В этой школе Маяковского несомненно хорошо, что поэт делает усилие выйти из пошлого круга мелодийных чувств в сторону мужественного действующего слова. Эти поэты выводят поэзию из свирельного назначения привлекать [к поэту] женщину-самку. Однако я это понимаю только умом, а не сердцем. Вот если бы в этих Маяковских рычаниях была бы и сила звуковая, и сердечная нежность, как вот хотя бы у Фета в стихе: «Травы в рыданиях».
Асеев видел югославского генерала Махова, друга Тито, приехавшего в Москву с делегацией. Махов этот был не то у Колчака, не то у Юденича, но удачно бежал и таился в Сербии, пока не пришло его время в партизанской борьбе с Гитлером. Теперь началась ему вторая жизнь. Он говорил хорошие слова Асееву и высказался резко против Симонова, посетившего недавно Югославию. – У нас, – говорил он, – женщины дерутся наравне с мужчинами и им не до ласк и сердечных чувств.
4 Января. Так все и стоит мягкая погода, хотя послезавтра рождественский сочельник. После страха замерзнуть людей охватывает легкомысленная уверенность в том, что морозов больше не будет.
Разыгралась катастрофическая битва за Будапешт: если и тут немцы будут разбиты, можно надеяться, что это будет началом общей немецкой катастрофы.
384
Асеев, благополучно до сих пор проводивший в жизнь идею действия поэзии (по Маяковскому) непосредственно на массы (а не от головы к голове, как мы думаем), вдруг осекся: массы его «разъяснили». – Кто эти массы? – спросил я его. – Вот тут-то и я вас спрошу. Массы представляет правительство, а я уверен в том, что правительство меня бы поняло и признало. – Да и меня тоже, – сказал я, – и не только меня: все мы советские люди… – Ну, да, конечно… – замялся он. Но тут наш разговор перебили, потому что поспели пельмени.
Я думаю, что в поэзии Маяковского так много совоюющих рядом с ней и за нее гражданских начал, что под знаменем Маяковского другому поэту можно очень долго и благополучно жить и писать, не чувствуя на себе силу заменителей и масс и правительства (бюрократия). Но вот поэт коснулся сам от себя подлинной жизни этих масс, замкнул собой ток высокого напряжения и штепсель его перегорел. Но по существу это лишь кажется бедой, как при авариях с электрическим светом в квартире: вызывают мастера, он вставляет новую проволоку и вот опять свет, опять все радуются, поздравляя друг друга словами: жив, жив, Курилка!
5 Января. Почти оттепель. Научился заводить машину ручкой в мороз, без горячей воды и одним движением ноги с лесенки. Когда научился, то понял по себе ум, как заменитель молодости и силы.
Сегодня слушал обычный спор дочери с матерью и наконец-то понял свою ошибку. Я, дурак, верил по этим спорам в то, что Ляля мученица с такой мещанственно-глупой матерью, а теперь наконец-то понял, что вовсе она не мученица и мать не так уж глупа, а что это у них такой характер любви и что всякая любовь имеет у каждой пары свой характер.
Задумал достать себе машинку пикап Додж, 3/4-ной.
История человечества начинается жертвоприношением Богу барана и приходит к жертве себя самого Богу за
385
други своя. Какое же это движение вперед человека. Так можно ли унывать даже во время такой войны.
После встречи с Лялей я отбросил парижскую любовь к Варе, как свою глупость. Но теперь, с Лялей будучи, я научился себя уважать, и с удовольствием вспоминаю то время, и вижу себя как героя, борца за Варю свою с Варварой Петровной. Да, была, была эта Варя, заключенная в Варваре Петровне, и я от нее родился, как поэт «в естественном виде», как личность.
6 Января. Сочельник.
Увлекаюсь машиной как охотой, бывало. Это увлечение исходит из потребности играть. (Если одному хочется спать, а другому играть, то, конечно, настроенному на игру придется потерпеть.) Так вот и нам, художникам и всяким игрунам приходится теперь потерпеть и жаловаться нельзя: другому не только играть или спать, а и жить просто трудно…
Лейтенант Вознесенский сказал: – Разве это жизнь в тылу: каждый о себе думает, и ты между ними идешь, как в театре между рядами, только и думаешь, как бы кому не наступить на ногу. Только что вот семьей обзавелся, а то бы часу не остался в тылу. – Ну, а там? – Там на самых передовых позициях в огонь, в атаку и… – И что же дальше? – Ничего: или бы погиб, или… – Что «или»? – Или бы вышел в люди. – Грудь в орденах? – Ну, орден это само собой, а так, вышел бы…
Он выпил еще стакан, и я больше не стал допытываться, куда бы он вышел.
P.S. Между прочим, постоянные автомобильные аварии у военных объясняются именно тем, что человек под действием вина не чувствует рискованной скорости и летит все скорей и скорей до катастрофы. Так точно у них вся психология складывается на войне – на больших скоростях.
Пытался проникнуть за Лялей в церковь на всенощной и не решился: она пошла вперед, а я ушел. И мне было грустно
386
дома… Молиться у русских в церкви – значит выносить пытку: тебя жмут, а ты рад… Вот сладость этого подвига мне и непонятна и тем отличается интеллигент от масс. И если хотите, вся революция, все 27 лет – это давка и тоже «во имя» чего-то (мой рассказ «Сыр»).
