которую горячо стоит поэт, у него нет. Он все описывает извне. И

368

как того, за что ему стоять, нет вовсе, то он всего себя отдает общественному благу: это общественный человек и за личность стоять не будет.

Казин рассказывал о П. Васильеве, что может быть, он погиб вовсе не за поэзию, а как бандит. Раз было, он с ним попал в профессорский богатый дом, и Васильев сказал Казину: «У хозяйки все внимание на тебя, а у дочки на меня. Давай с тобой украдем меха». Когда Казин это рассказывал о мехах, мы с Лялей дрогнули вместе: так это было неожиданно и чем-то, как ни странно, хорошо. Вероятно, хорошее было в чувстве, подобном оправданию разбойника на кресте или блудницы Магдалины. А может быть и то, что… хороший пример выходил происхождения поэзии не из морального благополучия, а из жизненной суровой борьбы.

Принесла сестра Перовской радостную весть о спасении Ольги Вас. Началось у меня в квартире с того, как бы проникнуть к Толстому за помощью. Решили было через Шишкова. Но Толстой трус, и мы решили обратиться к Михалкову в том расчете, что раз Михалков так высоко вознесся, то кто-нибудь тайно ему помогает, что ему «бабушка ворожит», и он может быть посмеет на большее, чем Толстой. Я позвонил и послал Софью Васильевну. Михалков написал Тихонову, и тот по письму этому написал от Союза В.В. Ульриху, председателю ревтрибунала. И когда С. В. проникла к Ульриху, то увидала у него на стене гимн Михалкова, собственноручно подписанный и поднесенный Ульриху. – Вот она, «бабушка», – подумал я. А потом В.В. Ульрих рассказал, что в «Кащеевой цепи» Пришвин описал его родителей «и мальчик Вася – это я».

22 Декабря. Когда Фадеев был секретарем ССП, к нему в кабинет пришла Софья Вас. Перовская просить за сестру, обвиненную в содействии немцам, когда они пришли в Пятигорск. Увидав Перовскую, Фадеев встал сам и, не приглашая ее сесть, спросил:

– Как вас пустили?

369

— Сама вошла, – ответила Перовская. И рассказала о деле сестры.

— Она должна была умереть у фашистов, – сказал Фадеев.

— Да, она не хотела умирать, но она и не помогала немцам: ее обвинили напрасно.

— Она должна была умереть, – повторил Фадеев и откланялся.

<3ачеркнуто: Прошло два месяца, Фадеев в отставке.> С. В. после того пришла ко мне, я по телефону попросил Михалкова, тот любезно принял ее, дал письмо Тихонову, тот написал Ульриху, вытребовали дело и, разобрав, установили, что Перовская не виновата. Какими глазами теперь, когда приедет Перовская, будет смотреть на нее Фадеев? Дело в том, что положение Фадеева было положение защитника личного начала в человеке, положение адвоката, он же поступил как заступник общего человеческого перед претензией личной, т. е. как обвинитель личности, как прокурор, радетель добра всего человека. Сделал он это по трусости, слабости, невниманию, эгоизму. Так поступает множество «начальников», и множество невинных людей умирает от их невнимания. В этом случае начальник попался и потому я очень, очень радуюсь. Тихонов так не сделает, он человек скромный, он служащий в высшем смысле этого слова. Возможно, что и Поликарпов тоже в этом роде, и все те, о которых беспартийные говорят: «он коммунист, но человек хороший».

— Так что я скажу вам, человек партийный, или коммунист, это есть служебный человек вроде дьякона, поставленного на дело священника без посвящения. Это дьяконство произошло на наших глазах из признания за большинством решающего значения. Личность, которой пришла в голову какая-нибудь идея, нравственно обязана довести ее до большинства, которое даст ей полезное назначение в интересах всех. Делается это в борьбе с эгоизмом, ради добра для всех (раскулачивание). Высшей добродетелью признается…

370

Итак, два намеченные в повести лица – одно делает добро вовне («Холодный ангел» Тихонов), другое реальностью считает свою личность и подходит к внутреннему миру человека. Из одной психологии – государство, другой – церковь.

Человек, потерявший чувство времени (Марья Васильевна).

23 Декабря. Говорят (М. В. до свету с Норкой ходила), что на дворе помягчело. (Никольские морозы миновали.)

Из жития блаженного Василия.

… Так Василий совершил свое первое убийство для блага своих сограждан, и все были удовлетворены. Так было и во второй раз, и в третий, а дальше Василий, начав сам, передал это палачам. И вот когда все увидели пользу от этих казней, то стали чтить и бояться палачей, и палачи уже стали казнить, уже больше не спрашивая Василия. Случилось однажды, жена одного приговоренного обратилась к Василию за милостью. И тот, разобрав дело, увидел, что человека обвинили напрасно. И велел казнь отменить. Узнав об этом, жены и матери других осужденных стали обращаться к Василию, и тот стал разбирать дела. Да так вот и пошло, так и разделилось: те, кто раньше не имел права убивать и содрогался от этого – стали убийцами, а тот, единственный Василий, кто имел право и кто начал, стал миловать людей и так много, что не хватало у него времени и он брал себе помощников. После блаженный Василий, отстранив от себя царство, удалился в пустыню. И начались тогда суды после Василия: каждый раз, когда человек совершал преступление, и его, как раньше, следовало бы убить, теперь дело его разбиралось на суде: один обвинял, другие защищали.

