и зачем он был? и откуда пришел? И что я тоже такой, и вот эта яблонка, и эта бабочка и одуванчик, все как одуванчики. Так вот происходит и с нашим идейным облачением и разоблачением, с претензией на…

У нас солдат один выступает как все: сам-то, один, может быть, даже бы и не выступил. А у них солдаты выступают все как один, и это значит, их коллектив складывается из желаний отдельных людей. Правда ли это, или они только так представляются?

Один как все – коммунисты.

142

Все как один – американцы.

<Зачеркнуто: Тот, о Ком я сейчас думаю, пришел, чтобы нарушить закон (родовой закон понимаю: закон рода).>

Куст смородины разросся, ветка нижняя отяжелела и склонилась к земле. Тогда на месте соприкосновения живой ткани с землей появились корешки, и так начался новый куст смородины: не от корней произошли в этом новом кусту ветви и листья, а напротив, корни явились из веток. Так у нас были юношеские споры о том, что экономика (корни) лежит в существе идейных надстроек, и наоборот, что мысли породили экономику. Из этого спора выходит настоящая война, хотя в жизни так бывает и так, и вообще куст смородины растет себе и растет как единое существо со своими ветвями и корнями. Однако если вглядеться в жизнь куста смородины, раздумывая о нашей собственной жизни, то как это удивительно похоже, у них и у нас: все споры у них происходят, как и у нас, наверху между ветками и листьями, тут все дерется между собой, и в лесах во время ветра постоянно даже слышать можно удары и стоны, подобные человеческим. Но корни растений всегда молчат в глубине земли и всегда заняты делом и никогда не дерутся между собой, как идеи-листья наверху: корни даже в самых трудных случаях огибают друг друга, и мочки их действуют только в отношении всасывания необходимых растению минеральных веществ. Вот это экономика, о которой недавно говорил в своей речи американец Джонстон, выражая величайшее свое удивление перед русским марганцем, который знать не хочет своего социалистического происхождения и одинаково лезет в печь и в Сталинграде, и в Питтсбурге.

Все скажут, что узнавать свою человеческую жизнь по жизни растений есть символизм, но я не могу и не хочу называть это символизмом, и вот почему. Символизм – это прием в искусстве, подчиненный человеческому разуму. У меня же все происходит не от разума и не для каких-нибудь целей в искусстве.

143

У меня в душе и теле есть действительно общая жизнь со всякими живыми существами, и с растениями, и с животными. Прислониться спиной к стволу дерева, помолиться Богу, – в это время я чувствую свою человеческую природную связь с деревом. Сажусь за руль машины, набираю скорость, вижу зайца на пути, мчусь за ним, он от меня, и тогда сам чувствую себя в этом движении как животное. И если записать, как я пробовал обогнать зайца или в молитве хотел перестоять дерево, стремясь выйти из мира перемен к вечности, то причем тут символизм или пантеизм? Я не пользовался ни школами, ни приемами, я соприкасался своей личной жизнью с жизнью всего мира и записывал это сопереживание, как путешественник: видит новое, удивляется и записывает.

Скорее всего, и взрослые люди, как дети, не хотят принять жизнь просто удивлением, как чудо, а ищут причину. Взрослые люди, чтобы отвязаться от детей, дают им какую-нибудь ерунду вместо причины. Точно так же и критики чудеса искусства стремятся понять и свои ограниченные придумки, символизм, реализм и т. п. передают как объяснение чуда. – Вы натуралист, – сказал Калинин. – Нет, Мих. Ив., – ответил я, – скорее всего, я реалист. – Нет, вы натуралист.

Огорчили в Электрогазе: заставили счетчик поставить, а пойди,найди!

Узнал от плотника «радость»: мы пошли на Финляндию. – Поздравляю вас, М. М., с радостью, слышал по радио, сколько-то дзотов разбили и тысячу убитых финнов.

Когда Мишка поступал хозяйственником в Союз писателей и просил у меня рекомендации, я сказал ему:

— Мне Союз не приносит пользы, кроме вреда. Я его признаю как вред, как тягость для духа. Но твердое тело образуется под тяжестью, так пусть же будет Союз, пусть он давит больше и больше.

144

— Я тоже так понимаю, – ответил Мишка, – мы всегда так поступаем, – давить больше, а крепкий становится от этого тверже.

— Вот как! – сказал я, – так вы поступаете в Союз, чтобы давить писателей?

— А как же?

— Чтобы они лучше писали?

— А как же?

— И просите у меня рекомендации?

— Ну, да.

— Чтобы давить на меня? Покорно благодарю.

Мы посмеялись, я дал ему рекомендацию, и он поступил, только как-то ничего не вышло, то ли он плохо давил, то ли чересчур постарался.

Вечером в ожидании приезда Ляли из Москвы.

