каждого, как было у нас при наказании «буржуев». А гитлеровцы еще поглубже буржуев, разбирая гитлеровцев, как виновников, можно легко прийти к англичанам. Неужели же англичане и этого не предвидели, вступая в союз с СССР против немцев?

Если повесть провалится в «Знамени» или создастся неохота писать серьезные вещи, то буду писать «Ключик свободы» – книгу на детский конкурс к июлю 45 года. Это будет смешной рассказ о машине, о том, что у меня в кармане будет ключик от машины и я тем буду свободен: захочу и поеду; я достал машину и мучился с нею до тех пор,

357

пока не поставил в гараж и не езжу, но живу так, что захочу–и поеду. Мораль же та, что сколько надо помучиться, потрудиться, чтобы мечты превратились в реальное чувство свободы.

Начало рассказа: «Ключик свободы», или как я научился заводить машину от ручки.

Со мною всегда и везде теперь ключик свободы.

Это обыкновенный медный маленький ключик от машины марки М-1. Чувство свободы, соединяемое мной с этим ключиком, бывает наиболее приятным и действительным, когда машина вымытая, смазанная, проверенная во всех отношениях, стоит в моем маленьком гараже на Б. Якиманке. Тогда с ключиком свободы в кармане я могу выносить всякие неприятности. – Ладно, – говорю я воображаемым своим врагам, – мучьте меня, но помните: захочу, и вы меня не увидите и следа моего не найдете в Москве.

Но я честно скажу, что настоящую приятность от свободы своей я испытываю, только если ключик лежит у меня в кармане, смазанная, вымытая, проверенная машина стоит, а сам я хожу пешком или пишу. Стоит только мне этот ключик вложить в замок машины и нажать на стартер ногой, как начинается настоящий экзамен моему чувству свободы.

Так вот я начинаю рассказывать: я нажал ногой на стартер.

Коленчатый вал на холоде как мертвец со скрежетом зубовным, с проклятиями начинает повертываться. Раз повернул – вспышки нет. Два – нет, три, четыре… Аккумулятор сдал. Вал остановился. И вот исчезла моя свобода, все кончилось – машина не заводится, и я не хозяин, а пленник. Вот теперь давайте разберемся, по чьей вине я сделался пленником машины. Большинство шоферов всегда сваливают вину с себя на кого-нибудь: на завод, на гараж, на бензин. Я знаю только одного шофера, который эту утрату свободы принимает всегда на себя. – Нельзя, – говорит он, – предусмотреть капризы погоды, но машину делал человек, и шофер всегда может предусмотреть. В моем случае, что машина не заводится от стартера,

358

спора этого быть не может: тут я сам виноват. Сколько раз бывало, сядет аккумулятор, не повертывается вал. Тогда вынимаешь пачку папирос, поднимаешь руку с папиросами вверх, появляется парень и начинает вертеть. Страшно глядеть, как вертит русский парень машину, раз бы так в мои годы повернуть – и больше бы не поехал. Так вот, посмотрел я и решил, что вертеть не могу. Если сил не хватает, всегда может выручить ум. И вот тут-то и таится моя вина, вина моя в том, что я сдал.

— Что же мне делать? Выхожу из машины, подливаю под свечи бензин и в карбюратор, проверяю зажигание. Нажимаю. Вал еле тронулся, но вдруг: – Пах. Пах. Отпускаю подсос. И пошло: пах-пах-пах. Завелось.

Я опять свободен. Я опять хозяин машины. И выезжаю, куда мне надо по Якиманке до конца, повертываю по набережной канавы, по Москворецкому и на площадь Свердлова, останавливаюсь у колонки. Мне нужен бензин. Вот подходит моя очередь. Мне махнули рукой, кричат: – Подавай!

Нажимаю – ничего.

Аккумулятор сел совершенно. Какой-то сочувствующий мне шофер выходит из кабины. Подошел, поднял капот, проверил, как водится, искру.

— Искра мировая, – говорит он. И, закрыв ладонью патрубок карбюратора, говорит мне: – Ну, вертани. Я нажал – раз. Трудно. – Верти еще. И опять ничего. – Верти. Машин множество, из каждого окошечка глаза глядят. Стыдно как-то сдать, а в глазах уже зеленые круги. – Верти, верти. И вот я как-то расстроился: одному стыдно сдать, другой зеленые круги видит, а третий оглядывается и думает.

Вот этот третий и помог. Вижу я – из карбюратора льет бензин и понимаю отчего: шофер держит…

12 декабря. Мороз. Пробую выйти на воздух. Вчера вечером мне позвонили с тем, чтобы я отправился с делегацией просить Поликарпова принять шефство над домом. Бес схватил меня за ребро, и я ответил, что к этому я мальчишке не пойду, пусть он идет ко мне и т. д. Услыхав

359

это, Ляля чуть в обморок не упала. Мне теперь кажется глупым мое выступление, я мог бы просто сослаться на свою болезнь. И кроме того, неприятно очень, что привел Лялю в дурное расположение: ну будь прав, туда сюда, а ведь глупо же. Почти готов ехать к Поликарпову.

13 Декабря. Сильный довольно мороз с сильным южным ветром. И скажу, тихого морозного дня со свежей порошей еще не было ни одного.

В ближайшее время дождусь тихого дня, поедем на пушкинский базар за картошкой, за инструментом, дачу осмотрим, навестим Андрея Федоровича. Покончим с Петиной лисицей.

14 Декабря. Морозище страшный с ветром (еще, кажется, не было ни одного мороза без ветра). Сдав «Мирскую чашу» на растерзание, я как поршень достиг своей «мертвой точки», и мне кажется, будто и писать-то мне больше нечего, и не нужно это, и я не буду больше писать, п. что больше и читателя моего нет.

