меня отговаривать: начинаются будто бы опять крутые времена, обостряется борьба с религией, и пошел, пошел, не забыв опять намекнуть на то, что в далеком будущем погибнет машинный мир и вернется натуральное хозяйство и кустарничество. – Вы повторяетесь, – сказала Ляля, – вы ведь и в прошлый раз говорили об этом. – Да, да, Валерия Дмитриевна, что делать. Говорил, говорил, и не могу не говорить…

Опасаясь «флюидов» коммунизма, наш «интуит» отказался остаться и вместе с коммунистами слушать чтение.

Военные люди пришли минута в минуту в 7 часов, и через 5 минут я начал читать. Тарасенков первую половину повести спал, но потом проснулся и слушал внимательно. Вишневский после чтения: вот придут с фронта и прорвут, да, прорвут, и будет настоящее, чувствую, назревает что-то новое.

Тарасенков с точки зрения современных журналов легко представил два возражения, первое – это религиозные символы, второе, что война дана, как страданье:

– Война же не только страданье, – сказал он.

– Пусть, – ответил я, – но у меня взята война в своем отражении в тылу: это не страданье, а сострадание.

– Совершенно верно, – ответил Вишн., – у нас же об этом был спор с Симоновым. Он хочет после войны дать прямо радость, но это невозможно.

340

– Да, – повторил я, – сострадание не выкинешь, без этого длинного и трудного моста не перейдешь к радости. А что вы говорите о религии, то в повести религия дана как символ: мы же в этих символах вырастали, и если вы хотите изобразить русскую жизнь, то вам никак не обойтись без этих символов.

NB: после этих моих слов Тарасенков спохватился: – Так разве хотел я вас упрекнуть в религиозности? Я говорил с точки зрения тех, от кого зависит печатание повести. Кто же не знает, что Пришвин к религии не имеет никакого отношения, что он пантеист и охотник.

В конце концов, я решился отдать им повесть для чтения в коллегии журнала из шести человек. На разбор позовут меня. Остается от этих разговоров впечатление чего-то юношеского, как будто вернулся в старшие классы гимназии. Так на все и будем смотреть, как на проволоку, развешанную в темной комнате для испытания чувств осязания летучей мыши. Я должен тоже познать эти проволоки, чтобы научиться писать в советское время. А впрочем, может не надо и знать об этом вовсе: мышь-то летает, разве она что-нибудь знает?

Коммунисты сказали, что православная церковь причислила комсомолку Зою Космодемьянскую к лику святых. Правда ли это?

29 Ноября. Такая же вялая погода, как и вчера. Снег все тает, тает, и все-таки белеются пятна на крышах. Вишневский говорил, что на фронте все пишут дневники («это что-нибудь значит»).

Вечером были в Союзе на чтении дневника В. Инбер… Вишневский сказал весьма приличную речь, в которой он заступался за писателя и, грозя кому-то, требовал отношения внимательности к нему. После этой речи я подошел к нему, очень поблагодарил. На это Вишн. ответил, что слова его имеют определенное направление. Через

341

несколько минут умный и ядовитый Вальбе перешепнул мне, что вчера Вишневский имел большую схватку с Поликарповым, и слова его гневные направлены к Поликарпову.

Ленинградская страда перешла в народе из уст в уста и стала фольклором. Так и я написал «рассказы о маме» в переславской глуши.

Предвижу следующие возражения опубликованию повести моей «Мирская чаша».

Первое возражение, это что война представлена не как борьба за правое дело с изображением мужских героических личностей, а как у Гомера или Толстого, с исключительным состраданием к погибающему человеку. Вследствие этого в наши дни, требующие особого мужества, повесть может показаться вещью «не от мира сего». Направление ее морального воздействия обратно необходимому направлению победы.

На это возражение отвечаю, прежде всего, тем, что автор показывает не фронт, где борются герои, а женщин в тылу, и притом женщину не в труде, а в ее чувстве любви и сострадания. Ограничив свое изображение узким кругом, в дальнейшем автор представляет сострадание не [почившим] и безвыходным, а напротив, выводит читателя из заколдованного круга сострадания к удовлетворению себя чувством возмездия. Изображаемое в повести чувство сострадания – именно оно-то и выставляется моральной почвой возмездия: («Не мир, но меч»).

Второе возражение может относиться к увлечению автора народно-религиозными символами, напр, в его раздумье у иконы Скорбящей Божьей Матери. Или толкование евангельского рассказа о блуднице и сеятеле (кажется и все). К этому надо прибавить может быть и сам гармонический тон рассказа, расходящегося с диссонансом современности.

На это возражение отвечаю тем, что изображенный мною старик, народный читатель, не учился в университетах, происходит он от тех старых начетчиков русских, которые верили даже, что книга падает с неба. Кроме того,

342

русская народная старина, выходя за пределы «тайны», ничем не может вредить никому. Висит же в Третьяковской галерее среди современных картин икона Владимирской Божьей Матери или «Троица» Рублева.

