Вечером вчера перед сном через деревья увидал Большую Медведицу и вспомнил, сколько я в жизни
240
своей вложил своего в эти звезды. Теперь я больше не вкладываю своего в звезды.
— Ляля, – сказал я об этом ей в постели, – мне сейчас немного грустно: не могу больше отдавать себя звездам.
— Есть о чем грустить: ты им отдавался потому, что ничего лучшего, кроме звезд, над собой ты не видел. Ты именно от грусти по ближнему им отдавался, так чего же теперь тебе по грусти грустить?
Сейчас, беседуя с Лялей за чаем, понял основу происхождения своей неприязни как писателя к современному положению вещей. Основа состоит в том, что я, наивный художник, веривший в существование какого-то читателя («друга»), которому можно было открыть все, что есть на душе, приведен поведением наших властей к новому пониманию жизни: существует и должна существовать для каждого тайна тайн, которую он открывать не может. Вот эта-то тайна образует из хаоса всех людей – каждого из нас, хранящих эту тайну. Может быть, впервые только теперь я почувствовал свое приближение к тайне, и это приближение дает о себе знать толчком извне в мою душу, когда я раскрываю рот, чтобы высказать тайну свою всем. (Сумбурно выражено, переделать.)
Тайну эту нельзя осознать: осознание и есть рационализм, антропософия и весь страдальческий путь к истине любимейшего у Бога ангела Сатанаила.
— Но ведь Христос нас спас. Вы это чувствовали хоть раз в жизни? Если он спас, тогда нужно лишь верить и жить верой, любовью. И вот это состояние души остается тайной каждого, образующей его личность.
— Если ты падаешь, друг мой, то ведь это значит, что я не держу тебя, это значит, я виноват.
— А если ты грустишь о высоких звездах, что не можешь туда к ним, это значит, я держу тебя и не даю свободы лететь к ним?
241
24 Августа. В пять утра стало теперь «до восхода солнца». И вот оно светлое холодное росистое утро, «осенняя пороша». Пробовали за грибами – ничего не вышло: грибов нет.
Кажется, такая тишина в лесу, только внизу по стволу старой березы будто мышки перебегают: это самый легкий ветерок далеко наверху играет с веточкой, и тени внизу от этого перебегают по березе, как мышки.
Тихо, прозрачно, еще незаметно пожелтение зелени, но кусты на опушке леса начинают задумываться.
И вот еще бывает перед началом осени, а потом все сильней. Это вдруг где-нибудь почувствуешь, обнимет тебя какой-то непонятно от чего исходящий аромат. Сколько раз, почуяв его, я останавливался и старался по этому запаху приблизиться и никогда не мог, как будто на неведомом привлекательном существе была надета шапка-невидимка.
Хорош ли этот первый аромат осени – я не знаю, ведь это запах не прекрасного цветка, а близкого существа: быть может, только мне одному оно пахнет прекрасно. И такая вся весна и вся осень: весна прекрасна для всех, осень – для каждого, и кажется нам, будто весной Бог любит всех, а осенью… да, и осенью всех, но каждого больше. И каждый по-своему выделяется из всех и цветами своими и ароматом.
Дятел стучит, и я думаю, – какие мы, люди, все разные. Вот дятел стучит, и одному кажется, будто это плотник новый дом сколачивает, а кто-то жизнь начинает. А другому, когда дятел стучит в лесу, кажется, будто это покойнику в гроб вколачивают гвозди.
На столе моем лежит небольшая коричневая книга с золотым тисненым крестом. Это книга тайн для каждого человека: каждый из нее должен взять свою тайну, носить в себе и раскрывать людям только своими делами. Я знаю, Ляля взяла себе тайну «любите врагов», а я взял: «Вначале было Слово и Слово было у Бога и Слово было Бог».
Бог знает, с каких времен у канав этой старинной дороги растут березы. Одна, по которой [по стволу] перебегали мышки-тени, была особенно древняя, вся в глубоких темных
242
морщинах, и белого березового на стволе совсем ничего не осталось внизу. Но вверху сила жизни поднимает березу к солнцу, и там у нее в куще было и бело и зелено.
И я думал о себе: сколько темных морщин у меня на душе и на теле, и в то же время чувствуешь, что нельзя на них останавливаться, перебирать их отдельно, что кто-то в себе повелительно требует выйти из этих морщин. Вот и сейчас чувствую, что стоит мне усилиться, написать «Былину», и все вопросы жизни, о которых я так много и мучительно думаю, исчезнут, как не были.
Это значит, надо скорей писать. Это значит, что вершина, куща моей березы древней еще зелена и бела.
25 Августа. Вчера за все лето первый раз был в поле, полудремал на копне ржи, передо мной на обрезанной соломинке переливалась всеми цветами росинка. Было прохладно, росинка просияла весь день, и, вернувшись к той же копне вечером, я узнал ее. А когда стемнело, вдали между двумя тесно растущими соснами блеснула звезда. Я смотрел на нее неподвижный, и она уходила, и я, двигая головой, возвращал ее на место между двумя соснами, холодно понимая, что не звезда, а я движусь вместе с копной и всей нашей землей в неведомом пространстве, в неведомом мне назначении.
Мы вспоминаем Дуню усольскую, несознающую, чего она стоит, если она от обслуживания своей семьи переключится на общественную работу.
