«чем-то». И по правде сказать, недалеко я ушел от нее, и страшно мне теперь думать о том, что я-то, может быть, должен дальше идти и болеть. И вот, мой друг, совет мой, не очень-то жалей ты болезненных людей: они ведь постепенно приготовляются своей болезнью к концу. Жалей больше здоровых людей, конечно, хороших и в своем здоровье наивных. Что больные, они подготовлены болезнью своей, а вот как…

После обеда поехали к Пете и вечером около 10, возвращаясь, в 5 кил. от дома потерпели аварию машины: отказалась работать коробка скоростей. Нашли сторожа и сами пешком, голодные, пошли домой. По пути у нас был спор: Ляля, как всегда после аварии, накинулась на машину, что вот сколько зла ей принесла эта машина. – Так мама твоя, – отвечал я, – всегда нападает на погоду, если дождь идет или ветер, или холодно. С дачной точки зрения она права, но попробуй она пожить на даче без дождя, без ветра, без холода – врага вредителей насекомых: огородов не будет, теща помрет с голоду. Так тоже, что бы это была у нас за жизнь, если бы не было машины: может быть, мы не пережили бы голод, когда немцы были под Москвой. – Ничего неизвестно, может быть, пережили бы и еще лучше. Я смотрю на машину как на твою игрушку, и очень дорогую. – А я смотрю на твой огород как на игрушку, и это уже бесспорно: если бы ты вместе со мной огородное время посвятила нашему основному ремеслу, литературе, мы бы купили овощей в сотни раз больше, чем наработаем сами.

Так мы спорили, а между [тем] сквозь нас и через наши слова проходили идеи, движущие всю великую современность…

166

Конечно, если бы Ляля захотела одуматься, она бы вспомнила все добро, полученное нами от машины. Но она не хотела это вспоминать, потому что добро это нечто совсем несущественное в сравнении с ее идеалом жизни молитвенно-пустынной. В этом смысле машина является основным врагом жизни гармонической, благоговейной. Машина с ревом врывается в человеческое время, переиначивает его, насилует и под видом свободы личной создает людям рабство людей и форму мужской заносчивости, насилия и высокомерия в личности. Напротив, огород приводит человека к смирению, к служению, к долгу, может быть, и к тому самому долгу-терпению, которым теперь Россия побеждает цивилизаторскую надменную Германию. – Все это верно, моя милая, о твоем долге я слышу на каждом шагу: ты мне вечно читаешь мораль, как ребенку, в точности как читают нам ее 27-й год большевики. Отдаваясь своему огороду, ты воспитываешь в себе мысль служения и для себя находишь лишь сладость помещения себя в другом, или в любви, как ты называешь. И такая вся Россия, заменившая икону Иверской Божией Матери лозунгом: «религия – опиум для народа». Вся ты такая, в вечном служении, как в Боге, так равно и в безбожии, никогда не спящая Дева в вечном чаянии Жениха своего.

Но ведь должен же он когда-нибудь и прийти и сказать: это Я’ И может быть и Предтеча Его, как могут быть и тропы и пути к Нему, и силы, утверждающие в человеке сознание свободы и священства своей личности, определенной творить на земле жизнь милостью Божией.

Помню, Рязановский (†), прочитав мою первую книгу, сказал: – Вы, конечно, не натуралист, вы символист. В действительности ваш помор и вонючий и грязный, но какой он у вас. – Слова его тогда пронзили меня, как стрела, и я долго болел душой, отстаивая действительность своего помора. И я был прав, а не Рязановский: в действительность моего помора все поверили, и он остался жить, и он действительно был такой, каким я его описал. Вот почему

167

я и сознаю себя реалистом, а не символистом. Реалист пишет, как верует или догадывается, а значит, свое частное (малое) определяет и растворяет в великом. А символист всю великую действительность видит сквозь очки своих домыслов.

Теперь я точно так же, как и тогда с Помором, дивлюсь явлению возле себя таких людей, рассматривая которых, я понимаю мировые события. Теща моя – это в точности Германия (да она и есть полунемка), Ляля – это Россия, и вот именно в движении своем, революционная, и я, очень близкий своим идеалом к тем англичанам («союзникам»), кто подчинил машину и сделал ее орудием победы добра в смысле явного сохранения человеческой жизни посредством организации (машиной) людей при вторжении в Европу. Но в этой оценке вторжения, очень возможно, я ошибаюсь. Может быть, я не Англия, а какой-то будущий русский, определяющийся не в служении, а в личности.

