в массе своей действует бессознательно до тех пор, пока ему не блеснет: так вот это что! Почти всегда это «блеснет ему» после того, как ему кто-нибудь перешепнет свою мысль, и так эта мысль перебегает от одного к другому, и люди начинают сознавать свое положение.

Оделся в новый костюм, как именинник, и остался в нем ходить и в будние дни.

Облекся во власть, как в новый костюм именинником, и стал в нем ходить во все дни. Много лет пройдет и скорее всего не сам именинник обносит власть так, чтобы она ему не топорщила грудь и не торчал бы от нее подбородок вверх.

10 Января. Мороз усилился, и сильный ветер поземкой бежит по асфальту. На полях и в лесах везде снегу мало и сплошная гололедица, голый наст.

Узнал от Левы, что Фадеев читал в Союзе свой новый роман «Молодая гвардия» и с большим успехом. А между тем я думал, что ему ничего хорошего не написать. Скорее всего, это что-нибудь все-таки не настоящее, не верю!

Федин читал новый роман в Союзе и не позвал меня, и он вообще не обращает на мое бытие никакого внимания, то же как и Вс. Иванов. Бог с ними, не в них дело, а в каком-то совершенном отрыве от литературной среды, никакой связи с писателями – ни с одним человеком, хоть шаром покати.

Если хорошенько вспомнить, однако, когда же на всем моем литературном пути был у меня хоть один единомышленник, друг из писателей? Ремизов разве, но он любил меня, сколько мог, а единомыслия не было никакого. И везде во все времена мне казалось, будто это я, как рак-отшельник, живу в норе, а где-то у настоящих писателей есть общая жизнь, какие-то постоянные отношения…

А если хорошенько вспомнить себя, то так точно было и в гимназии и еще дальше. Даже чудесное дворянское гнездо, в котором я родился, мне казалось не настоящим, и все

390

родные, самые близкие люди, казались не такие у меня, как у всех, и даже сама мама – разве у других настоящая мама такая?

Из этого ничего родилась моя вера в социализм (как новая жизнь после катастрофы), родилась Варвара Петровна (как Недоступная) – все как недоступное, как невозможное для бытия и в то же время истинное…

Из ничего, как стремление сделать далекое близким, из любви к Небывалому, к невозможному родилась моя литература.

Вокруг меня создавался мир, какого не было… И вот Ляля…

11 Января. В Москве. На рассвете, когда в Москве перед окнами у всех галки летят куда-то по своим делам, кот мой садится на подоконник и начинает, следя за галочьим полетом, водить головой вверх и вниз и в стороны. Сегодня – счастье! – радиаторы совсем теплые, и оттого окно сильно запотело и коту очень плохо стало галок считать. Так что же он, шельмец, выдумал. Поднялся на задние лапы, передние на стекло, и ну протирать, ну протирать. Когда же протер и стекло стало ясное, то опять спокойно уселся, как фарфоровый, и опять, считая галок, принялся водить головой вверх, вниз и в стороны.

Давит на сердце так сильно, что при разговоре перехватывает дух. Как ни таился, Ляля это усмотрела и теперь гонит в Кремлевку. Только я думаю, что это у меня просто от спокойной жизни, от безделья и нечистой совести… Совесть же задета у меня тем, что не могу пересилить апатию, даже отвращение к литературной общественности – это раз, а второе, самая болезнь эта, торжество плоти, сопровождается упреком духу: «как мог ты это допустить».

Инженер обещался мне за мои книги достать мне части машины. Книги взял, но намекнул, что на зарплату никто не живет и он тоже. И все воруют, от рабочего до директора.

391

Человек дышит ненавистью к тем, кто его сделал рабом, спрашивает:

— Ведь я же гораздо бы лучше и больше делал, если бы работал над тем, что мне хочется и где мне лучше, так почему же не дают мне такую работу?

— Каждый солдат, – ответил я, – при уважении его воли бросил бы войну и стал бы пахать землю, сознавая, что растить рожь – более нужное дело, чем убивать человека. Вопрос, который подлежит решению многомиллионным потоком человеческих жизней в течение многих тысячелетий.

— Но я-то должен же найти себе какой-нибудь выход?

— Конечно, вот я спасаюсь культурой русского слова, а вы?

— Я потихоньку ворую казенные вещи и продаю, и совесть не упрекает: все воруют, от рабочего и до директора.

Он сказал: – Сопротивление немцев нам непонятно, тут от нас что-то скрывают.

Но теперь все уже тут что-то подозревают, и просто по-дурацки радоваться победам перестали. И тоже такие векселя, как «родина» и «отечество» начали терять свое полезное значение для государства, около этих векселей теперь государственные люди подумывают, нельзя ли как-нибудь взять их обратно. (Так думал Зуев, когда у него начали в его календаре вычеркивать православных святых.)

Мысль на этот четверг: отмечая добродетели, тем самым утверждать их в сознании людей – вот и все дело писателя, все остальное – форма, влияние, слава зависит от таланта и ухода за ним.