Мало кто понимает это состояние души писателя, когда у него отнят читатель. Обыкновенно говорят: – Пиши для будущего, кончится война, все напечатают. Это все равно что актеру в пустом театре говорить: – А ты представляй. Не понимают как писатель, когда пишет, то чувствует себя тоже, как и актер в обществе, что творчество происходит непременно в атмосфере незримого присутствия и неслышимого созвучия…

Вчера взял в библиотеке книжку одного иностранного писателя об Индии, увлекся и, вспомнив, вдруг увидел, как глубоко мы пали и как тупы стали к восприятию своего падения.

А между тем, как вспомнишь наше историческое прошлое, то все это «падение» произошло на каком-то моральном пути, на пути, скажем, сердечной заботы не о себе, а о всех. Совлекая с себя все личное, наш правдолюбец всего себя отдает тому, что есть Весь-человек. Но мало-помалу Весь-человек

360

оказывается в точности тот человек, которому надо только два глагола: есть и любить. И в конце концов оказывается – это «большинство» есть вовсе не моральный Весь-человек, а тот средний обыкновенный человек, для которого существует государство. (Тихонов, Поликарпов и др.)

Ефим Несговоров в «Кащеевой цепи» или Семашко в действительности был в то время цельным моральным существом, теперь это Поликарпов-чиновник, Тихонов… поэт плюс чиновник плюс добродетель. Хорошо, очень хорошо досталось Фадееву от «большинства».

«Большинство», как таковое, т. е. в двух глаголах, может существовать лишь как разрушительное начало: в революции, на войне, тут под сжатием оно загорается от искр, называемых вождями. Но вся моральная жизнь состоит в том, что большинство, не удовлетворяясь своими естественными «глаголами» (есть и любить), потихоньку, волей-неволей впитывает в себя идеалы меньшинства и создает устойчивую среду мирного времени, «мещанство».

15 Декабря. Крепкие морозы с поддуваном.

Бострем Ляле сказал, что из писателей только Гоголь возвысился до религии.

– Не возвысился, – ответила Ляля, – а пал. Дело в том, что художник вообще стоит перед Богом непосредственно и как бы меряется с ним силами: в этом трагедия его положения. Вы же хотите соединить оба эти пути и оттого вам не удается ни то, ни другое.

Замечательно, по-моему, отрезала! В Бостреме непротивленческий сон, исходящий не от Толстого, не от индусов, а от мягкосердечия. На этой почве разгорелся разговор в отношении Ефр. Павл., что никто из друзей не осмелился ей сказать правду. И тоже еще Ляля успела ввернуть горькие слова о том, что вот он, друг Мих. Мих., и мог усомниться в его личности и, не выслушав его, принял сторону его врагов. Мы рассказали о том, что пережили 5 лет тому назад, и Б. был совершенно смят.

361

Их было двое художников из Мюнхена, и оба с «фон». Фон Бострем и фон Бирон. Один всегда говорил о натуральном хозяйстве и кустарничестве, другой старался ввернуть слово за мир, как органическое целое. Но когда, бывало, приходил федоровец, ныне покойник Александр Константинович Горский, то перебивал того и другого, проповедуя идею Федорова о воскрешении отцов.

Силюсь представить идейно-нравственные возможности безбожника-коммуниста, который отдает всего себя на служение ближнему.

16 Декабря. То же безоблачное небо, тот же мороз, тот же ветер. Электричество 3 раза в день выключается, моторы водяного отопления плохо работают, московский уголь дает мало тепла. В комнатах холод.

Вспоминается проволока электропроводки в Пушкине перед моим окном. Идет летний дождик, по слегка наклонной проволоке катится капля и останавливается. Ее догоняет другая, настигает, и две капли, сливаясь в одну, падают на землю. Да, они падают вместе, и как великолепно их падение.

Падают на листики, с листиков на стебельки, по стебелькам в корешки, по корешкам поднимаются внутрь стебельков, выше, выше, в листик, из листиков вверх к солнцу.

Если Бог есть Творец или творческая сила, то мне-то какое до Него дело, разве что открыть эту силу, этого Бога и воспользоваться Им, или попросту поработить Его. Правда, если весь смысл человека есть свобода, и свободой обладает лишь Бог, то надо отнять ее у Бога, и так кончается у человека борьба с Богом за свободу: богоборчество.

— Позвольте, но что это значит свобода, за которую человек открывает борьбу с Богом?

— Свобода это есть возможность быть самим собой, иначе говоря, свобода – это я.

362

— То есть «я» как форма божественной сущности. Значит, борьба за свободу – это есть борьба за форму.

— Вот именно, человек в борьбе за свободу обретает лицо (форму) и тем самым становится Богом, потому что лицо человека есть Бог.

И тут узнал Бог в лице человека Сына Своего и обрадовался Ему.

И человек, глядящий на капли, бегущие по проволоке – каждая капелька разная: у каждой своя судьба, узнал в капельках Бога Творца и в Творце мира Отца своего, создателя различий и форм.

Получил отказ от «Знамени», теперь уже, чувствую, окончательный, потому что больше уже духу не хватает лезть к господскому столу со своей повестью. Заканчиваю эту эпопею мытарств письмом к Вишневскому, письмом, которое ему не пошлю.

Всеволод Витальевич!

Эта повесть в своем первом варианте называлась «Повестью нашего времени». Ее гражданский план был противопоставить достойного гражданина православной культуры достойному гражданину революционной культуры, как богоборца. Я предложил прочитать повесть Калинину, в