В 9 утра пошел к Никулину за помощью взять машину. К счастью, оказалось, что не коробка скоростей пострадала, а шпонка. Часа в три я приехал домой на машине, и Ляля засияла от радости. – Чем же ты была так огорчена? – Тем, что тебе трудно, а потом, что нельзя привезти высечку для забора из Клязьмы. – А как же ты мучила меня за машину и проклинала ее. – Мало ли что…

Конечно, женщина… Но и нужно к этому сказать, что именно православная женщина, особая порода людей, имеющих отвращение к машинной технике и занятых исключительно устройством внутреннего мира в человеке, согласно которому организуется и мир внешний. И так мир внутренний сходится с миром внешним в любовной встрече (праздник). Этим людям кажется, что машина насилует внутренний мир человека, порабощает его себе, как внешняя чертова сила. И они правы в существе, но неправы во времени: ведь применяют же они охотно любой ремесленный инструмент. Значит, стоит только заставить себя согласоваться с требованиями времени, и автомобиль

168

сделается таким же священным орудием, как топоры, которыми было срублено столько деревянных церквей. Но они тут чего-то боятся, у них какая-то физиологическая мистика в отношении инструмента более сложного, чем топор и пила. Впрочем, многие женщины, как женщины, не склонны работать топором – это дело мужское. И сопротивление машине, конечно, отчасти есть сопротивление женщины началу грубо-мужскому, насильственному.

Познакомился у Никулина с неким инженером Вольфом. Он мне открыл глаза на наше время так, что я и рот разинул. Разговор начался с того, что я рассказал о своем впечатлении от встречи в кабинете Никулина его самого как начальника с каким-то ничтожным на вид рабочим: оба сидели друг против друга, у рабочего руки в карманах, глаза смотрят дерзко в полном сознании своего достоинства, авторитета. И у свидетеля является вопрос, из каких же источников исходит авторитет начальника? – Ни из каких, – ответил инженер, – не только рабочий, а даже сторож, если он обратится к партийной организации, может не подчиниться начальнику. В военном деле, там это устраняется иерархией власти: солдат подчиняется офицеру безусловно. А здесь в производстве нет этого, и дело очень страдает. Так воспитывался советский человек четверть века, и это привело к особому советскому мещанству. Хватились, но уже поздно: поколение будет мещанское, а там кончится война, и все набросятся на эту жизнь для себя..

Много и еще такого наговорил инженер, и вспомнился мне майор Дима с его денщиками, и суворовские школы (кадетские корпуса), и назревающая необходимость воспитывать в детях уважение к женщине. Но самое главное – это чувство своего личного демократизма, народничества, русскости в противоположение неметчине (гимназия). Казалось бы, вот этот самый живущий во мне самом «народ», именно он и победил немца, а все опять как-то обертывается к немцу. И так на смену внешнего прусского немца является свой внутренний. И вот начинается война

169

с этим внутренним немцем, и тут этот немец (американец для нас тот же «немец») уже наверно победит. Но так говорить об этом вслух уже нельзя. Вот то-то и поразило меня, что инженер вслух говорил о таком внутреннем немце. Поговорил бы он так немного лет тому назад!

То, что государство осуществляет только принудительными мерами, семья и церковь делают при личном радостном соизволении. Там для «казны», тут для себя в Боге: делает как будто для себя, а выходит для всех. Раньше государство у нас на церковь смотрело в этом отношении как на корову: доило ее в пользу себя. И церковь, священная корова, в полном послушании давалась и в каком-то православном сознании оставалась праведной: давала все, и народ жил этим молоком, весь народ, и в своей революции, и в своих войнах.

Ах, как же далека моя «Повесть» в своем пафосе от современности такой, и как я этого не понимал, когда ходил с ней в Кремль. Вот дурень-то!

Священная корова! И врата ада не одолеют ее…

29 Июня. Вечером с Лялей и Петей на машине приехали в Москву. Внешние события охватывают нас, и трагедия германская явно подходит к концу. Да молчит всякая тварь! И только один Эренбург выступает четко в злобе и мести.

30 Июня. В Москве.

Новые мучения с машиной: отказалось работать динамо. Моя борьба за машину становится такой же фантастической, как борьба Германии за гитлеризм. Начинаю серьезно подумывать, не поставить ли ее в гараж…

Вот сейчас только понял, о каком «мещанстве» говорил инженер Вольф и о каких ошибках в политическом воспитании: он говорил о растущем антисемитизме…

170

Утро провел на заводе, отремонтировал машину, беседовал со многими мастерами: как они ждут конца войны, как удивляются немцам, что те не сдаются.

Удивительно, как я беседовал с рабочими, умаляясь до их развития, при этом совершенно бессознательно учуивая человека и становясь как он.

1 Июля. Окладной дождь. Несколько раз вчера я слышал мнение рабочих на заводе о машине М-1 в сравнении с иностранными: М-1 нетребовательная в отношении качества бензина и все может терпеть. Так точно говорят и о корове Ярославке, и об армии, и о всем русском. Это мнение народа о себе самом. К этому еще надо присоединить «на миру и смерть красна», и вот все.

Конец войны кажется по всему смыслу событий очень близким, но «близок локоть» <зачеркнуто: а не укусишь> Всем кажется странным упорство немцев. И вот напр., что Финляндия не имеет ни малейшего желания сойтись с русскими и остается с Германией. «Что-то у них есть, чего нам не говорят».

Все ждут-ждут и знают, что конец, а дождаться конца не могут.

2 Июля. Окладной дождь.

3 Июля. С утра очень пасмурно и парно, как на Дальнем Востоке у моря. Переживание Кремля.

Кот Василий Иванович Некачалов, когда я утром резал хлеб, сунулся было к куску, но я щелкнул его по щеке тупым концом ножа. Так ни разу не бывало,