эти куличок, трясогузка?
— Разве их поймешь? С виду все такие же кулички как кулички, но так ведь и все озеро: с виду как будто озеро самое настоящее, а вглядишься…
— Только что сам сделаешь, только то и радует тебя и в этом только и чувствуешь ты себя свободным. Согласны, Александр Васильевич?
— Совершенно с вами согласен.
— Тогда чего же долго думать о свободе и о путях к ней: свобода таится в себе самом, и путь к свободе старинный: познай самого себя. Согласны, Александр Васильевич?
— Вполне согласен, но вон, видите, тоже старинный путь был по тем березкам, и нате вот: ушел под воду и все, кто шел по нему, остался под водой. И мы по этой воде и нашим слезам плывем теперь на лодочке и рассуждаем о свободе. Правда ваша, конечно, свобода в себе, но ведь они тоже так думали, жили, догадывались, выдавали дочерей, женились, и вдруг – нате! Неправильно! Идите рыть канал. И весь их старинный путь ушел под воду. Как с этим помириться, как соединить Ленинград с Петром, и град Петров с бедным Евгением, и как согласиться с пожеланием Пушкина: «Да умирится же с тобой и покоренная стихия».
Это искусственное озеро слез, из которого пьет воду вся Москва, эта покоренная стихия про себя никогда не мирится, и если выйдет такой тихий вечер, как сегодня, то нельзя верить даже такой тишине и доверить свою лодку
195
воде, оставь ее без привязи – и лодка уйдет, и ты догадаешься, что стихия ничуть не умирилась, а только пережидает и втайне действует.
Выкатилась на шкуренном еловом столбе золотая капля ароматной смолы и так осталась.
С малознакомыми людьми, конечно, и не надо бы затевать об этом разговор, но они сына потеряли единственного, люди страдающие, и с ними осмелился.
— Сознаю, что и после войны диктатура должна нарастать, тирания усиливаться, но в то же время жду какого-то света.
— А я не жду ничего, – ответил хозяин, – свет, это, конечно, это вполне понятно: все войны были полезны человечеству.
Он хотел, я понял, сказать: – А мне-то что? И всем, кто потерял на войне любимое единственное существо – им-то что этот «свет» скажет?
Глядя с лодки на развалины храма, он сказал: – Никто и не приказывал его взрывать, наверно оставался аммонал, захотелось побаловаться, взяли и взорвали. Сказать, чтобы я очень этим печалился, не могу: я неверующий.
— Совсем?
— Да, совсем, я ведь из старообрядцев, мы, староверы, вымираем. Одно в этом плохо, что жена была очень верующая, и я не мог ее тогда поддержать, напротив, подавал собою пример возможности неплохо жить и без Бога.
— Вот теперь бы, – сказал я, – она бы жила надеждой и даже уверенностью в будущей встрече. – Конечно, жила бы. А вот теперь жена тоскует, и не знаю, чем бы ее успокоить.
По Москве провели 56 тысяч пленных немцев с 20 генералами, и Леонов в усердии своего подхалимства увеличил эту цифру вдвое, написав – не людей, а ног: 114 тыс. ног. И такая вся его статья: старается, из кожи лезет. Почему мне так особенно неприятна его статья, и вообще все его статьи?
196
Потому что в глубине души моей, как и Леонова, чисто русской, живет где-то там, в складках обоев самый паршивый бесенок, соблазняющий меня написать что-нибудь приятное для начальства. Мне кажется, этот бесенок близкий родственник тех бесов, которые сманивали Пушкина и Лермонтова держаться все-таки несмотря ни на что светского общества. Впрочем, с точки зрения религиозного подвижника или соответственно серьезного человека, все наше стремление сделать что-то «для всех», прославиться, исходит разве не из тех же самых источников?
Вспомнился брат Саша, какой-то артист по природе своей, которого нравственная Дунечка сделала доктором. Есть целый класс таких людей, класс артистов, служителей искусства, как все равно есть класс (каста) духовенства, торговцев, служащих, техников, ученых, земледельцев. Касты наверно так и строились на основе природных способностей людей. В марксизме классы тоже очень похожи на касты: феодалы, буржуазия, пролетариат, у нас в социализме теперь тоже касты рабочих, служащих, интеллигенции. Все отличие кастового общества от классового в том, что в кастовом делении считаются с природой человека и даже, пользуясь родовой силой, создают эту природу (пример: наше духовенство). А в классовом предполагается идеал человека в движении его к единству: предполагается, что человек каждый способен на все (и академик, и герой, и мореплаватель, и плотник, он всеобъемлющий душой…). всеобъемлющая душа – вот современный идеал.
20 Июля. Читал статью Леонова в «Правде» о пленных немцах и вспомнил слова Калинина о Эренбурге: слова Калинина совершенно расходятся с действительностью. Вот вспоминается и как Тихонов в своей первой речи на посту председателя ССП говорил о каких-то «крылатых словах Эренбурга, облетевших весь фронт». Очевидно, наверху происходит какая-то борьба…
21 Июля. Недавно узнал от Пети, что Лева глубоко обижен на меня за то, что я не поздравил его 3 июля
197
(именины). Известие это меня ожгло и вернуло меня к той боли, которую чувствую я еще со времени выступления Ефр. Павловны и Левы против меня. Что это за боль, какое ее происхождение? Мне кажется теперь, что во время семейной драмы моей эта боль только реализовалась, но была она всегда, как в отношении Е. П., так и в отношении к Леве. Боль эта в отношении Е. П. была оттого, что я всегда жил в ожидании «настоящей женщины» и Е. П. понимал как ее заместительницу. И от этого происходила боль в душе, та самая, о которой я писал: «охотник, охотник, отчего же…» и пр. Перед Левой в связи, наверно, с этим отношением к матери его, как «заместительнице», я чувствовал постоянно свою вину. После его энцефалита, эта боль стала постоянной и все усиливалась при Левиных неудачах.