7 Января. Вот и Рождество, и все нет рождественских морозов… Хорошо!
Вошел в церковь с великим трудом и эгоизмом, потому что работал локтями. Но этот эгоизм мой люди прощали, потому что это было место, где все эгоизмы прощаются. Вот почему ценитель простора и света не может просто расплеваться с этой толпой: попробуй плюнь и тебя сейчас же в совести спросит голос, во имя кого и чего ты плюнул и кто ты такой. Если же ты бессовестный, то, конечно, можно расплеваться и жить в свое удовольствие светлых пространств.
<Зачеркнуто: Дорогому Вячеславу Яковлевичу Шишкову от автора: пусть наша с Вами жизнь в советские годы останется нашим детям, внукам и правнукам и всем их потомкам навсегда, как школа мужества, а мой «Жень-шень» Вам лично на долголетие и радость.>
«Дарю мой Жень-шень дорогому Вячеславу Яковлевичу Шишкову на радостное долголетие».
Героическая Ляля поехала в Соломенную сторожку читать друзьям мою повесть, а я, чтобы скоротать без нее время, пошел к Шишкову. И вдруг у Шишкова впал в безостановочную болтовню, как, впрочем, изредка бывает со мной во все времена. Это болезненное состояние тоже как всегда кончилось, когда я вышел на улицу, таким чувством стыда и боли от самоутраты, что тут же на ходу и стонешь, и жалуешься кому-то, как маленький, если его ушибут.
Утром, когда свет из столовой через приоткрытую дверь виднеется только бледной щелкой, я знаю, что у самой двери в темноте сидит и дожидается меня кот Васька.
387
Он знает, что столовая без меня пуста, и боится: в другом месте он может продремать мой вход в столовую. Он давно сидит тут, и как только я вношу чайник, с добрым криком и перпендикулярным хвостом входит.
Когда я сажусь за чай, он садится мне на левую коленку и следит за всем, как я колю сахар щипчиками, как режу хлеб, как намазываю масло. Мне известно, что соленое масло он не ест, а принимает только маленький кусочек хлеба, если ночью не поймал мыша. Когда он уверится, что ничего особенного нет на столе (как изредка бывает корочка сыра или шматочек колбасы), то он опускается на коленке, потопчется немного и засыпает. После чая, когда встаю, он отправляется на окно и повертывается головой во все стороны, вверх и вниз, считает пролетающих галок и ворон. Из всего сложного мира жизни большого города он выбирает себе только птиц и устремляется весь целиком только к ним. Днем птицы, а ночью мыши, и так весь мир у него: днем при свете черные узкие щелки его глаз, пересекающие мутный зеленый круг, видят только птиц, ночью открывается весь черный светящийся глаз и видит только мышей.
Ляля назвала поэзию Хлебникова – Маяковского «школой мужества», а Шишкова «прозо-поэзией». Я думаю, что Маяковского не понимают, потому что слова Маяковского не слова в обычном смысле, а скорее ноты для музыкального произношения. – Вот вы любите оперу, – сказал я Шишкову, – чтите, конечно, Вагнера в борьбе его с итальянцами, представьте себе Маяковского, как Вагнера в борьбе с мелодийной пошлостью.
Возродился в моем доме Д.П. Зуев (56 лет) – русский человек, играющий роль охотничьего шута в Сов. Союзе. Он выхватил тему «записки фенолога» и своим зуевским стилем начал шпарить статьи в «Вечерку». Он рассказывал, что в его календаре опять стали вычеркивать имена святых, с которыми русский народ связывал календарное движение природы. Он указывал знакомого Лежнева в
388
агитпропаганде, который высказывался против усиления церкви и дерзнул назвать усвоенный русским человеком образ русского солдата кулаком.
Интересны в этом рассказе и Зуев и Лежнев, Зуев – как тип древней русской культуры, Лежнев – как еврей-политик. – Я всю жизнь раболепствовал, – сказал Зуев, т. е. пользовался такой формой бытия. Лежнев жил как газетная пыль, составляющая атмосферу политики. Впрочем, конечно, и Зуев пыль, но мне, русскому, эта пыль сродни, а Лежнев – это злая пыль, международная. Сейчас поднимается пыль лежневская, но завтра ветер может поднять и зуевскую…
Зуев, как и все такие, поворот политики объясняет победой: «родина», мол, сыграла свою роль на войне, а теперь наступило время удержать естественное национальное движение фронта и дать ему новое назначение. – А как же иначе? Дай теперь свободу калекам, они все измолотят своими костылями.
Рузвельт в своей новогодней речи сказал: 1) Что капитуляция противника будет только первым шагом в деле восстановления мира. 2) Что этот год может быть и должен быть решающим поворотом от войны к миру.
Машина не заводилась. Проверил: искра хорошая. И нажимая на ручку еще и еще, думал о себе как писателе: тоже, чувствую, искра есть и еще какая. А знаю тоже, что и горючее, народ мой, читатель существует, но далеко: искра моя той среды не достает. И сколько есть сейчас даже святых людей, и тоже искрят, но среды возле них нет – и оттого они только искрят, но не святые. А вот был святой Серафим.
9 Января. У Ляли воспаление надкостницы. Большая операция в Кремлевке… Бессонная ночь.
Были Игнатовы. Мы читали им из дневников начало нашего романа.
389
