в Москву на машине.

Дела: 1. Получить материалы для ремонта

2) Созвониться с Левой

3) 0хотничье свидетельство

4) Книги из библиотеки

Разве не красив был вечер, когда мы на лодке возвращались от Никулина. Тихая гладь озера, и солнце садилось спокойно, и леса дремали у воды.

Но Ляля сказала: – Это не настоящее озеро: не вода, а слезы.

– Охота вам думать об этом, – ответил А. В., – вода, лес, солнце, чего вам больше? А ведь если думать как вы, так и ягодку не съесть в саду: кто-то около нее трудился, мучился, а пришел я – и хоп! – в рот. Так у нас русских вся история культуры нашей проходила: и видишь глазами, что хорошо, а отдаться прекрасному боишься и оглядываешься в ту сторону, где живут «трудящиеся».

События в Германии приблизили нас сильно к концу. Старик воспламенился и предсказывал возможность революции в Германии и коммунизма. – При таких-то событиях, – воскликнул старик <1 строка вымарана>.

— О, Мелеандр, быть правым – такое жалкое преимущество. Мне кажется, что лучше всю жизнь самому ошибаться и не заставлять плакать тех, кто неправ. (Метерлинк: «Аглавена и Селизетта».)

206

Утром встал – нет мысли в голове, чтобы развить на бумаге, как это обыкновенно бывает. И за чаем тоже ничего не наплыло своего, вероятно, потому, что не мог оторваться от ужасного факта, сообщенного мне вчера вечером, что будто бы расстреляно в Германии 100 генералов. Факт давил на меня, выжимал из прошлого своих «генералов», и я говорил Мелеандру из Метерлинка: «О, Мелеандр, быть правым…» (см. выше).

С пустой головой и стесненным сердцем взял перо и не мог ничего написать. Тогда в отчаянии стал чистить машину и в ужасающей пыли и грязи провел три часа, и мне было хорошо в этой работе, потом я делал ведро, столик и еще какие-то полезные дела, которыми Ляля занимается весь день. В этой работе для пользы, для ближних, время незаметно прошло, и так я убил в себе совесть, мучительно упрекавшую меня за что-то. В это время я смотрел на Лялю и, казалось мне, понимал ее суетливую нервную работу с утра до ночи в огороде… Этой работой на пользу ближним она убивает в себе совесть. Не на этом ли пути подмены труда во имя Божие успокоительной работой на пользу ближнего произошел весь этот суетливый женский домашний труд?

И как в этом свете понятно мужское стремление нового времени (революция) к общественным столовым, детским яслям, женскому движению. Ведь это не женщина создает женское движение, это мужчина ведет за собой женщину.

Сколько раз теперь приходится вспомнить свою несправедливость к работе Ефр. Павл. Ведь не один раз я говорил ей, что вся ее работа стоит 100 рублей в месяц (оплата домработницы). Ужасно, что таким точно образом и брачные ночи можно расценить. (Впрочем, ночей-то и не было.)

А впрочем, Ляля – это другой разговор. Беда ее в том, что она вкусила от понимания творческого труда и участия в нем через любимых мужчин. Она презирает бабий

207

труд, но, будучи не в силах по тем или иным причинам отдаться ему (м. быть потому что я не даю), подменяет его бабьим трудом.

25 Июля. После грозы и дождя утро влажно-туманное, насыщенное, как в субтропиках. Собираемся в Москву. Пришел Николай Иванович Вознесенский, извинился, объяснил: «газовал» по случаю личному: берут в армию. Он мне напомнил описанного в «Кащеевой цепи» Гришу: тоже так приходил, играл на дудочке, и вдруг пришел городовой и увел навсегда Гришу.

Какие бы ни были у Ляли недостатки (их много), но все это частности, не имеющие никакого отношения к главному: это что она в конце концов самоопределяется по высшему началу, которое у нее остается несломленным.

Думаю о положении Гитлера: человек всем светом заплеванный, израненный, неудачливый ефрейтор. Завтра он своим же народом будет уничтожен, но сегодня он должен сознавать себя возможным властелином мира и живет еще этой легендой о себе. И наверно! Иначе не мог бы он убить 100 генералов (слышал что-то по радио). Итак, он все еще прав, и сомневаться в этом не может, и умрет в сознании своей правоты.

Будь он хоть дьяволом, но талантливым стратегом, как Наполеон, и все-таки поэты и все возносили бы его. Но он при вере своей, правоте и прямоте оказался бездарным, «не за свое дело взялся», и это ему не простят и сделают всемирным «козлом отпущения» («авантюрист», жертва Наполеоновской мудрости: «от великого до смешного один шаг»).

Главное даже не в таланте, он есть, несомненно, какой-то немецкий талант счета, считал гениально, и что же делать, это бывает: раз просчитался. Главное – в его личности нет чар за пределами немецкой законности. Он похож на растение, которое от земли не поднимается и не цветет.

К чему-то подумалось так, что если на Христа посмотреть с человеческой точки зрения, то Его-то величайшие

208

в мире чары исходят в процессе отрыва Духа Его от родового потока. Так что гений преодолевает национальность и не стремится к ней.

Вот теперь выступают на историческую сцену два лица: новый германский пораженец (генерал) и русский генерал-победитель. Не знаю, кого мне выбрать, оба мне приятны в их положениях: забронированный в истории патриот пусть сделается пораженцем, а вечный пораженец русский пусть испытает победу, то и другое хорошо, в том и другом положении трудно. Я хочу верить, что русский человек, искупавшийся в бездне пораженчества, не будет в победе так заноситься и глупеть, как немец.