Перед моим окном близко друг к другу стоят две сосны, одна смотрит на восток, другая на запад. Когда солнце склоняется к западу, большой сук от западной сосны дает черную кольцевую тень на оранжевом стволе восточной сестры. И потом эта тень, по мере того как солнце снижается, поднимается вверх от сучка к сучку, так что можно время считать в солнечный день до заката. Когда же стемнеет, между двумя соснами-сестрами показывается знакомая звезда, и тогда, чтобы иметь эту звезду между стволами,
243
приходится невольно самому передвигать голову и так быть стрелкой часов, указывающей движение моих сосен, и всей земли, и себя самого в небесном пространстве.
Не каждый день бывает солнце и ложится кольцевая тень у сосны, не каждый вечер бывает видно звезду между соснами, не каждый раз у меня бывает чувство себя часовой стрелкой в мировом пространстве. Но когда я себя чувствую стрелкой, мне всегда кажется, будто я нашел себе вечное место спокойствия, что пусть с утренним светом померкнут звезды, я буду указывать время по солнцу, считая сучки на сосне, пусть солнце сядет, я опять вернусь к звездам, и так навсегда, на все времена я сделаюсь стрелкой.
Читал Метерлинка «Жизнь пчел». Нашел опору постоянному моему чувству природы, не имеющему разумного оформления: мне часто кажется, что единственное наше превосходство в отношении животных – наш разум – в действительности не есть лучшее качество, что может быть они и видят мир лучше и радуются лучше.
26 Августа. Ночью был дождь, утро пасмурно-теплое, с надеждой на солнце.
Никакая власть не дает утешения, и победитель, если не совсем глуп, победу не берет на себя. И как радоваться победителю, если именно он-то единственный знает и таит в себе, что не сам он победил, а какой-то глупый случай (какой-нибудь камешек под ногой неприятеля) помог ему.
И так, наверно, у людей всегда и во всем так, что ни труд, ни счастье не создают желанного праздника.
Ручей знает одно: надо бежать, чтобы соединиться со всей водой в океане. На пути этого ручья человек ставит мельницу, и ручей теперь, чтобы попасть в океан, должен вертеть эту мельницу.
Трудно выдумать «технику» (так теперь стали называть машины), но раз она выдумана, то пользоваться ею
244
может каждый и не нужно для этого никакого развития, кроме как выучиться там нажать, там отвинтить, там начертить…
Хорошо, если машина заменяет только рабочую силу, но время, когда машина заменяла только силу, давно прошло, в машинный век машинные отношения стали заменять прежние человеческие отношения. В этом, конечно, не машина виновата, как не виноват самолет в данном ему назначении швырять бомбы на город.
Читаю Метерлинка о молчании, понимаю – все правда, но стыдно: только ведь игрой слов своих на бумаге для далеких друзей и повседневной болтовней с близким другом своим облегчаю себе жизнь. Отнимите эту игру, и какой непереносимый останется ужас. И что я! Сам Господь не выдержал своего молчанья и сказал нам: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство небесное».
У каждого яблока на одной и той же яблонке такое разное выражение. Есть яблоко умное, выглядывает из-за листика выпуклинами своего лобика, а есть наверху любимое мое круглое, с круглыми дольками, всегда мне сверху смеется весело. И бывает, я ему даже пальцем погрожу и скажу в присутствии кота Василия Ивановича и Норки: «Ну, погоди ты у меня!».
Нет, нет, благодарю тебя, Господи, за язык мой, спасающий меня от тяжкого молчания, вызывающий мне друга даже и с яблонки.
Произносимые нами слова имеют смысл только благодаря молчанию, в котором они плавают. (Метерлинк.)
В то далекое время я не мечтал о писательстве, но когда безумно влюбился, то в разгар чувства где-то в вагоне на бумажке пытался записать последовательно этапы моей любви: писал и плакал. Для чего, зачем, для кого я записывал? Боже мой! А пять лет тому назад, когда начинался роман с Лялей, не то же ли самое, приобщаясь душой
245
к тайнам жизни, не водил ли я тоже своей сивой лапой по бумаге?
Жалкое существование людей, живущих в забвении своих вечных прав (Метерлинк). Да, да, вот именно это! Все, все кругом не помнят своих вечных прав.
Он сказал: «наша душа», и я внезапно почувствовал существование единой души всего мира, прикосновение к которой мы чувствуем как свою личную душу.
Помню, в юности приехал к Семашке, который был врачом в селе Покровском под Орлом. В дружеской исповеди я признался, что, кажется, начинаю теперь веровать в Бога.
– Как в Бога? – воскликнул изумленный и сбитый с толку марксист. – В какого Бога? Я даже испугался и сказал:
– В личного.
– Ах, в личного, – ответил он, и молчанием дал понять: это ничего, личный Бог допустим.
Так точно у них личные души. Но именно вот Личного Бога, личную душу понимать как простое прикосновение свое к существующей целой душе, к целому любимому Богу, – это недопустимо.
27 Августа. На всех фронтах немцы разваливаются, нависла катастрофа над всем гитлеровским делом.
Мужики говорят: «С дураками свяжешься – дураком и сам будешь. Вот за то и немец пропадает, что он с нами, дураками, связался». И это правда: немец именно за ум свой пропадает: перемудрил.