Этот скелет рассказа произошел от раздумья над поступком Фадеева в отношении Перовской (добровольный убийца) и В.В. Ульриха (невольный защитник): кто по

371

своему положению должен убить – помиловал, кто защищать – убил. Вот почему и Бога и Царя сопровождает эпитет «милостивый».

Усердия ради в убийцы попал, и сколько уж их возле меня прошло: Ставский, Мстиславский, Гронский.. теперь выходит Фадеев и вот еще кандидат Бородин.

Вывод такой, что казнить может человек другого человека только по воле Божьей, но если одному человеку дается счастье другого спасать. Он же вместо этого по усердию на службе убивает, то…

Фадеев кончит плохо.

В сумраке вечером шла впереди меня женщина в изодранном коротком пальто. На ногах у нее были валенки, между концами их и началом юбки кольца ног в нитяных штопаных чулках, в руке тяжесть (картошка) [тянула ее] всю вправо, а на левом плече висела рыжая лисица, мордой назад – единственное украшение.

Панферову. Дорогой Федор Иванович, один из планов моей повести – это что жена изменяет своему мужу на фронте и получает от автора моральное оправдание. Изменить этот план невозможно и печатать повесть, если бы и согласились, я бы не стал. Установив это твердо, я решил отменить чтение, назначенное на вторник. Вам не стоит тратить время (два-три часа) на бесполезное дело и мне тоже еще раз напрасно волноваться. Твердо говорю: до конца войны я не буду делать попыток печатать эту вещь. Жму руку.

Ездил за бензином на пл. Свердлова. Проскочив поворот направо, повернул возле гостиницы «Москва», так что на площади к колонке пришлось свернуть влево. Почуяв, что так нельзя, а надо свернуть вправо и объехать кругом, я услыхал: Map. Вас. уверенно сказала (она всегда говорит, знает – не знает, уверенно): – Поезжайте налево через площадь. – Где наша не пропадала, – сказал я и свернул влево прямо к колонке. Милиционера, к счастью,

372

не было. – Как хорошо вышло, – сказал я. – Бог помог, – ответила Map. Вас.

24 Декабря. Яркий солнечный день и мороз не больше как градусов на -10. Мы все и с тещей ездили в Измайлово. Выйдя из метро, там почувствовали зиму в ее прелести, будто проснулись. Это было началом весны света.

25 Декабря. Солнцеворот. Небо везде ровно закрыто и тепло.

В ночном тяжелом раздумье о братоубийственной войне я вспомнил о «Страшной мести», вклинившейся в мою повесть «Мирская чаша». И подумал я, что не намекает ли этим моя повесть на понимание войны с немцами, как на войну гражданскую. Утром я усомнился в своих сомнениях, но в то же время почувствовал, что теперь каждое сильное чувство, каждая новая мысль, независимо от того, что хочет сказать ею автор, намекает на что-нибудь недозволенное.

Ляля, я просмотрел эту книгу Роллана об индусах, вспомнил попытки читать Рамакришну Тагора и, знаешь, я почувствовал не их, а какую-то нашу правду, русскую, православную, литературную и всякую. Мне так представляется, будто в нашем сектантстве только начинается то, что давным-давно продолжается у индусов и там увековечилось. Мне неприятна у них, как и у наших сектантов, претензия выдавать свою мысль или заключать свою сердечную мысль в аллегорическую броню. Это не живая свободная сердечная мысль нашей европейской поэзии и не железной волей ума отстраненная от сердца мысль нашей европейской философии.

26 Декабря. Солнце повернуло на лето. И зима, слава Богу, не спешит на мороз – сегодня оттепель. Утром вставал при электричестве. Может быть, домоуправление забыло выключить, а может быть, наше ходатайство достигло своей цели, и наш дом писателей постановили в

373

Моссовете не выключать. И так вот и надо помнить правило советской жизни: если тебя подвели под какой-нибудь общий закон и тебе стало плохо, то вини не закон, а себя: ты должен стараться сам за себя, добиваться, чтобы тебя лично закон обошел. На этом энергичном обходе закона и утверждается советская личность: все идут под законом, но каждый должен для себя его обойти, пройти и стать проходимцем. Вот на этом-то проходимстве и ломается у нас старый интеллигент: ему нельзя быть проходимцем, а новому интеллигенту это не вменяется во зло, с него и не спрашивается.

От саркомы в легком, как говорят, умирает А.Н. Толстой в Кремлевке. Похороны устроят ему великолепные, но сейчас сочувствия нигде не слышно. И это едва ли будет в наше время, потому что .. вот именно, почему? Очень возможно потому, что не угасла у нас общественная совесть или тайная вера в назначение писателя, как борца за человеческую личность. И еще важное, что сами высшие носители власти у нас наверно не очень-то верят в нравственное происхождение этой власти и в глубине души несут ее как тяжелый крест. И вот, если ты настоящий писатель и понимаешь, как же тяжело нести этот невыносимый крест власти, то ты не власть восхваляй, а усмотри в ней распятую личность человека, если уж так тебе хочется брать на себя эту тяжкую тему. Если же она тяжела тебе, не по силам, то не пиши о ней, обойди и так останься самим собой. А.Н. Толстой – талантливый писатель, но не глубокий, так и не мог понять своего положения. Проще сказать, неминуемый закон государственной обезлички ты обходил как все