динамо от провода,
9) аккумулятор сел,
17 Июля. Читал «Монну Ванну», никак раньше не думал, что это так хорошо. Только боюсь, что уход Ванны не похож на современную правду, неестественный, тем более, что сам же автор «спасенных людей» представляет ничтожностью. У современного читателя является вопрос: стоило ли Ванне отдавать свою «честь» за жизнь столь низменного общества. Да, конечно, уход Ванны взят напрокат из классической трагедии. Давно, давно уже нет в жизни этих подвигов.
18 Июля. Усталость от убийственного безделия (внутреннего) и московской суеты, а может быть отчасти и оттого, что питанье неважное (картошка кончилась, есть новую жалко).
Вчера заходил Коля, опять выпивши, и порол нам без остановок и поправок о том, что после войны «того что теперь есть» не будет. Главные свои точки он ставил на этих начальников. – У нас, – говорил он, – там, на войне те начальники приказывают согласно с нами. Если командир видит, что такой-то солдат знает в чем-то больше его, то с
189
ним посоветуется и потом всем уже прикажет, и каждый из нас понимает, что приказ этот нужен. А здесь эти начальники приказывают только потому, что они начальники. И этого не будет после войны.
А вспомнишь, как говорил инж. Вольф о необходимости военно-иерархического начала в тылу и ликвидации левой болезни.
Так, еврей Вольф и полуинвалид русский Коля – это острие против острия, и только сходятся в одном, в отрицательном отношении к партийному вмешательству в деловые отношения.
И так все держится у нас тем, что держится немец как враг. Только наличие врага обеспечивает наш нынешний порядок. А что будет без немца?
Чеховский вечер в Москве – это рассказ о том, как бабушка по сусеку мела, набрала муки горшни с две. Да, всего только горшни с две старой подопревшей муки. И колобок из этой муки не побежал…
Из кожи лез Леонов, хотел потрясти и потрясал только себя, да и то плохо: в тайне тоже маловерный.
Узнал о Бунине, что он выступал в Париже против Гитлера, был посажен и выпущен, а потом по пути от Женевы до Парижа схватил воспаление легких и умер. Телешев и Вересаев говорили, что перед войной он просил устроить ему возвращение в Россию. Почти то же рассказывали и о Шмелеве. Вот кому, значит, по настоящему-то плохо пришлось за эти четверть века <вымарана строка>.
Самое же плохое в этом, что и Телешев и Вересаев друг перед другом старались представить обращение Бунина как радостное событие, чем-то вроде торжества святого чувства родины. Родина, родина! А где же сам человек? И не потому ли у них возвеличивается родина, что ты-то сам ногами на ней стоишь и, поднимая ее, ты сам поднимаешься?
А впрочем… вот и Шаляпин тоже умер в тоске на чужбине и пусть даже в сознании неправды своего поступка
190
(эмиграции). Но из этого никак не следует, что мы-то <1 строка вымарана> можем кичиться своей какой-то правдой перед теми страдальцами.
— Куда память девалась! – воскликнул Вересаев, ища сочувствия у глухого Телешева.
— А я не слышу, – ответил Телешев, – вы что говорите, Викентий Викентьевич?
— Ах, память, а я вот глух.
— А я вижу плохо, – говорил Шишков. – Куда что девалось?
Москвин один, совсем молодой говорил о Чехове в свете любви. Он тронул меня. Я обнял его, и мы сели, за минуту незнакомые, в одно кресло: я в кресло, он на ручку: и говорили, говорили, как юноши.
Да, старик должен быть идеалистом, в этом может и быть весь смысл жизни, чтобы за время ее течения в человеке размылась материя и осталась чистая идея.
— Так вы говорите, что мне речь моя удалась? – спросил Москвин.
— Единственная речь.
— И так вот вся жизнь: сколько выступал, сколько учился и ничему не научился: каждый раз выступаешь с волнением и с тревогой спрашиваешь: ну как?
— И так надо, – ответил я, – в этой тревоге таится бессмертие.
Нас перебили, и я теперь не знаю, понял ли Москвин мои слова. Но я из беседы с ним унес полное убеждение в том, что старец необходимо должен быть идеалистом.
Акуловское водохранилище схоронило в своих водах Акулову гору, упоминаемую в стихах Маяковского. Под горой были деревни и села с их полями, стадами. И хороводы водили когда-то под Акуловой горой, и дрались на улицах до смерти в годовые праздники пьяные мужики. И митинги были в начале революции, выступали всякие
191
ораторы. Теперь все под водой, и только сети рыбаков приносят иногда какие-нибудь предметы хозяйства, утварь, инструменты, и кое-какой хлам прежнего схороненного мира.
Мы сидели сегодня на песчаном берегу с прекрасным пляжем. Ляля пошла купаться. Я смотрел на воду. Легкий ветерок рябил. Но вдруг ветерок повернулся, рябь стала против солнца, и каждая маленькая волнушка сверкнула, как будто миллионы рыбок прыгнули из воды на солнце.
Ни та, ни другая плотина не были мне видны. Только большая вода, и леса вокруг, и дерево сухое на берегу, полузасыпанное песком. Казалось, сотни лет прошли, пока все так сложилось вокруг, выросли эти леса, нанесло водой столько песку. А между тем я сидел на вершине Акуловой горы, этой самой, под которой какой-нибудь десяток лет тому назад крестьяне пахали и Маяковский писал стихи. Казалось как прежде, будто это большое озеро в лесах или само создалось, или Бог его сотворил. Но я в то же время знал, что не само озеро делалось и не Бог его творил, а делали люди, имея в виду свою частную пользу. Впрочем, это знание не расстраивало привычного мне чувства благоговения перед лицом природы.
