для шмеля, для меня в моем положении есть тоже где-то щелка и надо тукаться о стенку, надо ждать, надо надеяться увидеть где-нибудь щелку в двери.
Моя мать, и братья, и сестра считали меня фантазером, мечтателем, при мне говорили, что если я найду себе женщину, то это будет на неделю, я брошу ее непременно, и никогда не устроюсь, и никогда из меня ничего не выйдет. А когда я нашел себе женщину и жил с ней год, два, три,
200
и дети у меня стали рождаться, как у настоящих людей, то стали говорить, что мне эта женщина не пара. Только уже, когда я стал «известным» и все стали признавать меня, тут и домашние меня возвели на трон необыкновенного человека, для которого все пути ведут в Рим.
Так я вышел из домашнего недоверия не домашним путем, следуя примеру достойных людей, а на стороне. Но Ляля в глазах своей матери ничем не оправдала своего «фантазерства», свою мечту о пустыне и сама застряла на этом неверном пути: просто рассуждением доказать недоверчивой старушке преимущество своей мечты перед ее обывательством. Казалось бы, эта наша любовь в течение уже пяти больших лет, внутренний расцвет Лялиной души, успешная борьба наша за жизнь, исключительное сравнительно с другими положение, всеобщее уважение и т. п. должны бы доказать недоверчивой старушке правоту мечты ее дочери, но ничего не помогло, и спор их по-прежнему продолжается. Мать считает нас фантазерами и под предлогом тревоги за любимую дочь пользуется всяким случаем, чтобы критиковать наши замыслы. И когда напрягаешь все силы, чтобы в наше-то время остаться человеком и не впасть в равнодушие, эта ежедневная критика во всех отношениях беспомощного существа, ограниченного, почти глупого воротит всю внутренность. Конечно, Ляля виновата, но, впрочем, разве можно это назвать виной: она не может на мать посмотреть со стороны и все пытается ее сделать своим единомышленником. Разве можно упрекать Лялю за любовь к умственно и нравственно недалекому человеку, ограниченному любовью для себя. Да и как еще для себя! Ведь нет ни одного на свете человека, кроме Ляли, с кем бы она могла быть в дружбе и согласна хотя бы на месяц!
Вечером поехали в «Домик на пенечке». Н. В. была в Москве. А. И. сказал, что у Никулиных беда: пришла похоронная ее сына (ему он не родной). Мелькнула сложность положения: у него есть свои дети на стороне. У нее – единственный убит, ее горе не совсем его (сын от другого мужа,
201
ревность). Мы поехали на лодке к Никулиным. Ляля хотела пойти, чтобы поцеловать молча. Но А. Н. отверг: сочувствие очень трудно. Сделав у Никулина свое, А. Н. вернулся. – Ну, что она? – Ничего. – А он? – Поливает огород. – А что было у вас в прошлом году, когда Борю убили? – Н. В. сразу же затосковала и все спрашивала: – За что его убили? – А вы? – Я все придумывал, как бы ее успокоить. – Она неверующая? – Нет, она раньше была очень верующая, но я неверующий и постепенно и ее привел к этому. – Что же вы могли придумать к ее успокоению? – Ничего, только пожалел, что лишил ее веры.
На возвратном пути на лодке я спросил его: – По вашим частным соображениям (то ведь у нас есть у каждого): когда война кончится? – А вы знаете о покушении на Гитлера, он получил ожоги, легкие раны, чуть бы немного–и конец, и война бы окончилась. Но если не считаться со случайностями, я думаю, кончится года через два…
Его аргументы: в Финляндии продвижение остановлено, п. что война уже не на своей земле. Так остановимся и у границ Германии, перейдем к позиционной войне. Союзники тоже застрянут (плацдарм для наступления мал). Нам и надо подождать: потери очень велики, пусть подрастут наши карлики.
Говорили о том, что колхозы посредством их «партийных прослоек» просветлили темные массы крестьян, которых боялось царское правительство и на которые опирались эсеры (и народники). Тайна «сфинкса» была разгадана. Историческое значение колхозов в народном хозяйстве можно сравнить в духовной области русского народа лишь с расколом.
Женщины вечно болтают, как ручьи, и не могут без этого жить. И еще женщины в существе своем не могут укладывать свое дело во времени.
Православие падало в обрядности, раскол падал в «духовности» и оттого попадали в безвыходное положение с финалом безбожия.
202
То, что я перед этим писал о теще, о Толстом, о шмеле обнимает всю русскую историю и, как понимаю теперь, занимает один из планов моей последней повести: один мой герой застывает в обрядности, другой ищет выхода в революции.
Люди, замкнутые в обрядности (православие), ровно, как замкнутые в духовности, одинаково питали революцию, как движение в сторону материального выхода. Все сошлось в личности Льва Толстого. В нем открывается вид и на последствие отрыва духа от материи (его личная жизнь), и на православие, и на революцию.
Каждая встреча одного человека с другим есть представление: каждый разыгрывает себя самого перед другим, но непременно бывают двое, один актером, другой зрителем. Точно так же оба Мужчина и Женщина друг перед другом представляются.