Но в чем же сейчас могу я себя упрекнуть? Если в том, что не помогаю им, то как помочь, если сам мало сыт и работать для еды (в 71 год) противно, не могу, устал. Напротив, думаю, мое отстранение идет им на пользу: не балуются, а работают, как надо. Единственно, что не очень хорошо, это мое равнодушие к их жизни, к детям. Но ведь всю тоску по человеку, порождающую интерес к жизни внуков, взяла у меня Ляля. Ну, так брось все это, Михаил, поступай как надо.
Петя зовет на утиную охоту 31 августа (через 10 дней) с Левой на два дня. За поездку: 1) приятно бы поохотиться, 2) хорошо компенсировать Леве его обиду, 3) хорошо успокоить несколько ту свою боль.
Против: 1) не хочется огорчать Лялю, потому что трепка в течение 2-3 дней не доставит ей удовольствия, 2) не хочется расстраивать машину, с таким трудом налаженную.
Итак, решаю: не ездить. В Москве немедленно объясниться с Левой и позвать к себе удить рыбу.
Итак, весь мой день этот посвящаю деловому раздумью о своей жизни. И так вместе с тещей – и коммунизм, и война,
198
и суета в поисках продовольствия, все это до конца моей жизни, и что ничто не придет ко мне после войны, и что вовсе даже и не будет для меня этого блаженного времени «после войны».
Мало того! Отбрасываю от себя и ту обманчивую сладость, которая появлялась у меня раньше при мысли о перемене жизни: от «тещи» (понимая в ней всю сумму глупых и недобрых сил) никуда не уйдешь, пустыни где-то на стороне вовсе не существует. Мало того! Эта пустыня есть мираж, порожденный утомлением и отчаянием. А настоящая пустыня это не где-то в некотором царстве и когда-то при царе Горохе, а вот здесь, где я живу и вот сейчас, в это мгновенье. Моя пустыня – это вечная борьба за вечное мгновенье.
— Но, позволь, Михаил, вспомни Толстого, как он всю жизнь мечтал уйти в пустыню, наконец, решил бежать в нее. И мы все тогда считали непонятным для себя, почему Толстой не мог раньше спокойно устроить где-нибудь в крестьянской избе или уединенном хуторке свое желанное одиночество. Очевидно, Толстой был просто привязан к жене, к своему положению и в трудные дни семейных раздоров гвоздил себя к месту своему в Ясной Поляне точно таким же моральным рассуждением, как ты, Михаил, что, мол, «пустыня» – это соблазн, это уход к легкой жизни. Нет, брось эту лживую мораль, которой держат в руках хороших людей все попы. Будь здоров, Михаил, не поддавайся Лукавому и знай, есть на свете прекрасная пустыня со всеми условиями для твоего полного творчества.
Когда я это писал, в мою хибарку через дверную щель влетел и тукнулся со всей силой о стекло в окошко шмель, толстый с маленькими прозрачными крыльями, взлобок У него оранжевый, верх и низ брюшка черный, а зад белый. Ползая по стеклу, он срывался, падал, становился на крыло, летел внутрь хибарки, но, облетев ее, пятном света он видел окно, летел на стекло, ударялся, падал, поднимался, опять облетал и опять ударялся. Так длилось очень долго, и я загадал, что если он останется и погибнет
199
на моем окне, то правильно будет первое мое положение в рассуждении о пустыне, если же вырвется, то, значит, и я когда-нибудь вырвусь с Лялей от тещи («теща» опять в общем смысле). И только поставил вопрос, шмель чуть ли не в сотый раз облетел избу, вдруг заметил светлую щель незакрытой двери, через которую он влетел. Он, конечно, вылетел в щель и понесся в бесконечном голубом пространстве, счастливый и свободный.
Не на смерть ли намекает этот бесконечно радостный выход шмеля на свободу? Но может быть и в отношении к смерти мы находимся в таком же гипнозе, как в отношении пустыни? Исстрадавшийся, измученный, заговоренный, запуганный человек вымечтал себе смерть, как сладостный выход из жизненной тюрьмы, и уже больше не хочет, не может рук приложить к своему освобождению здесь на земле на пользу и радость людям другим.
Нет, Михаил, не складывай рук в ожидании смерти-выхода: это ведь не что иное, как форма самоубийства, использования самой смерти для своих эгоистических целей. Не позволяй себе никогда так думать, помни, что смерть твоя находится в руках Божьих и является орудием Его непостижимых тобою целей. В отношении смерти у тебя должна быть одна забота, оставаться бодрым, радостным, деятельным, как будто ты рожден бессмертным существом. И оно действительно так: ты существо бессмертное, а то, что остается от тебя на земле – это и есть земля.
Делаю вывод из этого рассуждения, что, как и