Предвесеннее оживление воробьев. Одни старики, вроде Коноплянцева, как выражаются, «сдают» или просто на людях разваливаются, другие отходят в сторону, долой с глаз человеческих. Я принадлежу к числу этих последних, чувствую, как отхожу, но в то же время отхожу с решимостью непременно, если только Бог даст, вернуться к людям

392

с любовью и милостью. Я иногда прямо чувствую минутами, каким я к людям приду совершенно спокойным, совершенно уверенным. Вот теперь бывает, в луче зимнего солнца на московском деревце соберутся тесно воробьи и, чувствуя в зимнем луче поворот солнца на весну, щебечут все до одного так мило, так мирно. И, бывает, я это услышу, прислонясь к стене разбитого дома, и так мне станет чудесно, и я тогда знаю и вижу, каким я к людям вернусь.

Елочка, кажется, так проста в своей форме, но поди в лес с топором, где растут одни только елки, и попробуй выбрать себе для праздника. Тогда окажется после многих поисков, после многих неудачных порубок, что во всем лесу нет той идеальной формы, казалось, столь простой и обычной. Совершенная форма, окажется, живет только в душе самого человека. Но делать нечего, приходится мириться с той в лесу, которая ближе всех к совершенству.

Так вот выбираю себе среди женщин свою единственную, совершенную, с мечтой о которой, как о правильной елочке, родился и рос и ждал, – сколько их нарубишь, пока не найдешь самую близкую к своему идеалу.

У меня в городской квартире есть венецианская люстра, похожая на цветок, но такой совершенной формы, какой не бывает в природе и какую мог создать только сам человек.

А бывает, усталый, где-нибудь присядешь на опушке леса и влюбишься в какой-нибудь простейший цветок вроде гвоздички, и думаешь, разглядывая его проникновенно, что никогда-никогда человек не создавал и не создаст такой живой красоты.

А когда наступает зима, вернешься к люстре, и вечером в хрустальных листиках загорятся огоньки, опять думаешь: нет, такой совершенной формы не существует в природе.

Но как же так – гвоздичка летняя? Вспомнишь и начинаешь разбираться, почему же так летом думал о гвоздичке, как высшем совершенстве, а теперь зимой считаю

393

выше цветка вот эту дивную вещь, этот созданный руками человека цветок в хрустале.

И, вспомнив гвоздичку, спрашиваю: где она теперь? Глубоко под снегом в могиле лежат ее истлевшие лепестки и не найдешь их даже весной. И не заменит мне ее новым летом другая: мало ли что теперь я подумаю и почувствую, встретив новую гвоздичку.

Напротив, может быть, встретив другую взамен той, я загрущу и отвернусь совсем, сказав на прощанье: дайте мне мою единственную, и тогда только я вам обрадуюсь.

А мой цветок в хрустале не умирает. Даже пусть разобьют ее – не в том дело.

Прелесть полевого цветка подчеркнута непременной близкой смертью его.

Эта красота должна обращаться красотой своей, как словами: возьми меня, человек, я тебе отдаюсь и вверяюсь, возьми и спаси от неминучей смерти.

И вот какой-то человек взял смертный цветок и создал бессмертный из хрусталя. Пусть он разбит – все равно: даже в обломках его остается победное усилие человека на пути к бессмертию.

Мастерская природы тем замечательна, что творения ее выпускаются сразу массами, но в массах каждое отдельное творение имеет свое единственное лицо.

В нашей человеческой мастерской при массовом выпуске отдельная вещь не имеет лица и потому не возбуждает у нас мысли о возможности бессмертия.

Творец в природе, кажется нам, любит всех, но каждое творение любит больше.

А творец в нашем искусстве любит из всех вещей единственную и ей одной только сообщает бессмертие. Человек не может, как Бог, распространять любовь свою на всех и на каждого.

12 Января. В 8 ч. вечера повязал Нору с Джерри. Опять потеплело, чуть-чуть подсыпало снегу, и сейчас идет понемногу снег.

394

Так что это верно оказалось по Гитлеру: это большая война. Большая же не в том смысле, что долгая и жестокая, а что в ней боги действуют (идеи). Ясно также становится, что какой-то бог тоже стоит и за Германию, и расчет его в том, чтобы, отступая, уничтожить Красную Армию и вколачивать клин раздора между Россией и союзниками.

Странно становится тем, что наше правительство превратилось в какую-то пробку, закупоривающую огромную всенародную бутыль с газами; что если вышибет пробку эту, то другой не найдется… Когда вдумаешься в общее положение, то понятным становится отказ печатать мою повесть: ведь она же направлена к тому, чтобы вызвать сострадание к человеку на войне. А разве это можно теперь? Теперь нужна тема мужества…

Догадывался, но по М-ву окончательно понял, что каждый видный писатель имеет через кого-нибудь связь с руководящими органами правительства (открывшаяся связь с Ульрихом). И вот эта их тайная связь и является связью между ними, каждый из них знает это про другого, и через это боится и уважает его. И вот это-то самое и есть то, чего нет у меня и без чего я – писатель, чудак-одиночка, поскольку талантлив, и ничто, если бы еще не оказал свой талант. Даже самые честные – Федин и В. Иванов, конечно, за кого-нибудь держатся.

13 Января. Вспомнилось время, когда писатели у Горького братались с членами правительства. Я не был в числе их не потому прямо, что сам принципиально был против братания, а просто меня не звали, и я не навязывался, не попал по гордости и дикости, по ревности к своему делу. От этого мне