Чудо есть событие в материальном мире и потому в сектантском мире, в толстовстве, заключенных в стоячей духовности, чудес не бывает. Церковные люди само собой должны верить в чудеса, и этот долг приводит к формальности. Революция, т. е. общее усилие переделать к лучшему материальную жизнь людей из-за борьбы с суеверием церкви (формальность, обрядность) отвергает чудеса.
Деньги, бывало, полученные мною за сказки, всегда принимались мною как чудо (потому что сила духа моего воскрешала материю). И всякое художественное произведение есть чудесный переворот в материи. И каждый человек, любовью своей поднимающий другого, совершает чудо. И так все творчество человека в сторону добра не «разумно», не причинно, а чудесно.
22 Июля. Переночевали в машине возле «Домика на пенечке», я ездил на лодке, Ляля бродила по берегу. Вернулись к обеду с рыбой. Вечером варили на кирпичиках уху и угощали автомобильного ангела Н. И. Решено ехать во вторник 25 в Москву на автомобиле с А. В.
203
С детства наверно в гимназии это родилось, что кто-то откуда-то следит за тобой на стороне, спокойно и холодно оценивает твои поступки и принимает меры против тебя, и ты бойся: захватит тебя вдруг и на чем-то поймает. В гимназии «учительская» была тем же самым, что при Ежове ГПУ, что теперь в литературе ЦК. Неприязнь к учительской поддерживалась товариществом, как потом неприязнь к государственному деспотизму (та же «учительская» вызывала из народа загадочного и страшного «Сфинкса»). В этом Сфинксе, казалось нам, таится и справедливость, и защита, и прибежище для тебя (субъекта) от холодной и беспощадной силы со стороны.
Революционеры, взявшие гос. власть в свои руки, это те же школьники, овладевшие «учительской». Аналогия продолжается вплоть до того, что бывшие школьники переодеваются в те же самые прежние учительские синие фраки (нынешние погоны) с целованием рук у дам. Вот, значит, почему у меня с Фадеевым или с Тихоновым не могло быть товарищеской искренности в отношениях: для этих новых людей не существует теперь «учительской», как для меня, для них и Сфинкс вполне разгадан, и вообще они учителя в синих фраках, если хотите господа-социалисты.
Когда пришли большевики, была уверенность, что это они на три дня пришли, потом выходило – на месяц, на год и т. д. и наконец: во всяком случае, не навсегда. И сейчас у всех, кто говорит решительно, что после войны «того что теперь не будет», это чувство будущего происходит из того же старинного чувства протеста школьников руководству «учительской», и «фронт» у них тот же – «Сфинкс».
Все эти новосформированные понятия: народ, родина и т. п. – ничем не похожи на прежние, п. что в тех понятиях содержалась самодеятельность (Сфинкс), а теперь, если говорить, напр., о добрых свойствах русского народа, то в совершенно том же смысле, как, например, о свойствах уральского железа или марганца. А достигается это посредством уничтожения личного начала (сам человек).
204
Н. сказал: — Церковь, пусть она даже в грязи на коленках стоит перед государством и за него молится, все равно она в самом существе своем служит каждому, как государство назначено для всех, и потому, когда вся сила собралась в государстве и все там, то каждый может найти себе прибежище только в церкви. И сколько бы ни выставили государства от себя взамен личности (каждого) отличников, орденоносцев, стахановцев, все равно, на каждого оно не может обратить, как церковь, свое внимание. В государстве все для всех, но для каждого нет надлежащего органа внимания, как в церкви.
— Видите, А. В., я проделал всю революционную работу раньше, чем пришла революция 1917 года. Как старого воробья, меня ничем не обмануть, п. что я держался правила в практической жизни не вступать ни в какие организации, прикидываясь чистым художником (т. е. дурачком). Я всегда понимал, что для умного филера единственная ценность, за которой он охотится, это найти у жертвы своей прикосновенность к какой-либо организации.
— Понятно, – ответил А. В., – но если филер не очень умный и оказывает внимание к самой вашей личности?
— Ну, тогда пори, что вздумается. Однажды я, по пути из Москвы в Загорск, два часа доказывал филеру глупому, что Маркса вовсе не было, и его выдумали.
Пусть у нас не умеют носить погоны, ничего. Были бы погоны, а время придет и соответствующий погонам устав свое сделает: офицеры будут дамам и руки целовать, и защищать честь офицерского мундира на дуэлях. Так будет и с колоколами: вначале будут плохо звонить, но погодите.
23 Июля. – Прячась от других, кончаешь тем, что не находишь более себя [самого]. Метерлинк. «Аглавена и Селизетта».
Пришел Андрей Федорович (починил кадку) и сказал, что по радио сообщили сегодня, будто Гитлер казнил 100 генералов. Наш старикашка разохался: жалко.
205
– Чего ж их жалеть, – удивился А. Ф., – мы же с ними в войне состоим?
— Мало ли что, – хлестнул старик, – генералы-то против Гитлера за народ, хорошие люди, жалко. Я-то ведь не знаю, за что они стоят, за что вообще немцы стоят. Нам говорят, а мало ли что говорят.
И подмигнул мужику, и умный мужик сам подмигнул, а думал Бог знает о чем. И я дивился старику: какой умный, наблюдательный и живучий, и вот никак не может одолеть в себе былую приязнь к мужику, это народничество… что за дурь!