— Но скажет кто-нибудь: ты имеешь веру, а я имею дела: покажи мне веру твою без дел твоих, а я покажу тебе веру из дел моих (Деяния, Поел. Иакова, II, 18).

<Зачеркнуто: Можно не сомневаться, что из написанного мною есть кое-что действительно ценное. Но все это ценное порождено духом тех моих простых русских людей, которых я ежедневно поминаю за упокой: Марию, Михаила, Ивана, Ивана, Лидию, Николая, Александра, Сергея, Марию, Евдокию, Марию, всех родственников и неродственников, православных и неправославных христиан>

12 Июня. Жара. От плотников узнал о нашем наступлении в Финляндии. Вечером из Москвы приехала Ляля, очень расстроенная чем-то.

13 Июня. Вскоре после восхода солнца зарошенные обильно листья деревьев стали обсыхать. И когда я встал с беспричинной тоской в душе, то опущенный взгляд мой упал на листья клубники: ладонки их были уже вовсе сухие, но зубчики все были отделаны маленькими жемчужинами

145

росы. Я долго не мог оторваться глазами от них, и мне стало много лучше.

14 Июня. Солнечное утро. Везде одуванчики – целое войско парашютистов, собранных в одном пупочке. Чудо природы (кроткий смиренный образ мудреца смирения, чудесной повседневности).

В моей крови (помяни, Господи, во Царствии Твоем мать мою Марию, отца Михаила…) есть неприязнь к учительству, я могу быть самим собой только с людьми равными. Но где они, равные? И вот почему, встречая человека нового, я мгновенно нахожу в себе в нем такого же, как я, отбрасываю из себя все лишнее и великолепно беседую, как с равным. Эту же эластичность чисто русскую, а может быть, и татарскую (их поговорка: если твой товарищ кривой, старайся поджимать глаз ему под пару) я наблюдал у Розанова, Ремизова, Репина и многих других выдающихся русских людей.

Ляля привезла газеты, и с удивлением читал я напечатанные в «Правде» (!) требования поляков: свободу религии, непринуждаемость к колхозам, свободную торговлю. И так со времени «вторжения» возник в «Правде» новый дух: запахло Америкой. Еще немного, и коммунизм будут все понимать как систему необходимого для русского человека принуждения. Боже мой! Как верили наши, простые люди, что немцы избавят их от этого страшного принуждения. И как долго не хотели верить в союзников. По-моему, до последнего часу не верили. Но вторжение в Европу произошло, и сразу повеяло свободой.

Разгорайся же сильней, огонь в этой печке, а я смотаю все свое барахло в узел, и когда разгорится сильный огонь, все швырну, оденусь в новые одежды и еще поживу. И как хочется! И знаю, что так точно каждому хочется. <Зачеркнуто: И время, в точности повторяющее <вымарано: распятие>, тем-то и есть новое время, отличное от того, что тогда <вымарано: Христос только что пришел, а теперь 146 после двух тысяч лет [христианства] все смутно чувствуют факт: Христос был. 15 Июня. Вчера вечером массовый вылет комаров. Над нашим домиком все небо гудело, и мы думали о вылете 11 тыс. самолетов, сопровождавших союзников при переправе через Ла-Манш. Приезжала бывшая хозяйка нашей дачи Караваева, женщина, покинутая мужем, и Ляля, утешая еще не старую женщину, сказала: – Помните, что жизнь всегда впереди. Вот вам пример – мы: и поздняя любовь уже не обманывает. А если бы я Лялю не встретил, то так бы и ушел из жизни, не узнав того, что впереди. Мне казалось всю жизнь, что в природе хранятся неисчерпаемые сокровища радости, и втайне, подсознательно, я чувствовал в этом путь бессмертия. Мать моя тоже так понимала жизнь и умерла внезапно, не дожив до старости, когда природа становится для тебя равнодушной. Я в этом, конечно, дальше пошел через любовь свою к Ляле и стою на какой-то границе в раздумье, как Сима... А кто это, Сима? Это был красивый великан, лет двадцати пяти, в селе Глинково, где в то время переживал беду своего дворянства Лопухин, бывший богатый помещик, с женой своей, урожд. баронессой Мейнсдорф, подарившей ему 12 человек детей. Лопухин, очень добрый философ, на чулочной машине весь день плел чулки и за плетением ухитрялся каким-то образом читать «Добротолюбие». Жили они в небольшой избе, баронессе хватало работы с утра до ночи с двенадцатью. Лопухин с утра до ночи плел и читал. Чулок выходил из-под Добротолюбия единый и не разрезался до тех пор, пока не наступал конец материалам и необходимость кормиться не заставляла хозяев разрезать его и делать из Длинной чулочной кишки пары для человеческих ног. 147 Сима часами сидел иногда здесь и молча следил за работой. В часы эти Лопухин толковал Симе разные примеры Добротолюбия, и тот с благоговением слушал, и мудреные слова, мудреные мысли ему представлялись бесконечным чулком. Он