бросить свою службу слову и служить непосредственно самому человеку.)

Помню, Блок, прочитав какую-то мою книгу о природе, сказал мне:

— Вы достигаете понимания природы слиянием с ней? Если да, то как вы можете туда броситься?

— Зачем бросаться, – ответил я. – Броситься можно лишь вниз, а то что я люблю в природе, то выше меня: я не бросаюсь, а поднимаюсь.

Все живое в природе поднимается от земли к солнцу: травы, деревья и животные, все растут. Так точно и человек, сливаясь в этом с природой, тоже растет, возвышается.

NB: Разве я не признаю дела Коммунистической партии? Напротив, я близок к уверенности, что все народы мира должны через это пройти. Но я не знаю, для чего я эту уверенность должен распространять на себя как обязательство быть тоже партийным. Я знаю, что у партии есть своя великая служебная роль, что даже ее претензии быть высшим определяющим поведение людей моральным началом играют тоже служебную роль. Представляю даже себя на честной службе партии, сожалею, что до сих пор мало сделал для нее хорошего. Но я не обязан, я, больше

346

того, не должен и не имею никакого нравственного права поступать в партию. Хорошо, если бы в новой повести, в одном из ее планов можно было поместить такую борьбу матери с дочерью, какая ведется в нашей семье.

В молодости я не думал никак, что дураки могут длительно действовать и влиять на дела серьезных умных людей, мне казалось, что первое же слово «дурак» их устраняет от дела. Но теперь я стал понимать жизнь так, что лучшие силы умных людей уходят на борьбу с дураками.

4 Декабря. Вечером был у Игнатовых.

— Ну, а если нет детей, не вышло семьи, можно же человеку найти какую-то связь с миром, с обществом?

— Не можно, а должно. Семья складывается из простых элементов: вначале эгоистическое счастье или жизнь на занятые средства, а потом постепенная более или менее заметная или незаметная расплата с долгами, борьба за существование, воспитание детей. И все делается в каком-то «порядке вещей», согласно природным склонностям и воспитанию. Сам человек, вся его личность в этом процессе не проявляется. Смысл этой жизни рассказан в Ветхом Завете, и ни самолеты, ни радио не выводят ее за пределы древних законов размножения. Умирает в бою солдат, – какое особенное значение это событие имеет для государства и общества, умер один, на его место становится другой. Но для матери этого воина движение рода с утратой этого единственного сына прекращается. Тут вместе с сыном (все равно и жениха или кого бы то ни было, за кого держится она) прекращается и то естественно спокойное соотношение счастья и долга: «ладно, мол, потерплю, когда-нибудь выплачу». Вот тогда на место долга становится смысл жизни, и без этого смысла становится жить невозможно. Долг сменяется смыслом и то, как о долге этом рассказано в истории человечества – это есть Ветхий Завет, а движение человека к смыслу открыто в Новом Завете.

— Вот, Наташа, я этим отвечаю вам на вопрос об утрате семьи. Ваш долг, обычный долг всех нас за наше счастье, в

347

этом случае превращается в смысл или тоже долг, но особенный: вы должны проникнуть сквозь хаос жизни, ее стужу, и ветры, и бурелом, чтобы там найти свое место в порядке, и чтобы оттуда понять необходимость этих ветров, стужи и хаоса.

5 Декабря. В небе метель снежная и ничего не поймешь, разве вспомнишь о «мчатся бесы». Но в растерянности собираешь внимание и видишь, как злые белые струйки перебегают по черному асфальту. Струйку белую догоняет машина, за машиной летит какая-то бумажка и падает. Я поднимаю бумажку – это обрывок газеты с портретом моим. Так вот и все труды мои: летят где-то в вихре, и это уже не я.

Милые люди друг для друга никогда не стареют. Любимый человек, старея, не становится хуже, чем был.

Красота существует, только чтобы милый заметил и полюбил: заметил – вот и вся роль красоты. Заметил – она хороша. Не заметил – дурна.

6 Декабря. Ветер с морозом, злая погода. В лимитном магазине Шишкова рассказала Ляле, что Толстой лежит в Кремлевке, что он в хорошем настроении, но от него скрывают доктора смертельную болезнь: саркому легких.

— Обаятельный человек, – сказала Шишкова.

— И добрый? – спросила Ляля. Клавдия помолчала.

— Я добрых люблю, – сказала Ляля.

— Вы сама добрая.

— Мало, мало добрых осталось, – вмешалась третья незнакомая женщина.

Вообще А.Н. Толстой непопулярен, его не любят. Напротив, все любят Шишкова. Нелюбим тоже Бородин.

На нашей лестнице вчера в квартире Герасимовой повесилась сестра ее Марианна. Она была следователем при Ежове, за это была наказана ссылкой и теперь, освободившись,

348

приехала к матери и сестре и повесилась в уборной. Так злая сила владела самоубийцей, что, вешаясь, она не подумала о своей матери. Какой чертовский эгоизм. Недаром же таким церковь отказывает в христианском погребении. И еще бы! Даже собака, зачуяв смерть, уходит от хозяев и скрывается.

7 Декабря. Воробей. Злая погода была вчера, мороз, ветер резкий. Воробей сидел на столбике, весь нахохлился, ветер заламывал на его темени перышки. Он близко подпустил нас и перелетел, только когда Ляля протянула руку к нему.

