своей национальности в существе своем дает, по меньшей мере, сознание особенности своего народа, какой нет у других. И это вполне здоровое сознание. Порок национализма начинается с того момента, когда национальная особенность превозносится как превосходство
246
над всеми, дающее право господства. Вот тут-то и выходят «дураки» против такого умника. Культура русского национального «дурака», вероятнее всего, происходила в земледелии, где дурак мужик обыгрывает умного барина, часто даже прямо и немца. Так сквозь этих «дураков» фильтровалась и вся русская интеллигенция, в свою очередь превращавшая «дурака» в сфинкса. В конце концов, профильтрованная интеллигенция, большевики, стала народной интеллигенцией, так что «сфинкс» остался сам в дураках.
Немец теперь, однако, недаром борется и погибает, после немца национальное самоопределение в смысле сознания своего неоспоримого достоинства не должно наконец прятаться, как у нас, за «дурака».
А вот еще, сколько лет прогресс цивилизации у нас проповедовался как нравственный закон, как движение высшего разума, в то время как «темный» русский народ исстари считал это просто хитростью (немец хитер).
В этой войне вся цивилизация была продемонстрирована как «хитрость».
Вчера «тесть» при разговоре о «дураках» вспомнил сказку, кажется, Льва Толстого о черте, которому дали говорить, но отказали в пище.
— У Толстого эта сказка? – спросил тесть.
— Нет, – ответила беременная жена лейтенанта, – это скорее всего не в книгах.
– А где же?
– В Евангелии.
Подозреваю, что и сам лейтенант не выше развитием своей жены, и хороши наверно тоже многие наши генералы! Вот если на эту почву невежества да ляжет победа, как легла она на немцев в 1870 году, не выйдет ли из этого Русского новый немец?
Побеждает ведь все-таки «дурак», т. е. прежний, слежавшийся как торф, русский человек: его вынули из болота, как торф, подсушили, и он загорелся. Но оформляющийся советский человек – это же никак не дурак. («Он
247
себя не забывает», – сказал военный у Курелло.) Именно этот человек на каждом шагу проповедует культурность (т. е. цивилизацию).
Советская культура – это, вероятно, новая, близкая к…
Никогда, наверное, не было так остро сознание своего незнания «к чему все идет», как теперь. Никто не дивится, если сказать ему, что посади Рузвельта или Сталина с нами за стол, и окажется, что они знают не много больше о «к чему все идет», чем мы. И в то же время все мы чувствуем, что не само же оно идет, что кто-то знает и ведет. «Жиды знают» – многие скажут. Но это, конечно, неправда: «жиды» тоже не могли знать, что выйдет с немцами в России после Москвы. Мы сейчас очень похожи на умную собаку, которая всматривается в лицо хозяина, стараясь угадать его мысль.
И в старости можно себя исправлять путем осознания в себе чего-нибудь лишнего, мешающего здоровью физическому и душевному. Школой для этого служит молитва, собирающая внимание.
Есть даже некоторая приятность при отпадении естественном всего внешнего. Так и дереву приятно, когда сваливается спелое яблоко, даже заметно, как обрадуется освобожденная веточка. Так и листья отпадают: дерево о них не жалеет.
Листья мои – это разного рода увлеченья.
Михаил, будь счастлив тем, что твой ландыш простоял за каким-то листиком, и вся толпа прошла мимо него. И только под самый конец только одна женщина за тем листиком открыла тебя и не сорвала, а сама наклонилась к тебе. (Во время чтения книги Федина «Горький среди нас».)
28 Августа. И солнечное утро, а роса холодная, седая. Кот выбрал на полу облученное место и улегся на теплом. Написал Федину.
248
29 Августа. Перечитал письмо к Федину о Горьком, в котором называл Горького резонером и дьяконом от культуры. Так пришло само собой время мое быть строгим к людям, как и к себе, и не потакать им.
То внимание к себе, которому я теперь учусь каждый день, должно между прочим оберегать меня и от снисхождения, п. что при том внимании я должен прежде всего оберегать свое положение, а мое положение должно исходить из сознания, что в годы ужаса для всей интеллигенции я умел писать о любви.
30 Августа. Ляля привезла из Москвы рассаду клубники и теперь садит. Очень скоро она сделается отличным садовником и огородником.
Детский журнал с моим рассказом «Лесной доктор» – какая прелесть! Вот как надо писать и «Падун».
Сила Горького вся состоит в приспособлении, а не в вере и знании. Он силен был тем, что постиг слабость основ самодержавия, ровно как и русского мужицкого быта. В то же время он понимал, что революция приведет наших людей к хорошему. И так всю жизнь провел не как работник искусства и знания, а как наивный посредник между народом и интеллигенцией. В этом посредничестве он весь разлился у нас как весенняя река на лугу, но весна проходит, и вода сбегает в обыкновенную речку. Время Горького теперь проходит. Федин опоздал со своей книжкой.
Все чувствуют уверенно наступающий конец войны, и после Румынии – уж не знаю, как дальше будет – меньше стало тревожного ветра из будущего. И как бы ни было трудно, все-таки ведь долго же не будут выстреливать <зачеркнуто: в воздух > труд человеческий, чтобы разрушать жизнь.