В 9 утра приехали в Москву, и до половины пятого я не вылезал из машины. Ездили по складам и достали за целый день богатства для зимнего утепления дачи: войлока 50 кг, рулон толя, гвоздей, шурупов, две плиты, две вьюшки–и все!

Прошлый год до 5 июля Россия и Германия находились в состоянии магического перемирия, как это бывает у дерущихся петухов. Потом произошла драка, и германский петух стал с боем отступать. Сейчас мы ждем, когда немец побежит опрометью, лишь бы спастись.

Позвонил Курелло, который работает с военнопленными. Прошлый год, помню, он говорил: – Тяжело работать, немцы не поддаются, упрямы и невежественны. Но есть молодые, живые, с университетским образованием, возьмите наших вузовцев, и немцы точно такие же. Сегодня же Курелло сказал по телефону: – Читали сегодня газеты? – Нет еще. – Прочтите же скорее, там помещено воззвание немецких генералов. Прочтите, это наша работа.

Мы прочитали, и впервые поднялась завеса над немецкими делами и их нынешним положением. Мы поверили словам старых немецких генералов и «наша работа» поняли в том смысле, что К. был посредником между генералами и правительством.

209

По телефону неловко было спросить Курелло о конце войны (как спросишь?). Но мы вместе с К. перед войной сговаривались уехать в пустынную долину реки Псху на Кавказе и там устроиться жить. Теперь мы спросили: – Когда же мы поедем на Псху? – Осеньто, – ответил К. – На будущий год? – Нет, теперь.

Мы подумали, он шутит, но когда потом прочитали воззвание немцев, то подумали, что может быть и всерьез говорил.

26 Июля. Позвонили нам зайти за американскими подарками. Мы проехали в Литфонд. На лестнице у последнего пролета перед «американской дверью» сидел на подоконнике старый, бледный, измученный тягостной жизнью писатель Сергей Тим. Григорьев. Он сказал нам, что «туда» так просто не пускают, велят подождать очереди. Ляля справилась, и там очень вежливо попросили нас немного где-нибудь подождать. Было понятно, что, как у нас водится, и подарки получают по чину, и один чин не должен был знать, что получает другой. В ожидании зова из американской комнаты мы завели с Григорьевым интересный разговор. Вдруг дверь оттуда открылась, и нам сказали очень любезно: – Михаил Михайлович, пожалуйте. – Как же так, – спросила Ляля, – Сергей Тимофеевич ведь раньше пришел? Но там, наверху на ее голос не обратили внимания, а С. Т. сказал: – Ничего, я подожду, ведь М. М. постарше. По торопливости, по рассеянности и еще почему-то, не знаю, но я не обратил на слова Ляли и на слова С. Т. никакого внимания и побежал по лестнице за американскими подарками. Меня встретили очень приветливо, как встречают счастливца, выигрывающего в лотерее сто тысяч. – Пальто, пальто, – повторяли мне. И указали на серое американское пальто из чистошерстяного материала на подкладке из настоящего шелка. После того мне дали отрез на костюм, подчеркнув, что из английского материала дается только немногим, а всем похуже, из американского. Еще дали мне ботинки на кож. подошве и даже принесли другие, на резиновой подошве, чтобы показать, какие дают всем. О следующих

210

вещах ничего не говорили: наверно они были такие же как всем: серые чулки из 40% шерсти, шерстян. перчатки, голубую полотн. рубашку, пару егеровского, теплого белья, шарф, джемпер и еще что-то, всего девять вещей. Получая вещи, я старался делать вид равнодушия. Ляля была из-за меня в упоении и не скрывала своего блаженства. Мне кажется, я гораздо больше радовался ее радости, чем вещам. Когда вещи унесли в машину и я расписывался в их получении, сзади себя я услышал голос Григорьева: он восхищался шерстяными перчатками. Выходя, я успел разглядеть, что в его вещах не было совсем пальто, отрез был из шерсти плохенькой, башмаки на резиновой подошве.

И вдруг мне что-то укололо на сердце: – Боже мой! – вспомнился мне весь крестный путь писательства Григорьева. Умный человек, рассчитанный на большое дело какого-нибудь технического руководителя, предпринимателя, инженера, быть может министра, взялся за детское дело писательства и наверно испуганный бездной [труда] и муки настоящего художника взялся писать книги для детей. Всю жизнь мучила его зависть к настоящим писателям, и мне он тоже завидовал. В болезненном самолюбии он до того доходил, что не посещал собрания, как он сам говорил, чтобы не быть в числе безымянных, когда перечислялись имена, кончая словами: «и прочие».

– Я бываю, – говорил Григорьев, – всегда в числе этих «и пр.».

Все пронеслось в голове в это мгновенье, когда я увидал подарки Григорьева: распределялись, видимо, хорошие вещи поименно, а что похуже, то шло в «и пр.». А кольнуло меня, и понял я, за то, что когда меня позвали вне очереди, когда даже Ляля нашлась, я не обратил внимания и ринулся за подарками. Мне бы надо было сказать просто: С. Т. пришел раньше, я подожду. И сколько бы хорошего чувства я вызвал бы в нем, и ничего бы мне даже это не стоило. Так это же, думал я, рассеянность?

Но не