Третье возражение опубликованию повести во время войны возможно с точки зрения современных нравов. Мужчина на фронте должен быть особенно чувствителен к вопросам семьи, и некоторый намек на неблагополучие в этом отношении среди женщин, описываемых в повести, может повести читателя к моральным кривотолкам. Это возражение, по-моему, самое наивное, самое простое, является и самым серьезным. В самом деле, какому солдату на фронте придет в голову упрекнуть автора, что он символом женственности берет не египетскую Изиду, а родную Богородицу, кто станет там сомневаться в том, что картина страдания приводит к возмездию. Но многим, многим солдатам будет тяжело читать, как изменила Милочка своему мужу. И я считаю это возражение самым серьезным, п. что автору в этом случае нечем защищаться. Единственным выходом я считаю для себя, как автора, то, что м. б. таких глупых солдат, из-за которых должна быть приостановлена мысль, вовсе и не существует, особенно в наше время, когда все так поумнели. По-моему, каждый, даже самый простой человек, поймет, что «измена» Милочки, ее «любовь» для себя изображается как невольная уступка.

1 Декабря. Счастье тем оно счастье, что собирает вокруг тебя людей, как друзей твоих, и ты сам веришь их дружбе. А в горе они покидают тебя. Раньше ты на них полагался, и часто их мысли и советы заменяли тебе собственную твою мысль. Теперь ты должен положиться лишь на себя, и это не всякому по силам. И так остается в горе у тебя черная повязка на глазах до тех пор, пока ты не познаешь себя, не остановишься на своем, как стоит дерево на корне своем, врастая в землю. И пока ветви твои собственные не разрастутся до того, что схватятся с ветвями других деревьев, ты все будешь жить с черным покрывалом

343

горя на своих глазах. Вот наше время тем оно и «тяжело, что каждый даже самый маленький человек, кому жить бы и жить до конца без горя мыслями и советами других людей, должен выполнить Сократов завет: познай самого себя.

Самая правдивая поэзия – самый большой вымысел (Шекспир: «Как вам это [по]нравится»).

С утра валил снег. Мы выехали к Пете и среди дня приехали к нему. Тут оказалось, что уже совсем настоящая зима.

В совхозе никто не может укрыть свою интимнейшую жизнь. Так, стало известным, что почтеннейшая Нина Портнова не устояла, когда у них в совхозе стояли танкисты.

Чем больше стесняют письменную словесность, заставляя ее врать, тем шире и острее словесность устная. Шекспировская грубость этого фольклора, напр.: одна девушка измучила письмами танкиста, когда он оставил ее и уехал на фронт. Он попросил товарища написать ей, что ему оторвало «весь низ», и спросить согласна ли она продолжить их любовь. Получив письмо это, девушка перестала писать.

2 Декабря. С вечера сильно морозило. На ночь вышла луна. В предрассветный час от луны было так светло, что видно было, как землеройки черные и полевки выпрыгивали из-под снега и лисицы охотились за ними.

В зимнем лесу я почувствовал всю свою охотничью жизнь разом: раньше та радость раскрывалась в длительном опыте, надо было ехать, везти собаку, охотиться, мориться до смерти. Теперь только вышел в лес и все сразу без всяких трудов.

Вот такая и Ляля: мы радуемся тому, как постепенно природа раскрывается в опыте. Ей же скучно преодолевать

344

труд опыта, она забегает вперед и уже, зная все, там стоит и дожидается.

3 Декабря. Вот уже на наших глазах поступили в партию И.Ф. Попов, Вера Инбер, С.В. Бородин. Причина их поступления в партию в пожилом возрасте объясняется, конечно, их жизненным приспособлением и ни о чем не говорит. Но верующий в партию и неверующий в Бога коммунист, скажем, «настоящий» коммунист – это есть претендующий на первенство служебный по природе своей человек. Коммунист настоящий, если смотреть на него извне, является носителем высшей морали, отдает душу свою за други. Но если смотреть изнутри на личность человека, то коммунист – это человек, не только отдающий первенство свое (личность) за чечевичную похлебку (партии), но и утверждающий в этом положении новое свое первородство. Это похоже, как если бы дьякон, т. е. служитель, заступил бы место священника. И вот почему, между прочим, все коммунисты (вижу Щербакова, Ставского, Вишневского) вовсе даже не политически, а органически ненавидят религиозных людей.

Правда, что и церковники тоже м. б. только извне носят имя Христа, как и коммунисты извне утверждают высшую мораль человека.

Но если бросить вовсе людей и взяться за богов, то на одной стороне будет богочеловек, на другой человекобог.

Если, по словам Вишневского (правда ли?), Зою Космодемьянскую церковь причислила к лику святых, то почему бы не провозгласить тогда и Сталина царем, как помазанника Божия («богоизбранный вождь» разве не то же, что и царь?).

Сколько должно быть у машины служащих ей рабов, чтобы она сама начала служить свободному человеку. И кого же больше, тех, кто ее сделает и ей служит, или тех, кто ей пользуется, кому она сама служит?

Если современное государство понять как машину, то… какой тут разговор. Каждый коммунист даже признает,

345

что государство-машина есть лишь орудие в руках строителей будущей свободной и не машинной жизни.

Так давайте же сейчас начинать строить эту жизнь.

Вот в этих словах и таится наше расхождение. На эти слова нам ответят:

— Поступайте для этого в партию.

Значит, ответят совершенно то же самое, что ответил инквизитор Чана (Легкобытов, секта «Новый Израиль») Александру Блоку: – Бросьтесь в наш Чан. Или что Дьявол Христу: – Бросься…

(NB: Вишневский и Вера Инбер на последнем выступлении утверждали – героизм писателя в том, что он на войне и в голоде остается служителем слова. А я напротив, утверждаю, что на войне писатель должен