Нет ничего более чуждого для интеллигента, как крестьянский родовой эгоизм, да еще заключенный на хуторе.
249
Народники и толстовцы…
После победы так или иначе тем или другим способом облегчится наказание всех за мечту и распущенность колхозами. Если же колхозы будут богатые, и любитель-частник тоже не стесненно может работать, то чем же плохо? Так, все, устраиваясь и складываясь, после великого бедствия придет в равновесие и «да умирится же с тобой и покоренная стихия».
Победа примирит, потому что каждый осознает в себе необходимость неволи своей для победы.
– Да, ты не знал, ты не верил в победу, тебя гнали, и ты страдал. Но знал ли тот, кто тебя гнал, будущее?
– Нет, он тоже не знал.
– Так почему же он тебя гнал?
– Потому что его самого гнали.
– А тот?
– Его тоже гнали.
– Кто же в конце концов начинал это гонение?
– Гнал один другого, но начало теряется во времени, и сам-человек не тут.
– А где же сам человек?
– Это каждый сам в себе, это его, каждого, тайна. И никакая сила не может раскрыть ее, кроме любви.
– Если сила любви способна раскрывать тайну каждого, то почему же ею не пользуются?
– Потому что эта сила действует за пределами полезного и не дается тому, кто приходит к ней за пользой.
– Но как же все-таки любовь становится полезной?
31 Августа. Победа нарастает не по дням, а по минутам. И вместе с тем начинает колыхаться туман, в котором жили мы, ослепленные и придавленные.
Может быть и ничего это, что сгорели в Москве документы истории? Батюшки мои, какая ценность! Лет десять тому назад я написал кому-то письмо, которое теперь считаю глупым
250
и даже не своим: я нынешний теперь такого письма за собой не признаю. А он, глупый историк, хранит его как документ и делает выводы о моей личности. Глупец, да моя-то личность не в том, что в таком-то году в такой-то день и час у меня случился понос. Если же ты хочешь быть настоящим историком, то вглядись не в документы, а в живого человека, открой для него внимание слуха твоего и глаза, и ты увидишь тогда по живому человеку всю историю, со всеми ее документами. Истинные документы истории не пропадают, п. что истинный документ носит в себе каждый человек настоящего.
Огниво ее ослабело, и мой кремень больше из него не высекает огня. На какие раздумья и воспоминания наводит меня этот уже незначительный факт нашей совместной жизни: даже не факт, а почти что смешок. Зачем теперь мне искра? Зачем зажигать дрова и топить печь, если пища сварена, а в доме и так довольно тепло? Дрова должны гореть, когда еще пища не сварена, тогда кажется, будто все дело в дровах или в искре огнива от удара кремня. И сколько в этом ожидании пищи! Кажется, все тут, и весь мир человеческий в жизни начинается искрой…
Как будто везли нас, везли 27 лет в запломбированном вагоне с закрытыми окнами, и вот теперь наконец после победы мы выходим и оглядываемся. Оказывается, что на кого мы сердились, кто нас сторожил и не пускал, кто гнал паровоз, и все вообще наши начальники так же, как и мы, ехали не по своей воле, и еще больше! В конце концов, никто не знал, куда мы несемся.
Самое странное, что многие из нас чувство своей личной свободы каким-то образом вкладывали в идеалы дореволюционных мужиков и, становясь на их место, ненавидели колхозы. Между тем теперь после победы так ясно видно, что никто больше не сделал для победы, как эти колхозы.
И взять хотя бы Горького, и что он был в свое время в своем роде единственным, как и Сталин в своем роде – почему
251
это? Только потому, что они были именно послушны своему чутью времени и, отлично разбираясь в способностях людей, не имели даже понятия о личности, смешивая идеал богочеловека – Его Личность – с личными претензиями человеков, соединяемых механической силой, как воздух под давлением в жидкое состояние государственного Всего человека.
Сколько свободных воздушных частиц (вспомнить только!) обратилось под давлением в жидкое безликое состояние, и теперь, живые или мертвые, участвовали в победе… А помните самых способных русских людей, кулаков, на строительствах заводов и каналов, – разве не на них…
1 Сентября. Первая молитва его была к небу: – Отец наш небесный. Вторая к земле: Богородица, Дева благодатная.
Сестра Лидия много раз говорила о матери: «Это ребенок». Как это могло быть: ребенок в 70 лет! И что значило этот «ребенок». Я думаю, это значило вот то именно, что Ляля называет во мне «юношей». И это «ребенок» в душе есть, вероятно, живое чувство радости жизни. И вот это в Зуйке, который именно этим «ребенком» преодолевает трудности, которые иначе преодолеть невозможно. И это то, что любит и ценит большинство людей.
Весь этот день с 4-х утра (поездка в Москву) был отдан, чтобы сделать три удостоверки* Н. И., которому я обязан за ремонт машины.
2 Сентября. Когда Ефр. Павл. варила для меня пищу, а я сам только писал и охотился, то совесть ни капельки не упрекала меня. Теперь, когда М. В. уезжает за продуктами в Москву и Ляля готовит пищу в неудобных наших условиях, мне всегда бывает неловко и писать, и есть, не говоря об охоте, которую я совершенно забросил, и больше не
