надежде, что он поймет меня и признает, как русский человек. Но К. был смущен моим терпимым отношением к церкви и недвусмысленно дал мне понять мое заблуждение в понимании отношения партии к церкви. После того я действительно понял свое заблуждение и написал новый вариант, в котором выбросил план противопоставления церкви и партии и поставил свою карту счастья на чувство родины. Если Россия, думал я, им дорога, если родина, столь часто произносимая, не есть понятие, так же как церковь, принимаемое временно в политических целях, то вещь моя будет признана. Увы! Из рецензий членов Вашей коллегии я убедился в том, что мое чувство России, ее языка, ее народа не вызывает созвучия, что «родина» принимается исключительно в смысле политическом, так же как и церковь.

363

17 Декабря. Заплеушина продолжает гореть. Началось это резкое гонение с тех пор, как в своих писаниях я приблизился к человеку (совпало с приходом Ляли), первый удар был по «Лесной капели», второй в «Прекрасную маму» и третий в «Мирскую чашу». Это и понятно: приближение к человеку означает приближение к человеческой личности, между тем как на время войны вопросы, связанные с человеческой личностью, исключаются. Говорить о личности во время войны это все равно, что говорить о веревке в доме повешенного.

— Так зачем же ты, глупец, говоришь?

Повторяю, что гонения совпали с приходом Ляли, но приход ее не был его причиной. Первый удар (Лесная капель) был нанесен с мотивировкой, что можно ли писать о любви и природе в то время, как самолеты германские бросают бомбы на Англию. Значит, причина гонений – война. Ну, а тут надо подумать и о своей вине (не я ли виноват?): именно, что если бы у меня, вот как у Фаворского Никита: погиб бы мой сын, мог бы я так написать, как сейчас пишу о войне? Я бы не мог вообще тогда ничего написать. – Не мог, так почему же теперь можешь? Не потому ли, что ты лично благополучен и что ты поднимаешь словесно, тогда как страшный вопрос о человеческой личности должен сам собой выйти из молчания. Ты очень нетерпелив и тебе хочется лично самому выскочить в литературе, занять во времени то место, которое ты по своему таланту чувствуешь, тебе принадлежит, и ты еще хочешь быть сам хорош на том месте, где вообще нехорошо. Так вот же, Михаил, отбрось всякую мысль о том, что с тобой поступают несправедливо и кого-то недостойного предпочитают тебе. Это очень хорошо во всех отношениях, что ты попробовал испытать свой голос сострадания и гнева, но дальше ты должен с улыбкой смотреть на себя, как на очень наивного человека, почти ребенка и стать несколько выше того места, на котором стоял до сих пор.

Конечно, это не сразу дается, чтобы подняться и посмотреть свыше. Когда вышибают из рук возможность работать

364

в свободе (от себя), меня охватывает тоска, и делать я ничего не могу. Сегодня я, даже подойдя к храму, не мог войти в него. Меня пугала там какая-то предустановленная гармония, и я боялся, что моя тоска вступит в борьбу с тою гармонией.

Сегодня значительно потеплело и ветра этих дней почти что не было. Приходил д-р Махов из Ельца и определил мое давление 180/100, т. е. для моего возраста хорошее. Приходила Елена Исааковна с фронта и смешно рассказывала весь вечер о полковнике-врале, у которого она работала машинисткой.

18 Декабря. Тот же ветер, но мороз слабый. Вот эта боль от удара по сердцу (думаю о «Повести») – эта боль того же происхождения, как от утраты близких людей на войне. Тоже война и тут – война с разными мыслями разных людей за единство воли в государстве. – Мы знаем, что делаем, – говорят нам. – Пишите себе в стол. Так дух, как газ в автомобиле, попадает в компрессию, сжимается и вдруг является искра. Очень похоже, что и мы так находимся в состоянии компрессии в ожидании искры.

Читал Р. Роллана (мистический том о Вивекананде и Ганди), Жан[а] Жионо «Песня земли» (как это манерно и как уже старо!).

Читая о йогах, в этом свете увидел свой вдохновенный порыв (любовь к Ляле), как мне казалось, порыв как бы обязательный на человеческом пути, составлявший момент моей высшей гордости. Но в свете йога – это вовсе не высший момент в жизни человека, п. что все-таки же это прыжок с закрытыми глазами («а если?»). Но во всяком случае «а если» и его преодоление может и должно быть У меня предметом глубокого анализа. «Прыжок» по существу своему есть своего рода метод преодоления слабости, спасение сильным действием от страха перед раздумьем. Прыжок-то ведь у меня противопоставляется состоянию нерешительности, раздумья, какое бывает у старой девы.

365

Но ведь можно представить себе и действенное раздумье. Вместо «прыжка» я мог бы все умно устроить, никого не обижая.

19 Декабря. Наконец-то тихий мир и светло. Заключенный в нашей квартире кот орет, то сидит на окошке и вертит головой, следя за полетом ворон и галок, то совсем уж не зная, куда девать избыток сил, разбежится в коридоре, прыгнет до полстены и отскочит от нее как мяч, и заорет во весь дух. Смотрю на кота, заключенного в камне и стекле, и сам себе думаю, что и ведь тоже так в Советском Союзе и мои писания не больше как прыжки на стену: тоже прыгнешь и потом орешь и дожидаешься, когда придет охота еще прыгнуть.