— Почему это, – стал я доискиваться, – такое знание в этот раз не расстроило моего чувства благоговения? И вскоре доискался я причины. Я имел в кармане постоянный пропуск в запретную зону этого водохранилища, и никто здесь не мог помешать предаваться своим думам и мечтам. Как хорошо! И вот это именно, что я мог, что я имел законное право во всякое время здесь на залитой Акуловой горе оставаться и быть самим собой, это именно и не расстраивало моего благоговейного чувства даже при знании того, что озеро это искусственное. Даже напротив! Имея пропуск в запретную зону водохранилища, я чувствовал себя здесь отчасти хозяином и в этом чувстве обретал свободу, подобную той свободе, которую всегда чувствую, управляя своим собственным автомобилем. А когда я свободен, я добр, я для всех хороший человек.
И вот на вершине Акуловой горы мне чудится будущее,
192
когда все машины, сквозь которые рычат на нас теперь все дьяволы нашего века, перейдут на службу хорошим людям на добро и на счастье людей.
И почему же нам теперь, людям, преданным идеалу свободной богоподобной человеческой личности, не начать сегодня же, сию же минуту суровую борьбу за обладанье машиной?
Но не это ли самое говорили нам коммунисты, принимая в свои руки государственную власть, и действительно, все они были «хорошие люди». Почему же это несомненно хорошие люди сделались просто шоферами огромной государственной машины.
<2 строки вымараны.>
19 Июля. Сижу в нашем садике по три дня без газет, не хожу к соседям справляться о событиях по радио. И не потому, что нет интереса, а не хочу тянуться за яблоком, если знаю, что оно рано или поздно поспеет и тогда само мне в рот упадет. Ох, и яблочко, яблочко!
Война еще не кончилась: под конец ее людей убивают еще больше, чем раньше. И нужно же до того перестать чувствовать жизнь, чтобы вот именно когда женщины плачут и стонут о любимых утраченных, назначить им награду, если они опять народят и так заменят утраченных новыми. <3 строки вымараны.>
Вспоминается А.С. Яковлев на чеховском вечере: подошел к Ляле и стал восхищаться Чеховым и вечером, когда Ляля плакать хотела за Чехова. Сколько лет глядел я на Яковлева, подумывая, уж не убийца ли он какой-нибудь, уж не скрывает ли он от нас в себе какое-то непростимое преступление. И вдруг вся тайна открылась: Яковлев это человек, почти гениально скрывающий от нас свою глупость.
Профессор Бродский, литературовед, стал похож на серого волка-одинца: старый, зубы потерял и в стае больше ходить не может. Серый костюм на нем висит, как на вешалке: куда что девалось. А между тем повадки все прежние, та же манера деланной экспрессии, с таким
193
напряженным выговариванием слов, что слушатель удовлетворяется этим усилием и смысла за словами не ищет.
Певец Рейзен сравнительно с Бродским в блестящем состоянии, но почему-то легко представляешь его в будущем тоже голодным старым волком.
Какая ягодка выглянула из-под листика, столько ухода было за грядкой, чтобы она так выспела. Гляжу на нее, раздумывая о том, что трудятся люди почти все одинаково, разве только что один поусердней, другой поленивей, но глотают ягодки по-разному. Бывает, жрет как свинья, распуская слюни, и похрюкивает. Бывает… а впрочем, разве перечислишь всех потребителей. Но бывает среди них прекрасный человек, получающий наслаждение и награду себе в том, что угостит меня, и я, поэт, глотаю ягоду с восторгом и благодарностью.
Под вечер стих ветер, солнце за озером, прищурясь, глядело красным глазом.
— Александр Васильевич, – сказал я, – приехал я к вам сюда по старинной дороге, обсаженной старыми березами, куда ведет эта дорога?
— А вот она ведет под воду, глядите.
И указал эти старые березы у самой воды.
— А на другой стороне озера, глядите туда, видите: выходит из воды и продолжается.
Дорога была затоплена. И с ней вся тысячелетняя, а может быть, да и наверно еще много глубже во времени, жизнь человеческая.
Село называлось Проскурово, как в «Дубровском». Вот и церковь была, теперь развалины. Взорвали в 31 году ни для чего: железо и сейчас так лежит. Кладбище осталось беспризорное, вода подмывает, подмывает… нет-нет, и увидишь, как по воде гробик плывет.
Да и мало ли чего! На обыкновенном озере лодку поставишь, она и стоит себе, а здесь вода самая тихая, а лодка уйдет, да еще и так: сегодня в одну сторону, а завтра в другую. В этом озере, кажется, живет беспокойная
194
расстроенная душа, сегодня берется за одно: размывает этот песок, а завтра это бросит и начнет с другой стороны.
— Это озеро все из слез человеческих.
— Но так ведь и вся земля, и все мы выживаем на кладбище.
— Пусть! Там же тысячи и миллионы лет проходят, а тут ведь все было в 31 году. Там все успокоилось, здесь все бродит. То люди ушли в неведомую сторону, а то откуда-то гроб приплыл.
— Ну, а как