– Если бы он мог знать, – сказала Ляля, – какую бы он жизнь получил, если бы дался нам в руки.

И мы стали говорить о том, где бы он жил у нас до весны, чем бы мы его кормили. – А кот, – вспомнил я. – Мы бы в ванной воробья держали, там кот не бывает. Эх, если бы он только знал. – Да, если бы он знал!

И, вспомнив себя, когда я тоже так в непогоду сидел как воробей, на столбике, и Ляля протянула мне руку, и я ей дался с доверием, подумал: «Какое мне выпало счастье». Но нельзя же из-за этого рекомендовать вам, воробьям, даваться в руки врагам.

Черный араб. Редактор Петров рассказал мне по телефону, что из материалов, представленных мною для нового сборника, он хочет по совету «большого человека» выбросить «Черного араба», потому что там не русские описываются, а киргизы. – А в «Жень-шене» китайцы, – сказал я, – значит тоже снимать? – Нет, «Жень-шень» остается. – Большой человек неправ, – сказал я по телефону, – сейчас я к вам приду.

И по пути в «Госиздат» стал заговаривать свою бессильную злость против «Большого человека». Столько зла он причинил мне только одному, этот невидимый большой человек, ведь все эти 27 лет борьбы за слово я ненавидел его и бился, бился. Однажды на каком-то заседании я даже пошептал Ставскому:

349

– Чувствую врага, но не вижу его. Думаю иногда, что это Сталин меня не любит.

– Что вы, что вы, – ответил Ставский, – Сталин вас любит.

– Сколько я зла получил от врага, – продолжал думать я, – сколько сил истрачено на борьбу с ним, сколько им отравлено моих замыслов, но почему я все-таки его никогда не видел?

Успокаивая себя, чтобы не разбраниться с Петровым, я вдруг прозрел и в первый раз в жизни понял, что персонального врага, собственно говоря, вовсе и нет. Разве Щербина, редактор «Нового мира» виноват, разве он враг мой? Щербина, маленький человек, просто увидел, что «Рассказы о прекрасной маме» написаны мною не как пишут все. Маленький человек струсил и послал тайно большому человеку, Александрову. Немыслимо большому человеку все читать, он направил рукопись другому своему маленькому человеку, и тот, боясь Большого, видя, что дети написаны явно не как все пишут, с отрицательной надписью направил обратно к Щербине. Тогда я пишу жалобу персонально Александрову, он читает наконец-то сам и приказывает печатать. Значит, моя беда вся в том, что Большой человек сам не может читать, отдает этот труд маленькому, и тот из-за страха за свое существование запрещает печатать меня. Таким образом, складывается в госаппарате тяготение к шаблону и враждебное действие не ко мне именно, а ко всему личному. И вот почему, когда я путем жалоб, просьб и т. п. добиваюсь печатания моей вещи, то воображаемый враг исчезает, и вещь мою принимают и хвалят. Рассказав теперь редактору Петрову, «маленькому человеку», последовательный ход анализа сил, создающих в моем представлении врага, я спросил его:

– Вы по своему почину отвергли «Черного араба» или по приказу большого человека?

– Нет, – ответил он, – Большой человек имел в виду представить Вас в Европе (сборник делается для заграницы) русским, особенно русским, обратил внимание на

350

«Черного араба», на киргизов и посоветовал снять. Если вы с этим не согласны, я, пожалуй, оставлю.

– Оставьте, – ответил я.

Тем все и кончилось, и не пойди я к Петрову, не заговори себя на ходу этим разбором, так и носил бы в себе личную обиду, воображая себе личного врага в каком-то Большом человеке.

Выйдя от Петрова, стал разбирать создавшееся положение литератора, исходя не от себя, а вообще. И я увидел, что не одни литераторы находятся в трудном положении лично, а все. – Но почему же в других областях жизни что-то все-таки создается? – Создается победа на войне, потому что там с каждой личности, солдата или маршала, снимается все это личное, как шинель, и вешается на общую вешалку славы под именем Сталина, и это имя Сталин есть общее имя над братской могилой миллионов убитых неизвестных людей. Так, обезличиваясь, ложась в могилу, каждый содействует росту государственной власти. И эта власть, снимая с каждого его живое, его личное, точно так же предстоит и художнику, не понимает того, что искусство и есть тот храм, в котором по древним законам мог укрыться даже и обреченный по закону на смерть.

Помню на весеннем разливе мелкота разная: паучки, блошки в поисках твердой земли находили себе уточку и, принимая ее за твердое убежище, лезли на нее всей массой. Уточка, облепленная мелкотой, на глазах моих толстела. И когда она поднялась на воздух, то и вся эта мелкота с ней поднялась и полетела. Каждая блошка мечтала на этой утке спастись, и таков художник, и таково искусство. А государству нужна полезность от каждого, мораль государства: смерть каждого в его полезности всем.

Характерно, что современный человек не держит слова. Сегодня мы сговорились с ним завтра встретиться, но назавтра он не пришел. Есть что-то важное, чему он подчинен, какая-то общая сила, а слово другому человеку, личные отношения – это не существенно. Безликое начало господствует над ним и он во власти его. Это безликое