Разве описать для детей машину?

Возможное начало рассказа о машине. Прежде чем жаловаться на машину, надо вникнуть и в положение Семена Лазаревича, директора ремонтного завода автомобилей марки М-1 («Эмка»). Запасных частей во время войны вообще у нас в Союзе кот наплакал, а есть и такие, что достать вообще невозможно, скажем, например, хвостовик, соединяющий трансмиссию заднего моста. И вот приехал с фронта генерал, присылает на буксире свою машину и требует, чтобы через три часа был поставлен новый хвостовик. – Будет сделано, – отвечает С. Л. и зовет главного инженера. – Есть хоть один хвостовик? – Нет, но мы сделаем, какой срок? – Три часа!

Нельзя писать: на заводе не может не хватать запчастей, и мое начало – есть новый прыжок на стену.

20 Декабря. Небо уже светилось, но последняя звездочка еще не угасла. Бледный свет уже входил в мою комнату, но тени моего ночного огонька на стенах еще были заметны. Я думал о моем писательском труде, что весь успех, все достижения мои исходили только от того, что я вверялся своему таланту, и мало того! Верил, что если каждый в отношении своего таланта непременно в каком-нибудь

366

роде, ему присущем, тоже поступал бы как я, то мир человеческий был бы благополучен и счастлив. И вот довольно было моего зернышка чисто наивной веры в себя, в свое дело, свой труд, чтобы я выделился из массового безличия и на меня обратили внимание.

Теперь я вижу из этого примера первое, как мало у людей творческой веры в жизнь, раз уж такое зернышко, как у меня, обращает их внимание. Второе же о себе: что эта наивная вера моя в талант личный, как средство спасения себя и людей, должна ли она неминуемо пройти, как проходит например цвет лица, и смениться более глубокой верой, или же эта наивная вера в жизнь как вместилище неоткрытых гениев есть вполне достаточное основание и выражает собой осуществление заповеди: будьте как дети.

Решаю этот вопрос так, что «будьте как дети» не должно смениться более глубокой верой, а само из себя, как из зерна, разрастись в глубокую веру. Я думаю, что не только мой талант, но и талант Шекспира и Бетховена, и все искусство всех времен и народов исходит из единственно своих истоков и протекает до впадения в океан в этих берегах: будьте как дети. Мы все знаем катастрофу в творчестве Л. Толстого и Гоголя и понимаем ее в крушении этой веры «будьте как дети» силой гордости. Падение в мораль Толстого и Гоголя в существе ничем не отличается от вознесения Ивана в Костроме: Иван забрался на колокольню и бросился сверху, чтобы вознестись, – и упал, и разбился.

На плохой дороге хорошему шоферу всегда больно за машину.

— Машина чихает, машина ехать не хочет, – говорил Генрихсон. – Машина ваша любит раннее зажигание. – Каждая машина так? – Нет, каждая машина любит позднее зажигание, и когда поставишь рано – толкается обратно: ваша не толкается.

Надо написать рассказ «Капитальный ремонт» с тем смыслом, что машина – это сам человек и что мы ее очеловечиваем.

367

21 Декабря. Стоят ровные морозы. Вечером с запада разгорится оранжевое небо, и с высокого этажа смотрит вниз человек на Москву: там внизу сливаются контуры домов в светлых морозных дымах, и под этой намерзью внизу на оранжевом небе показываются тысячи черных птиц, проносятся с шумом и криком, слышным через двойные, замазанные на зиму рамы. – Вот одно это, московские галки, осталось от прежнего уюта зимнего московского, – думает у окна человек. И тут же поправляет себя: – А небо оранжевое, а дымы, и вот там огонек у земли перекликнулся с первой звездочкой. – Нет, нет, – говорит он, – это не там: это я сам другой, это я не могу поднять свою радость навстречу заре.

Начитался вчера Роллана о Ганди и сегодня утром просидел с болью в сердце и с мыслью на фоне этой боли: где наш Ганди, почему у нас нет своего Ганди? И тут же ответил себе, что он был, но его расстреляли, и он есть – его тоже завтра расстреляют, и их много, много легло в жертву победы над немцами.

Ганди – это английское попущение, как и Лев Толстой – попущение царского правительства.

Большевизм и непротивление – это прямо противоположно друг другу.

Поэзия – это путь к свободе, вот почему в биографию поэта иногда входят хулиганство (Есенин, Лермонтов) и даже разбой (Павел Васильев). Да, поэт как ребенок хватается за все средства, лишь бы только скинуть с себя жизненные пеленки и пробиться к вечному свету свободы («Ангел» Лермонтова).

Разговаривал с Казиным о том, что у нас теперь некому постоять за свободу. – Вот бы вы начали, – сказал он, – и, конечно, все бы сказали: ну, это патриарх, как же ему иначе сказать. – А Тихонов? – спросил я. – Это холодный ангел, – ответил он. – Поэзии внутренней, за